Содержание:
На этой одинокой остановке между Коулмонтом и Рамздэлем (между невинной
Долли Скиллер и жовиальным дядей Айвором) я пересмотрел все обстоятельства
моего дела. С предельной простотой и ясностью я видел теперь и себя и свою
любовь. По сравнению с этим прежние обзоры такого рода казались вне фокуса.
Года два тому назад, в минуту метафизического любопытства, я обратился к
умному, говорящему по-французски духовнику, в руки которого я передал серое
безверие протестанта для старомодного папистского курса лечения, надеясь
вывести из чувства греха существование Высшего Судии. В те морозные утра, в
кружевном от инея Квебеке, добрый аббат работал надо мной с утонченнейшей
нежностью и пониманием. Я бесконечно благодарен и ему, и великой
организации, которую он представлял. Увы, мне не удалось вознестись над тем
простым человеческим фактом, что, какое бы духовное утешение я ни снискал,
какая бы литофаническая вечность ни была мне уготована, ничто не могло бы
заставить мою Лолиту забыть все то дикое, грязное, к чему мое вожделение
принудило ее. Поскольку не доказано мне (мне, каков я есть сейчас, с
нынешним моим сердцем, и отпущенной бородой, и начавшимся физическим
разложением), что поведение маньяка, лишившего детства североамериканскую
малолетнюю девочку, Долорес Гейз, не имеет ни цены ни веса в разрезе
вечности - поскольку мне не доказано это (а если можно это доказать, то
жизнь - пошлый фарс), я ничего другого не нахожу для смягчения своих
страданий, как унылый и очень местный паллиатив словесного искусства.
Закончу эту главку цитатой из старого и едва ли существовавшего поэта:
Так пошлиною нравственности ты
Обложено в нас, чувство красоты!
Помню день, во время нашей первой поездки - нашего первого круга рая, -
когда для того, чтобы свободно упиваться своими фантасмагориями, я принял
важное решение: не обращать внимания на то (а было это так явно!), что я для
нее не возлюбленный, не мужчина с бесконечным шармом, не близкий приятель,
даже вообще не человек, а всего только пара глаз да толстый фаллос длиною в
фут - причем привожу только удобоприводимое. Помню день, когда, взяв обратно
(чисто-практическое) обещание, из чистого расчета данное ей накануне (насчет
чего-то, чего моей смешной девочке страстно хотелось, посетить, например,
новый роликовый каток с особенной пластиковой поверхностью или пойти без
меня на дневную программу в кино), я мельком заметил из ванной, благодаря
случайному сочетанию двух зеркал и приотворенной двери, выражение у нее на
лице - трудноописуемое выражение беспомощности столь полной, что оно как бы
уже переходило в безмятежность слабоумия - именно потому, что чувство
несправедливости и непреодолимости дошло до предела, а меж тем всякий предел
предполагает существование чего-то за ним - отсюда и нейтральность
освещения; и, принимая во внимание, что эти приподнятые брови и приоткрытые
губы принадлежали ребенку, вы еще лучше оцените, какие бездны расчетливой
похоти, какое вторично отразившееся отчаяние удержали меня от того, чтобы
пасть к ее дорогим ногам и изойти человеческими слезами, - и пожертвовать
своей ревностью ради того неведомого мне удовольствия, которое Лолита
надеялась извлечь из общения с нечистоплотными и опасными детьми в наружном
мире, казавшемся ей настоящим.
Есть у меня и другие полузадушенные воспоминания, которые ныне встают
недоразвитыми монстрами и терзают меня. Однажды, на бердслейской улице с
закатом в пролете, она обратилась к маленькой Еве Розен (я сопровождал обеих
нимфеток на концерт и, подвигаясь за ними, в толпе у кассы держался так
близко, что тыкался в них), - и вот слышу, как моя Лолита, в ответ на слова
Евы, что "лучше смерть, чем Мильтон Пинский (знакомый гимназист) и его
рассуждения о музыке", говорит необыкновенно спокойно и серьезно: "Знаешь,
ужасно в смерти то, что человек совсем предоставлен самому себе"; и меня
тогда поразило, пока я, как автомат, передвигал ватные ноги, что я ровно
ничего не знаю о происходившей у любимой моей в головке и что, может быть,
где-то, за невыносимыми подростковыми штампами, в ней есть и цветущий сад, и
сумерки, и ворота дворца, - дымчатая обворожительная область, доступ к
которой запрещен мне, оскверняющему жалкой спазмой свои отрепья; ибо я часто
замечал, что, живя, как мы с ней жили, в обособленном мире абсолютного зла,
мы испытывали странное стеснение, когда я пытался заговорить с ней о
чем-нибудь отвлеченном (о чем могли бы говорить она и старший друг, она и
родитель, она и нормальный возлюбленный, я и Аннабелла, Лолита и
сублимированый, вылизанный, анализированный, обожествленный Гарольд Гейз),
об искусстве, о поэзии, о точечках на форели Гопкинса или бритой голове
Бодлера, о Боге и Шекспире, о любом настоящем предмете. Не тут-то было! Она
одевала свою уязвимость в броню дешевой наглости и нарочитой скуки, между
тем как я, пользуясь для своих несчастных ученых комментариев искусственным
тоном, от которого у меня самого ныли последние зубы, вызывал у своей
аудитории такие взрывы грубости, что нельзя было продолжать, о, моя бедная,
замученная девочка!
Я любил тебя. Я был пятиногим чудовищем, но я любил тебя. Я был жесток,
низок, все что угодно, mais je t'aimais, je t'aimais! И бывали минуты, когда
я знал, что именно ты чувствуешь, и неимоверно страдал от этого, детеныш
мой, Лолиточка моя, храбрая Долли Скиллер...
Вспоминаю некоторые такие минуты - назовем их айсбергами в раю, -
когда, насытившись ею, ослабев от баснословных, безумных трудов, безвольно
лежа под лазоревой полосой, идущей поперек тела, я, бывало, заключал ее в
свои объятья с приглушенным стоном человеческой (наконец!) нежности.
Ее кожа лоснилась в неоновом луче, проникавшем из мотельного двора
сквозь жалюзи, ее черные, как сажа, ресницы слиплись; ее серые, без улыбки,
глаза казались еще безучастнее, чем обычно, - она до смешного напоминала
маленькую пациентку, не совсем еще вышедшую из тумана наркоза после очень
серьезной операции; и тут нежность моя переходила в стыд и ужас, и я утешал
и баюкал сиротливую, легонькую Лолиту, лежавшую на мраморной моей груди, и,
урча, зарывал лицо в ее теплые кудри, и поглаживал ее наугад, и, как Лир,
просил у нее благословения, и на самой вершине этой страдальческой
бескорыстной нежности (в миг, когда моя душа как бы повисала над ее наготой
и готова была раскаяться), внезапно, с мерзостной иронией, желание нарастало
снова... "Ах, нет!" - говорила Лолита, подняв, со вздохом, глаза к небу, и в
следующую минуту и нежность и лазоревый луч - все распадалось.
Современные наши понятия об отношениях между отцом и дочерью сильно
испакощены схоластическим вздором и стандартизированными символами
психоаналитической лавочки; надеюсь, однако, что нижеследующие строки
обращаются к беспристрастным читателям. Как-то раз, когда отец одной из ее
подруг (толстенькой Авис Чапман) громким гудком подал с улицы сигнал, что он
приехал забрать свою дурнушку, я почувствовал себя обязанным пригласить его
в гостиную; он присел на минутку, и, пока мы беседовали, Авис ластилась к
нему и в конце концов грузно примостилась у него на коленях. Не помню, между
прочим, отметил ли я где-нибудь, что у Лолиты была для чужих совершенно
очаровательная улыбка, - мохнатое прищуривание глаз и милое, мечтательное
сияние всех черт лица, - улыбка, которая ничего, конечно, не значила, но
которая была так прекрасна, так самобытно нежна, что трудно ее объяснить
атавизмом, магической пеной, непроизвольно озаряющей лицо в знак древнего
приветственного обряда (гостеприимной проституции, скажет читатель
погрубее). Она стояла поодаль, когда мистер Чапман сел и заговорил, вертя
шляпу в руках, а затем - ах, смотрите, как глупо с моей стороны, я опустил
главнейшую особенность знаменитой Лолитовой улыбки, а именно: ее сладкая,
как нектар, переливающаяся ямочками игра никогда не бывала направлена на
гостя, а держалась, так сказать, собственной далекой цветущей пустоты или
блуждала с близорукой вкрадчивостью по случайным предметам - и было так
сейчас. В ту минуту, как толстая Авис приблизилась и стала мешать своему
папе вертеть шляпу, Лолита тихо сияла, разглядывая и потрагивая фруктовый
нож, лежавший на краю стола, к которому она прислонялась далеко, далеко от
меня. Авис теперь ухватилась за отцовскую шею и ухо, а он, привычной рукой,
полуобнял свое неуклюжее и крупное чадо, и вдруг я заметил, как улыбка
Лолиты стала гаснуть, превратилась в оцепеневшую тень улыбки, и фруктовый
нож соскользнул со стола и серебряным черенком случайно ударил ее в
щиколотку, да так больно, что она охнула, согнулась вдвое и тотчас потом,
прыгая на одной ноге, с лицом, искаженным той ужасной вступительной
гримасой, которую ребенок задерживает на растянутых губах перед ревом,
Лолита исчезла из комнаты и за ней побежала и стала утешать ее на кухне
добренькая Авис, у которой был такой отличный, жирный, розовый отец и
маленький щекастый брат, и только что родившаяся сестричка, и домашний уют и
две шотландские овчарки, умеющие улыбаться, а у Лолиты ничего не было.
Я заготовил изящное дополнение к этой сценке: мы все еще в Бердслее,
Лолита, сидящая с книгой у камина, потягивается, крякает и спрашивает:
"Где ее, собственно говоря, похоронили?"
"Кого?"
"Ах, ты знаешь, мою зарезанную мать".
"Ты прекрасно знаешь, где находится ее могила", - ответил я, с большой
выдержкой, и назвал кладбище - недалеко от Рамздэля, между железной дорогой
и холмом, с которого видно озеро. "А кроме того", - добавил я, - "трагедию
ее случайной смерти не следовало бы опошлять такого рода эпитетом, к
которому ты находишь нужным прибегать. Ежели ты действительно хочешь
победить в себе самой идею смерти..."
"Завел шарманку", - сказала Лолита и томно покинула комнату.
Я долго глядел в огонь сквозь жгучие слезы. Потом поднял с пола ее
книгу. Какая-то бездарная чепуха "для юношества". Угрюмая маленькая Мара не
ожидала, что ее мачеха окажется веселой, понятливой, рыжеволосой молодой
женщиной, которая объяснила Маре, что покойная мать Мары совершила
героический подвиг тем, что умышленно не выказывала никакой любви к
обожаемой на самом деле дочери. Героическая мать умирала от неизлечимой
болезни и не желала, чтобы девочка потом грустила по ней. Другой бы на моем
месте с воплями помчался наверх к Лолите; я же всегда выбирал нравственную
гигиену невмешательства. Но ныне, извиваясь как червь, и заклиная былое, я
вспоминаю, что в этот раз и в другие разы я взял в привычку не обращать
внимания на состояние Лолиты, дабы не расстраивать подлого Гумберта. Когда
моя мать в промокшем платье, освещаемом грозой среди стремительно
наплывающего тумана (так я воображал ее смерть), побежала, с трудом дыша,
вверх по гребню горы над Молинетто, где ее сразила молния, я был младенцем,
и впоследствии мне не удавалось задним числом привить себе никакой
общепринятой сиротской тоски, как бы свирепо ни трепали меня психотераписты
в позднейшие периоды депрессии. Но признаюсь, что человек со столь мощным
воображением, как мое, не может ссылаться на незнание общечеловеческих
эмоций. Возможно также, что я слишком положился на ненормальную холодность
отношений между Шарлоттой и ее дочерью. Но ужасная сущность всего этого
вопроса вот какая. Моя шаблонная Лолита за время нашего с ней неслыханного,
безнравственного сожительства постепенно пришла к тому, что даже самая
несчастная семейная жизнь предпочтительна пародии кровосмесительства - а
лучше этого в конечном счете я ничего и не мог дать моей бездомной девочке.
Возвращение в Рамздэль. Я приближался к нему со стороны озера.
Солнечный полдень смотрел во все глаза: проезжая мимо в запачканном
автомобиле, я различал алмазные искры между отдаленными соснами. Свернул на
кладбище, вышел и погулял между разнокалиберными памятниками. Bonjour,
Charlotte. На некоторых могилах были воткнуты полупрозрачные национальные
флажки, неподвижно опавшие в безветренной тени кипарисов. Эх, Эдя, не
повезло же тебе, подумал я, обращаясь мысленно к некоему Эдуарду Граммару,
тридцатипятилетнему заведующему конторой в Нью-Йорке, которого недавно
арестовали по обвинению в убийстве тридцатилетней жены Доротеи. Мечтая об
идеальном преступлении, Эд проломил жене череп и труп посадил за руль
автомобиля. Два чиновника дорожной полиции данного района видели издали, как
большой новый синий Крайслер, подаренный Граммаром жене на рождение, с
шальной скоростью съезжал под гору как раз на границе их юрисдикции. (Да
хранит Господь наших бравых полицейских - и районных и штатных!) Он задел
столб, взнесся по насыпи, поросшей остистой травой, земляникой и ползучей
лапчаткой, и опрокинулся. Колеса все еще тихо вертелись на солнцепеке, когда
патрульщики вытащили тело госпожи Г. Сначала им показалось, что она погибла
вследствие обыкновенного крушения. Увы, ранения, вызвавшие ее смерть, не
соответствовали очень легким повреждениям, которые потерпел автомобиль. Я
удачнее устроился.
Покатил дальше. Со странным чувством узнал тонкую башню белой церкви и
огромные ильмы. Забыв, что на американской пригородной улице одинокий
пешеход больше выделяется, чем одинокий автомобилист, я оставил машину на
бульваре, чтобы спуститься, как бы гуляя, по Лоун Стрит мимо номера 342.
Перед предстоящим великим кровопролитием я имел право на небольшую
передышку, на очистительную судорогу душевной отрыжки. Белые ставни виллы
отставного тряпичника были закрыты, и кто-то подвязал найденную им черную
бархатную ленту для волос к белой вывеске "Продается", склонившейся со
своего шеста у тротуара. Не было больше пристаючей собаки. Садовник никому
не телефонировал. Больная старушка Визави не сидела на увитой виноградом
веранде, - на которой теперь, к вящей досаде одинокого пешехода, две молодых
женщины с понихвостными прическами, в одинаковых передничках в черную
горошину, прервали уборку для того, чтобы поглазеть на него. Она, верно,
давно умерла, а это были, должно быть, ее племянницы из Филадельфии.
Войти ли в свой бывший дом? Как в Тургеневской повести, поток
итальянской музыки лился из растворенного окна - окна гостиной. Какая
романтическая душа играла на рояле там, где никакие клавиши не ныряли и не
всплескивали в тот заколдованный воскресный день, когда ласкало солнце голые
ноги моей девочки? Вдруг я заметил, что с газона, который я некогда стриг,
смуглая, темнокудрая нимфетка лет десяти, в белых трусиках, глядит на меня с
чем-то диким в завороженном взоре больших черно-синих глаз. Я сказал ей
два-три милых слова, совершенно невинных, - старомодный комплимент, вроде
"какие у тебя прелестные глаза", но она поспешно попятилась, и музыка
оборвалась, и весьма вспыльчивого вида черноволосый мужчина с блестящим от
пота лицом выскочил в сад и грубо уставился на меня. Я было хотел
представиться, но тут, с тем острым смущением, которое бывает во сне, я
увидел, что на мне запачканные глиной синие рабочие брюки и отвратительно
грязный дырявый свитер, ощутил щетину на подбородке, почувствовал, как
налиты кровью мои глаза, глаза проходимца... Не говоря ни слова, я повернул
и поплелся назад к автомобилю. Чахлый цветочек, вроде маленькой астры, рос
из памятной мне щели в тротуаре. Преспокойно воскресшую мисс Визави
племянницы выкатили на веранду, точно эта веранда была ложей, а я актером.
Внутренне умоляя ее не окликнуть меня, я ускорил шаг. Ну и крутая улочка! Я
дошел до глубокой тени бульвара. Красный билетик, означающий штраф за
незаконное паркование, был засунут полицейским под одну из лапок на ветровом
стекле. Билетик этот я тщательно разорвал на две, четыре, восемь частей.
Сердясь на себя, что трачу попусту время, я устремился в гостиницу, -
ту самую, в которую заехал с новым чемоданом пять лет тому назад. Взял
комнату с ванной, назначил по телефону два свидания - деловое и медицинское,
- побрился, выкупался, надел черный костюм и спустился в бар. Там ничего не
изменилось. Узкий зал был залит все тем же тусклым, невозможно-гранатовым
светом - которым когда-то в Европе отличались притоны, но который здесь
просто "создавал настроение" в приличном, "семейном" отеле. Я сел за тот же
столик, за которым сидел в самом начале моего пребывания в Рамздэле, в тот
день, когда, став жильцом Шарлотты, я нашел нужным отпраздновать новоселье
тем, что по-светски с ней распил пол-бутылки шампанского, - чем роковым
образом покорил ее бедное, полное до краев сердце. Как и тогда, лакей с
лицом как луна распределял по астральной схеме пятьдесят рюмочек хереса на
большом подносе для свадебного приема (Мурфи, на этот раз, сочетался браком
с Фантазией). Без восьми три. Идя через холл, я должен был обойти группу
дам, которые с mille graces прощались и расходились после клубного завтрака.
Одна из них с приветственным клекотом набросилась на меня. Это была толстая,
низенькая женщина, вся в жемчужно-сером, с длинным, серым пером на шляпке. Я
узнал в ней миссис Чатфильд. Она напала на меня с приторной улыбкой, вся
горя злобным любопытством (не проделал ли я, например, с Долли того, что
Франк Ласелль, пятидесятилетний механик, проделал с одиннадцатилетней Салли
Горнер в 1948-ом году). Очень скоро я это жадное злорадство совершенно взял
под контроль. Она думала, что я живу в Калифорнии. А как поживает? С
изысканнейшим наслаждением, я сообщил ей, что моя падчерица только что вышла
за блестящего молодого инженера-горняка, выполняющего секретное
правительственное задание в северо-западном штате. Взятая врасплох, она
возразила, что не одобряет таких ранних браков, что никогда бы она не
позволила своей Филлис, которой теперь восемнадцать лет...
"Ах, конечно", - сказал я спокойно. - "Конечно, помню Филлис. Филлис и
лагерь Кувшинка. Да, конечно. Кстати, ваша дочурка никогда не рассказывала
вам, как Чарли Хольмс развращал там маленьких пансионерок своей гнусной
матери?"
"Стыдно!" - крикнула миссис Чатфильд, - "как вам не стыдно, мистер
Гумберт! Бедного мальчика только что убили в Корее".
"В самом деле", - сказал я (пользуясь дивной свободою, свойственной
сновидениям). - "Вот так судьба! Бедный мальчик пробивал нежнейшие,
невосстановимейшие перепоночки, прыскал гадючьим ядом - и ничего, жил
превесело, да еще получил посмертный орденок. Впрочем, извините меня, мне
пора к адвокату".
До конторы Виндмюллера было всего два блока. Рукопожатье его оказалось
очень медленным, очень обстоятельным, очень крепким, но как бы
вопросительным. Он думал, что я живу в Калифорнии. Не преподавал ли я одно
время в Бердслейском университете? Туда только что поступила его дочь. А как
поживает? Я дал полный отчет о миссис Скиллер. Деловой разговор оказался
приятнейшим. Я перевел все свое имущество на ее имя и вышел в сентябрьский
зной беззаботным нищим.
Теперь, когда я покончил с делами, я мог посвятить себя главной цели
поездки в Рамздэль. До сих пор, придерживаясь той методичности, которой
недаром горжусь, я не снимал маски с лица Клэра Куильти; он сидел у меня в
подземелье, ожидая моего прихода со служителем культа и брадобреем:
"Reveillez-vous, Tropman, il est temps de mourir!" Мне сейчас недосуг
заниматься вопросом, как запоминаются физиономии (нахожусь на пути к его
дядюшке и иду скорым шагом); но позволю себе отчеркнуть следующее: в спирту
мутной памяти я сохранял чье-то жабье лицо. Я видал это лицо мельком
несколько раз и заметил в нем некоторое сходство с жизнерадостным и довольно
противным родственником моим, жившим и умершим в Швейцарии. Помню его
гантели, вонючее трико, толстые волосатые руки, и плешь, и свиноподобную
горничную-наложницу, - но в общем этот паршивец был довольно безобидный;
слишком безобидный, добавлю, чтобы сойти за мою добычу. В странном состоянии
ума, в котором я сейчас находился, я как-то потерял связь с образом Густава
Траппа: его полностью поглотило лицо драматурга Клэра Куильти, таким, каким
он был представлен, с художественной точностью, на рекламах папирос
"Дромадер" и на кабинетной фотографии, стоявшей у его дядюшки на письменном
столе.
В свое время, когда я был пациентом другого, бердслейского, зубного
врача, симпатичнейшего доктора Мольнара, я подвергся серьезной операции,
после которой у меня осталось довольно мало передних зубов. Искусственные
зубы, замещающие прорехи, держались при помощи пластиковых пластинок и
незаметной проволоки, идущей по верхней десне. В отношении удобства, это
устройство было шедевром, тем более что боковые зубы остались совершенно
здоровыми. Однако, дабы снабдить тайную цель правдоподобным предлогом, я
объявил доктору Айвору Куильти, что в надежде облегчить лицевую невралгию я
решил удалить все зубы. Во что обойдется аппарат? Сколько это все займет
времени, если он назначит мне первый визит, скажем, в начале ноября? Где
сейчас находится его знаменитый племянник? Можно ли будет все вырвать за
один раз?
Доктор Айвор (Ай-да-вор!) Куильти, толстяк в белом балахоне, с седым
ежом и обширными плоскими щеками политикана-масона, присел на угол
письменного стола, покачивая одной ногой, мечтательно и заманчиво, между тем
как он развивал передо мной грандиозный дальнобойный план. Он сказал, что
сначала построит мне "предварительный" аппаратик, - я буду его носить, пока
не осядут десны. Затем он мне соорудит перманентный протез. Хорошо было бы
уже сейчас осмотреть полость рта. Он носил двухцветные башмачки с узором из
дырочек на концах. Он не видал "негодяя" с 1946 года, но был уверен, что его
можно найти в родовом замке, улица Гримма, на окраине Паркингтона. Мечта
художника-дантиста продолжала расти. Нога качалась. Взор блистал
вдохновением. Мне это будет стоить около шестисот долларов. Он предлагал,
что тут же предпримет необходимые измерения, чтобы заготовить
предварительный протез. Мой рот был для него волшебной пещерой, полной
бесценных сокровищ, но я туда его не пустил.
"Нет", - сказал я. - "Я передумал. Мне все это сделает доктор Мольнар.
Его цены выше, но как дантист он, конечно, гораздо лучше вас".
Не знаю, доведется ли когда-нибудь моему читателю сказать такую фразу.
Я уже испытал это дивное чувство сонной свободы в разговоре с госпожой
Чатфильд. Дядюшка моего Клэра остался сидеть на столе, все еще с
мечтательным выражением на лице, но нога перестала толкать и качать люльку
розового упования. Зато все слышавшая секретарша, бледная, тощая девица, с
трагическими глазами непреуспевших блондинок, кинулась за мной, чтобы успеть
бахнуть дверью мне вслед.
Вдавите обойму в рукоятку. Нажимайте, пока не услышите или не
почувствуете, как захватило защелку. Упоительно плотно. Вместимость: восемь
патронов. Вороной отлив. Мучительно готов разрядиться.
На первой же бензиновой станции в Паркингтоне мне очень ясно объяснили,
как добраться до улицы Гримма. Желая быть уверенным, что застану Куильти, я
попытался ему позвонить, но выяснилось, что его телефон недавно разъединили.
Значило ли это, что он в отъезде? Я направился туда, - его дом находился в
двенадцати милях на север от города. К этому времени ночь убрала большую
часть ландшафта, и, когда я поехал по узкому извилистому шоссе, череда
призрачно-белых столбиков с рефлекторами стала занимать мой же свет, чтобы
указать тот или другой поворот дороги. Можно было смутно различить речную
долину с одной стороны и лесистые склоны - с другой; впереди же, как
беспризорные снежинки, ночные мотыльки плыли из черного мрака в пытливый
свет моих фар. На двенадцатой миле, как и было предсказано, появился
диковинный крытый мост, вермонтского образца, который на меня натянулся, как
чехол; за ним справа выросла беленая скала, а еще через несколько саженей я
свернул, направо же, по гравийной дороге, которая и была "Улица Гримма".
Минуты две-три я ехал по сырому, темному, глухому лесу. Наконец, посреди
округлой прогалины, вырос замок ужаса, огромный деревянный домище с башней.
Окна горели красным и желтым огнем, и полдюжины автомобилей запрудило
подъездную аллею. Остановившись под прикрытием деревьев и потушив фары, я
стал спокойно обдумывать следующий ход. Господина Ку, наверное, окружали его
приспешники и гетеры. Поневоле я видел внутренность этого празднично
освещенного и необыкновенно запущенного шато, сквозь призму "Тревог
Отрочества", повести в одном из Лолитиных журнальчиков, о довольно смутных
"оргиях", взрослом злодее с приапической сигарой, наркотиках,
телохранителях. По крайней мере, Ку был тут. Ничего, вернусь утром, в час
сонной неги.
Я не спеша поехал обратно в Паркингтон, в этом своем старом, преданном
Икаре, который так спокойно, так бодро работал для меня. Моя Лолита! Еще
валялась с 1949-го года одна из ее заколочек в глубине "перчатного"
отделения. Еще текли бледные бабочки, вытягиваемые из ночи сифоном моего
света. Еще держались, опираясь на костыли, темные амбары там и сям вдоль
шоссе. Еще ездили люди смотреть фильмы. В поисках ночлега я проехал мимо
драйвина - кино на вольном воздухе. Сияя лунной белизной, прямо-таки
мистической по сравнению с безлунной и бесформенной ночью, гигантский экран
косо уходил в сумрак дремотных, ни в чем не повинных полей, и на нем узкий
призрак поднимал пистолет, растворяясь, как в мыльной воде, при
обострявшемся крене удалявшегося мира, и уже в следующий миг ряд тополей
скрыл бесплотную жестикуляцию.
Я покинул Привал Бессонных Ловцов около восьми утра и провел некоторое
время в городе. Меня преследовала мысль, что палач я неопытный и могу дать
маху. Мне, например, подумалось, что, может быть, патроны в обойме выдохлись
за неделю бездеятельности; я заменил их новенькими. Дружка я так
основательно выкупал в масле, что теперь не мог избавиться от черной
гадости. Я забинтовал его в тряпку, как искалеченный член, и употребил
другую тряпку на то, чтобы запаковать горсть запасных пуль.
По дороге меня настигла гроза, но, когда я доехал до зловещего замка,
солнце уже горело, как мужественный мученик, и птицы вопили в промокшей,
дымящейся листве. Гости разъехались. Затейливый и ветхий дом стоял как в
чаду, отражая собственное мое состояние, ибо я невольно почувствовал,
коснувшись ногами пружинистой и непрочной земли, что я переборщил в смысле
подкрепления.
Звонку моему ответствовала настороженная ироническая тишина. В открытом
гараже, однако, по-хозяйски стоял автомобиль - на этот раз черная машина,
похожая на лимузин гробовщика. Я попробовал стукнуть дверным кольцом.
Никовновь. С нетерпеливым рычанием я толкнул дверь - и о, чудо! Она
подалась, как в средневековой сказке. Тихонько затворив ее за собой, я
прошел через просторный и весьма некрасивый вестибюль; кинул взгляд в
гостиную справа; заметил там несколько употребленных бокалов, растущих из
ковра; решил, что хозяин все еще у себя в спальне.
Что ж, поползем наверх. Моя правая рука сжимала в кармане закутанного в
тряпку дружка, левая похлопывала по липкой балюстраде. В последней из трех
спален, которые я осмотрел, кто-то явно провел ночь. Была библиотечная,
полная цветов. Была какая-то особая комната, почти без мебели, но с
просторными и глубокими зеркалами и белыми медвежьими шкурами на скользком
паркете. Были и другие покои. Меня осенила счастливая мысль. Если и когда
появится хозяин (пошел, может быть, погулять для моциона в парке или сидит в
потайной норе), следовало бы ввиду моей общей неустойчивости и того, что
процесс истребления может затянуться, помешать милому партнеру запереться в
той или другой комнате. Посему, в продолжение пяти минут по крайней мере, я
ходил - в ясном помешательстве, безумно-спокойный, зачарованный и вдрызг
пьяный охотник, - и поворачивал ключи в замках, свободной рукой суя их в
левый карман. Дом, будучи старым, давал больше возможности уединения, чем
дают современные элегантные коробки, где супружеской паре приходится
прятаться в уборную - единственный запирающийся уголок - для скромных нужд
планового детопроизводства.
Кстати, об уборных. Я собрался запереть третью спальню, когда хозяин
вышел из соседнего клозета, оставив за собой шум краткого каскада. Загиб
коридора не мог скрыть меня полностью. С серым лицом, с мешками под глазами,
с растрепанным пухом вокруг плеши, но все же вполне узнаваемый кузен
дантиста проплыл мимо меня в фиолетовом халате, весьма похожем на один из
моих. Он меня либо не заметил, либо принял за недостойную внимания,
безвредную галлюцинацию и, показывая свои волосатые икры, прошествовал
сомнамбулической походкой вниз по лестнице. Я последовал за ним в вестибюль.
Полуоткрыв и рот и входную дверь, он посмотрел в солнечную щель, как
человек, которому показалось, что он слышал неуверенного гостя, позвонившего
и потом удалившегося. Засим, продолжая игнорировать привидение в дождевике,
остановившееся посреди лестницы, милый хозяин вошел в уютный будуар через
холл по другую сторону гостиной. Зная, что он теперь мой, и не желая
спешить, я оставил его там и отправился через гостиную и полубар-полукухню,
где я брезгливо разбинтовал моего маленького пачкуна, стараясь не наделать
масляных пятен на хроме - мне кажется, я употребил не тот продукт, масло
было как деготь и ужасно прилипчивое. Со свойственной мне дотошностью я
перевел обнаженного дружка в чистую нишу - и прошел через гостиную в холл.
Мой шаг был, как я уже отметил, пружинист - может быть, слишком пружинист
для успеха дела; но сердце во мне колотилось от хищного веселья, и помню,
как хрустнула коктельная рюмка у меня под ногой.
Милый хозяин встретил меня в турецком будуарчике.
"А я все думаю, кто вы такой?" - заявил он высоким хриплым голосом,
глубоко засунув руки в карманы халата и уставясь в какой-то пункт на
северо-восток от моей головы. - "Вы случайно не Брюстер?"
Теперь было ясно, что он витает в каком-то тумане и находится всецело в
моей власти. Я мог позволить себе поиграть этой мышкой.
"Правильно", - отвечал я учтиво. - "Je suis Monsieur Brustere.
Давайте-ка поболтаем до того, как начать".
Это ему понравилось. Его черные, как клякса, усики дрогнули. Я скинул
макинтош. Был я весь в черном - черный костюм, черная рубашка, без галстука.
Мы опустились друг против друга в глубокие кресла.
"Знаете", - сказал он, громко скребя мясистую, шершавую, серую щеку и
показывая в кривой усмешке свои мелкие жемчужные зубы, - "вы не так уж
похожи на Джека Брюстера. Я хочу сказать, что сходство отнюдь не
разительное. Кто-то мне говорил, что у него есть брат, который служит в той
же телефонной компании".
Затравить его наконец, после всех этих лет раскаяния и ярости... Видеть
черные волоски на его пухлых руках... Скользить всею сотней глаз по его
лиловым шелкам и косматой груди, предвкушая пробоины и руду, и музыку мук...
Знать, что держу его, этого полуодушевленного, получеловеческого шута, этого
злодея, содомским способом насладившегося моей душенькой - о, моя душенька,
это было нестерпимой отрадой!
"Нет, к сожалению, я не брат Брюстера, - и даже не сам Брюстер".
Он наклонил набок голову с еще более довольным видом.
"Ну-ка, гадай дальше, шут".
"Прекрасно", - сказал шут, - "значит, вы не пришли от телефонной
компании надоедать мне этими неоплаченными фантастическими разговорами?"
"А вы что, никогда не звоните?"
"Виноват?"
Я сказал, что мне показалось, что он сказал, что он никогда...
"Нет, я говорю о других - о людях вообще. Я не обвиняю именно вас,
Брюстер, но, право же, ужасно глупая манера у людей входить в этот дурацкий
дом без стука. Они пользуются сортиром, они пользуются кухней, они
пользуются телефоном. Антон звонит в Бостон, Мария в Рио. Я отказываюсь
платить. У вас странный акцент, синьор".
"Куильти", - сказал я, - "помните ли вы маленькую девочку по имени
Долорес Гейз? Долли Гейз? Долорес в Колорадо? Гейзер в Вайоминге?"
"Да, да, вполне возможно, что это она звонила во все эти места. Но не
все ли равно?"
"Мне не все равно, Куильти. Дело в том, что я ее отец".
"Вздор. Никакой вы не отец. Вы иностранный литературный агент. Один
француз перевел мое "Живое мясо" как "La Vie de la Chair". Какое идиотство!"
"Она была моим ребенком, Куильти".
В том состоянии, в котором он находился, его невозможно было
по-настоящему смутить, но его наскакивающая манера уже становилась менее
уверенной. Какая-то тень настороженного разумения затлелась в его глазах,
придав им подобие жизни. Впрочем, они сразу опять потускнели.
"Я сам люблю ребятишек", - сказал он, - "и у меня много друзей среди
отцов".
Он отвернулся, ища чего-то. Стал бить себя по карманам. Попытался
привстать.
"Куш!" - сказал я - по-видимому, гораздо громче, чем хотел.
"Незачем орать на меня", - пожаловался он странным бабьим голосом. -
"Просто ищу папирос. До смерти хочется курить".
"Вам и так недалеко до смерти".
"Эх, бросьте", - сказал он. - "Мне это начинает надоедать. Чего вам
надо? Вы француз, мистер? Вулэ-ву-буар? Перейдемте в барчик и хлопнем..."
Он увидел маленький черный пистолет, лежавший у меня на ладони, словно
я его предлагал ему.
"Э-э!" - протянул он (подражая теперь типу "глупого гангстера" в кино),
- "какой у вас шикарный пистолетик. За сколько продаете?"
Я шлепнул его по протянутой руке, и каким-то образом он сбил шкатулку с
низкого столика подле своего кресла. Шкатулка извергла десяток папирос.
"Вот они!" - произнес он весело. - "Помните, как сказано у Киплинга:
"Une femme est une femme, mais un Caporal est une cigarette". Теперь нам
нужны спички".
"Куильти", - сказал я. - "Попробуйте сосредоточиться. Через минуту вы
умрете. Загробная жизнь может оказаться, как знать, вечным состоянием
мучительнейшего безумия. Вы выкурили вашу последнюю папиросу вчера.
Сосредоточьтесь. Постарайтесь понять, что с вами происходит".
Он, меж тем, рвал на части папиросу Дромадер и жевал кусочки.
"Я готов постараться", - проговорил он. - "Вы либо австралиец, либо
немецкий беженец. Как это вообще случилось, что вы со мной разговариваете?
Это дом - арийский, имейте в виду. Вы бы лучше уходили. И прошу вас
перестать размахивать этим кольтом. Между прочим, у меня есть старый наган в
соседнем зальце".
Я направил дружка на носок его ночной туфли и нажал на гашетку. Осечка.
Он посмотрел себе на ногу, на пистолет, опять на ногу. Я сделал новое
ужасное усилие, и с нелепо слабым и каким-то детским звуком пистолет
выстрелил. Пуля вошла в толстый розоватый ковер: я обомлел, вообразив
почему-то, что она только скатилась туда и может выскочить обратно.
"Ну, кто был прав?" - сказал Куильти. - "Вам бы следовало быть
осторожнее. Дайте-ка мне эту вещь, чорт возьми".
Он потянулся за кольтом. Я пихнул шута обратно в кресло. Густая отрада
редела. Пора, пора было уничтожить его, но я хотел, чтобы он предварительно
понял, почему подвергается уничтожению. Я заразился его состоянием. Оружие в
моей руке казалось вялым и неуклюжим.
"Сосредоточьтесь", - сказал я, - "на мысли о Долли Гейз, которую вы
похитили..."
"Неправда!" - крикнул он. - "Вы чушь порете. Я спас ее от извращенного
негодяя. Покажите мне вашу бляху, если вы сыщик, вместо того, чтобы палить
мне в ногу, скотина! Где бляха? Я не отвечаю за чужие растления. Чушь какая!
Эта увеселительная поездка была, признаюсь, глупой шуткой, но вы ведь
получили девчонку обратно? Довольно, пойдемте, хлопнем по рюмочке".
Я спросил, желает ли он быть казненным сидя или стоя.
"Это я должен обдумать", - ответил он. - "Вопрос серьезный. Между
прочим - я допустил ошибку. О которой весьма сожалею. Я, видите ли, не
получил никакого удовольствия от вашей Долли. Как ни грустно, но я, знаете
ли, импотент. А кроме того, я ведь устроил ей великолепные каникулы. Она
познакомилась в Техасе с замечательными людьми. Вы слыхали, например..." -
И, неожиданно подавшись вперед, он навалился на меня, причем мой пистолет
полетел под комод. К счастью, он был более порывист, нежели могуч, и я без
труда пихнул его обратно в кресло.
Отдышавшись, он сложил руки на груди и сказал:
"Ну вот, доигрались. Vous voilh dans de beaux draps, mon vieux".
Я наклонился. Он не двинулся. Я наклонился ниже.
"Дорогой сэр", - сказал он, - "перестаньте жонглировать жизнью и
смертью. Я драматург. Я написал много трагедий, комедий, фантазий. Я сделал
в частном порядке фильмы из "Жюстины" Сада и других эскапакостей
восемнадцатого века. Я автор пятидесяти двух удачных сценариев. Я знаю все
ходы и выходы. Дайте мне взяться за это. В другой комнате есть, кажется,
кочерга, позвольте мне ее принести, и с ее помощью мы добудем ваше
имущество".
Суетливо, деловито, лукаво, он встал снова, пока говорил. Я пошарил под
комодом, стараясь одновременно не спускать с него глаз. Вдруг я заметил, что
дружок торчит из-под радиатора близ комода. Мы опять вступили в борьбу. Мы
катались по всему ковру, в обнимку, как двое огромных беспомощных детей. Он
был наг под халатом, от него мерзко несло козлом, и я задыхался, когда он
перекатывался через меня. Я перекатывался через него. Мы перекатывались
через меня. Они перекатывались через него. Мы перекатывались через себя.
В напечатанном виде эта книга читается, думаю, только в начале двадцать
первого века (прибавляю к 1935-ти девяносто лет, живи долго, моя любовь); и
пожилые читатели, наверное, вспомнят в этом месте "обязательную" сцену в
ковбойских фильмах, которые они видели в раннем детстве. Нашей потасовке,
впрочем, недоставало кулачных ударов, могущих сокрушить быка, и летающей
мебели. Он и я были двумя крупными куклами, набитыми грязной ватой и
тряпками. Все сводилось к безмолвной, бесформенной возне двух литераторов,
из которых один разваливался от наркотиков, а другой страдал неврозом сердца
и к тому же был пьян. Когда, наконец, мне удалось овладеть своим драгоценным
оружием и усадить опять сценариста в его глубокое кресло, мы оба пыхтели,
как королю коров и барону баранов никогда не случается пыхтеть после
схватки.
Я решил осмотреть пистолет - наш пот мог, чего доброго, в нем
что-нибудь испортить - и отдышаться, до того как перейти к главному номеру
программы. С целью заполнить паузу, я предложил ему прочитать собственный
приговор - в той ямбической форме, которую я ему придал. Термин "поэтическое
возмездие" особенно удачен в данном контексте. Я передал ему аккуратно
написанный на машинке листок.
"Ладно", - сказал он. - "Прекрасная мысль. Пойду за очками" (он
попытался встать).
"Нет".
"Как хотите. Читать вслух?"
"Да".
"Поехали. Ага, это в стихах":
За то, что ты взял грешника врасплох,
За то, что взял врасплох,
За то, что взял,
За то, что взял врасплох мою оплошность...
"Ну, это, знаете, хорошо. Чертовски хорошо!"
...Когда нагим Адамом я стоял
Перед законом федеральным
И всеми жалящими звездами его -
"Прямо великолепно!"
За то, что ты воспользовался этим
Грехом моим, когда
Беспомощно линял я, влажный, нежный,
Надеясь на благую перемену,
Воображая брак в гористом штате,
И целый выводок Лолит...
"Ну, это я не совсем понял".
За то, что ты воспользовался этой
Основою невинности моей,
За то, что ты обманом...
"Чуточку повторяетесь, а? Где я остановился?.. Да".
За то, что ты обманом отнял
Возможность искупленья у меня,
За то, что взял ее
В том возрасте, когда мальчишки
Играют пушечкой своей...
"Так-с, первая сальность".
Она пушистой девочкой была,
Еще носила маковый венок,
Из фунтика еще любила есть
Поджаренные зерна кукурузы
В цветистом мраке, где с коней за деньги
Оранжевые падали индейцы,
За то, что ты ее украл
У покровителя ее,
- А был он величав, с челом как воск -
Но ты - ему ты плюнул
В глаз под тяжелым веком, изорвал
Его шафрановую тогу,
И на заре оставил кабана
Валяться на земле в недуге новом,
Средь ужаса фиалок и любви,
Раскаянья, отчаянья, а ты
Наскучившую куклу взял
И, на кусочки растащив ее,
Прочь бросил голову. За это,
За все, что сделал ты,
За все, чего не сделал я,
- Ты должен умереть!"
"Ну что ж, сэр, скажу без обиняков, дивное стихотворение! Ваше лучшее
произведение, насколько могу судить".
Он сложил листок и отдал мне его.
Я спросил его, хочет ли он сказать что-нибудь для него важное перед
смертью. Кольт был опять "применим в отношении к персоне". Он посмотрел на
него. Он глубоко вздохнул.
"Послушайте, дядя", - сказал он. - "Вы пьяны, а я больной человек.
Давайте отложим это дело. Я нуждаюсь в покое. Я должен пестовать свою
импотентность. Сегодня заходят друзья, чтобы везти меня на большой матч.
Этот фарс с пальбой из пистолета становится страшно скучным. Мы с вами
светские люди во всем - в эротических вкусах, белых стихах, меткой стрельбе.
Если вы считаете, что я вас обидел, я готов на необычайные компенсации. Не
исключен даже старомодный поединок, на саблях или пистолетах, в Бразилии или
другом удобном месте. Моя память и мое красноречие не на высоте нынче, но,
право же, мой дорогой господин Гумберт, вы были далеко не идеальным отчимом,
и я отнюдь не заставлял вашу маленькую протеже присоединиться ко мне. Это
она заставила меня перевезти ее в более веселое прибежище. Сей дом не столь
хорошо оборудован, как ранчо, которое мы делили с дорогими друзьями; все же
он просторен, прохладен и летом и зимой - словом, комфортабелен, а потому -
ввиду того, что я собираюсь навсегда уехать на покой в Англию или Флоренцию,
- я предлагаю вам поселиться тут. Дом - ваш, бесплатно. При условии, что вы
перестанете направлять на меня этот (он отвратительно выругался) пистолет.
Между прочим, - не знаю, любите ли вы диковинки, но если любите, могу вам
предложить, тоже бесплатно, в качестве домашнего зверька, довольно
волнующего маленького монстра, девицу с тремя грудками, одна из которых -
прелесть, и вообще - это редкое и очаровательное чудо природы. А теперь -
soyons raisonnables. Вы меня только гнусно раните и потом будете гнить в
тюрьме, меж тем как я буду поправляться в тропической обстановке. Обещаю
вам, Брюстер, что вы заживете здесь счастливо, пользуясь великолепным
погребом и всем доходом с моей следующей пьесы, - у меня сейчас маловато в
банке, но ничего, буду жить долгами, как жил его отец, по словам поэта. Тут
есть еще одно преимущество, а именно - чрезвычайно надежная и подкупная
уборщица, миссис Вибрисса - интересное имя, - которая приходит из деревни
два раза в неделю - увы, не сегодня, - у нее есть внуки и внучки, и я
кое-что такое знаю о главе местной полиции, что могу им распоряжаться как
рабом. Я драматург. Меня прозвали американским Метерлинком. Отвечаю на это:
Метерлинк - шметтерлинг. Довольно. Все это очень унизительно, и я не уверен,
что поступаю правильно. Избегайте употреблять геркуланиту с ромом. А теперь
будьте благоразумным и уберите пистолет. Я как-то познакомился с вашей
незабвенной супругой. Весь мой гардероб в вашем распоряжении. Ах, еще
кое-что. Это вам понравится. У меня есть наверху исключительно ценная
коллекция эротики. Назову хотя бы роскошный фолиант "Остров Багратиона"
известной путешественницы и психоаналистки Мелании Вейсс - поразительная
женщина, поразительный труд - уберите пистолет - со снимками свыше восьмисот
мужских органов, которые она осмотрела и измерила в 1932-ом году на острове
в Бардинском Море, и весьма поучительными диаграммами, вычерченными с
большой любовью под благосклонными небесами - уберите пистолет, - а кроме
того, я могу вам устроить присутствие при казнях, не всякий знает, что
электрический стул покрашен в желтый..."
Я выстрелил. На этот раз пуля попала во что-то твердое, а именно в
спинку черной качалки, стоявшей в углу (и несколько похожей на
скиллеровскую), причем она тотчас пришла в действие, закачавшись так шибко и
бодро, что человек, который вошел бы в комнату, был бы изумлен двойным
чудом: движением одинокой качалки, ходуном ходящей в углу, и зияющей
пустотой кресла, в котором только что находилась моя фиолетовая мишень.
Перебирая пальцами поднятых рук, молниеносно крутя крупом, он мелькнул в
соседнее зальце, и в следующее мгновение мы с двух сторон тянули друг у
друга, тяжело дыша, дверь, ключ от которой я проглядел. Я опять победил, и с
еще большей прытью Кларий Новус сел за рояль и взял несколько
уродливо-сильных, в сущности истерических, громовых аккордов: его брыла
вздрагивали, его растопыренные руки напряженно ухали, а ноздри испускали тот
судорожный храп, которого не было на звуковой дорожке нашей кинодраки.
Продолжая мучительно напевать в нос, он сделал тщетную попытку открыть ногой
морского вида сундучок, подле рояля. Следующая моя пуля угодила ему в бок, и
он стал подыматься с табурета все выше и выше, как в сумасшедшем доме старик
Нижинский, как "Верный Гейзер" в Вайоминге, как какой-то давний кошмар мой,
на феноменальную высоту, или так казалось, и, разрывая воздух, еще
сотрясаясь от темной сочной музыки, откинув голову, с воем, он одну руку
прижал ко лбу, а другой схватился за подмышку, как будто его ужалил шершень;
после чего спустился опять на землю и опять, приняв образ толстого мужчины в
халате, улепетнул в холл.
Вижу, как я последовал за ним через холл, где с каким-то двойным,
тройным, кенгуровым прыжком, оставаясь стойком на прямых ногах при каждом
скачке, сперва за ним следом, потом между ним и парадной дверью, я исполнил
напряженно-упругий танец, чтобы помешать ему выйти, ибо дверь, как во сне,
была неплотно затворена.
Опять преобразившись, став теперь величественным и несколько мрачным,
он начал подниматься по широкой лестнице - и, переменив позицию, но не
подступая близко, я произвел один за другим три-четыре выстрела, нанося ему
каждым рану, и всякий раз, что я это с ним делал, делал эти ужасные вещи,
его лицо нелепо дергалось, словно он клоунской ужимкой преувеличивал боль;
он замедлял шаг, он закатывал полузакрытые глаза, он испускал женское "ах" и
отзывался вздрагиванием на каждое попадание, как если бы я щекотал его, и,
пока мои неуклюжие, слепые пули проникали в него, культурный Ку говорил
вполголоса, с нарочито британским произношением, - все время ужасно
дергаясь, дрожа, ухмыляясь, но вместе с тем как бы с отвлеченным, и даже
любезным, видом: "Ах, это очень больно, сэр, не надо больше... Ах, это
просто невыносимо больно, мой дорогой сэр. Прошу вас, воздержитесь. Ах, до
чего больно... Боже мой! Ух! Отвратительно... Знаете, вы не должны были
бы..."
Его голос замер, когда он долез до площадки, но он продолжал идти
необыкновенно уверенным шагом, несмотря на количество свинца, всаженное в
его пухлое тело, и я вдруг понял, с чувством безнадежной растерянности, что
не только мне не удалось прикончить его, но что я заряжал беднягу новой
энергией, точно эти пули были капсюлями, в которых играл эликсир молодости.
Я снова зарядил пустой кольт - черными и обагренными руками, - тронул
что-то, умащенное его густой кровью. Затем я поспешил присоединиться к нему
на верхнем этаже.
Он шагал по галерее, окровавленный и важный, выискивая открытое окно,
качал головой и все еще старался уговорить меня не совершать убийства. Я
попытался попасть ему в висок. Он отступил в свою спальню с пурпурным
месивом вместо уха.
"Вон, вон отсюда", - проговорил он, кашляя и плюя; и с бредовым
изумлением я увидел, как этот забрызганный кровью, но все еще подвижный
человек влезает в постель и заворачивается в хаос простынь и одеял. Я
выстрелил в него почти в упор, и тогда он откинулся назад, и большой розовый
пузырь, чем-то напоминавший детство, образовался на его губах, дорос до
величины игрушечного воздушного шара и лопнул.
Возможно, что в течение двух-трех секунд я потерял связь с
действительностью, но это отнюдь не походило на то потемнение рассудка, на
которое норовят сослаться обыкновенные преступники; напротив, хочу
подчеркнуть, что я ответствен за каждую пролитую каплю его пузырчатой крови;
произошел, однако, некий временной сдвиг: я сидел в супружеской спальне, где
в постели лежала больная Шарлотта. Куильти умирал. Вместо пистолета (на
котором я сидел) я держал в руках его туфлю. Я очнулся, устроился удобнее в
кресле и взглянул на наручные часы. Стекло пропало, но они шли. Вся эта
грустная история заняла больше часа. Он наконец затих. Никакого облегчения я
не испытывал; наоборот, меня тяготило еще более томительное бремя, чем то,
от которого я надеялся избавиться. Я не мог заставить себя путем
прикосновения убедиться в его смерти. Во всяком случае, на вид он был мертв:
недоставало доброй четверти его лица, и уже спустились с потолка две мухи,
едва веря своему небывалому счастью. Руки у меня были не в лучшем виде, чем
у него. Я умылся кое-как в смежной ванной. Теперь мне можно было отбыть.
Когда я вышел на площадку лестницы, меня ожидал сюрприз: живое жужжание,
которое я уже и прежде слышал и принимал за звон в ушах, оказалось смесью
голосов и граммофонной музыки, исходившей из нижней гостиной.
Я нашел там группу только что, видимо, прибывших людей, которые
беззаботно распивали хозяйскую водку. В кресле развалился огромный толстяк;
две черноволосых, бледных молодых красотки, несомненно сестры, одна
побольше, другая (почти ребенок) поменьше, скромно сидели рядышком на краю
тахты. Краснощекий тип с ярко-голубыми глазами как раз принес им два стакана
с чем-то из кухни-бара, где две-три женщины болтали меж собой и звякали
кусочками льда. Я остановился в дверях и сказал:
"Господа, я только что убил Клэра Куильти".
"И отлично сделали", - проговорил краснощекий тип, предлагая при этом
напиток старшей из двух красоток.
"Кто-нибудь давно бы должен был его укокошить", - заметил толстяк.
"Что он говорит, Тони?", - спросила увядшая блондинка из-под арки бара.
"Он говорит", - ответил ей краснощекий, - "что он убил Ку".
"Что ж", - произнес еще другой господин, приподнявшись с корточек в
углу гостиной, где он перебирал граммофонные пластинки. - "Что ж, мы все в
один прекрасный день должны бы собраться и это сделать".
"Как бы то ни было", - сказал Тони, - "ему пора бы спуститься. Мы не
можем долго ждать, если хотим попасть к началу игры".
"Дайте этому человеку чего-нибудь выпить", - сказал толстяк.
"Хотите пива?" - спросила женщина в штанах, показывая мне издали
кружку.
Только красотки на тахте, обе в черном, молчали; младшая все
потрагивала медальон на белой шейке, но обе молчали, такие молоденькие,
такие доступные. Музыка на мгновение остановилась для перемены пластинки, и
тут донесся глухой шум со стороны лестницы. Тони и я поспешили в холл.
Куильти, которого я совершенно не ждал, выполз каким-то образом на верхнюю
площадку и там тяжело возился, хлопая плавниками; но вскоре, упав фиолетовой
кучей, застыл - теперь уже навсегда.
"Поторопись, Ку", - смеясь крикнул Тони, и со словами: "По-видимому,
после вчерашнего - не так-то скоро...", - он вернулся в гостиную, где музыка
заглушила остальную часть его фразы.
Вот это (подумал я) - конец хитроумного спектакля, поставленного для
меня Клэром Куильти. С тяжелым сердцем я покинул этот деревянный замок и
пошел сквозь петлистый огонь солнца к своему Икару. Две другие машины были
тесно запаркованы с обеих сторон от него, и мне не сразу удалось выбраться.
Все, что за этим следует, - довольно плоско и бледно. Я медленно поехал
под гору и через некоторое время спохватился, что это вовсе не дорога в
Паркингтон. Макинтош я оставил в будуаре, а дружка в ванной. Нет, это не был
тот дом, в котором мне хотелось бы жить. Мелькнула досужая мысль, что, может
быть, гениальный хирург изменит собственную карьеру и вместе с нею - как
знать - всю судьбу человечества, тем, что воскресит Курил-Куильти,
Клэра-Дромадера. Мне, в общем, было, все равно; хотелось забыть всю эту
мерзость, - и, когда я впоследствии узнал, что он не ожил, я только одному
обрадовался - не придется, значит, мысленно следить много месяцев за
мучительным и отталкивающим процессом его выздоровления, прерываемого
всякими неудобосказуемыми ухудшениями и операциями и увенчанного, может
быть, моим визитом к нему с целью перевести его воочию в реальность
телесности из положения призрака. Апостол Фома был не так глуп. Но не
странно ли, что чувство осязания, которое бесконечно менее ценится
человеком, чем зрение, не только теряется реже всего, но становится в
критические минуты нашим главным, если не единственным, критерием
действительности. Я был весь пропитан несчастным Куильти - весь проникнут
ощущением нашей борьбы перед кровопролитием.
Шоссе теперь тянулось среди полей. Мне пришло в голову (не в знак
какого-нибудь протеста, не в виде символа или чего-либо в этом роде, а
просто как возможность нового переживания), что, раз я нарушил человеческий
закон, почему бы не нарушить и кодекс дорожного движения? Итак, я перебрался
на левую сторону шоссе и проверил - каково? Оказалось, очень неплохо. Этакое
приятное таяние под ложечкой со щекоткой "распространенного осязания" плюс
мысль, что нет ничего ближе к опровержению основных законов физики, чем
умышленная езда не по той стороне. В общем, испытываемый мной прекрасный зуд
был очень возвышенного порядка. Тихо, задумчиво, не быстрее двадцати миль в
час, я углублялся в странный, зеркальный мир. Движения на шоссе было мало.
Редкие автомобили, проезжавшие по им предоставленной мною стороне,
оглушительно гудели на меня. Автомобили же, попадавшиеся навстречу, виляли,
шарахались и кричали со страху. Вскоре я стал приближаться к более
населенным местам. Проезд сквозь красный свет напомнил мне запретный глоток
бургундского вина из времен моего детства. Между тем возникали осложнения.
За мной следовали, мне сопутствовали. Затем, впереди меня, две патрульных
машины расположились таким способом, чтобы совершенно преградить мне дорогу.
Плавным движением я свернул с шоссе и, сильно подскочив два-три раза,
взъехал вверх по травянистому склону, среди удивленных коров, и там,
тихонько покачиваясь, остановился. Нечто вроде заботливого гегельянского
синтеза соединяет тут двух покойников.
Меня сейчас должны были вынуть из автомобиля (прощай, Икар, спасибо за
все, старина!), и я предвкушал удовольствие отдаться в многочисленные руки и
ничем не содействовать им, пока они будут нести меня, спокойного, удобно
раскинувшегося, лениво всему поддающегося, как пациент, и извлекающего
диковинную усладу из собственной вялости и абсолютно надежной поддержки со
стороны полицейских и представителей скорой помощи. И покуда я ждал, чтобы
они взбежали ко мне на высокий скат, я вызвал в воображении последний мираж,
образ, полный изумления и безнадежности. Как-то раз, вскоре после ее
исчезновения, приступ отвратительной тошноты заставил меня оставить машину
на старой, полузаросшей горной дороге, которая то сопровождала, то
пересекала новенькое шоссе и вся пестрела от диких астр, купавшихся в
разбавленном тепле бледно-голубого дня в конце лета. После судорог рвоты,
вывернувшей меня наизнанку, я сел отдохнуть на валун, а затем, думая, что
свежий горный воздух мне пойдет впрок, прошел несколько шагов по направлению
к низкому каменному парапету на стремнинной стороне шоссе. Мелкие кузнечики
прыскали из cyxoгo придорожного бурьяна. Легчайшее облако как бы раскрывало
объятия, постепенно близясь к более основательной туче, принадлежавшей к
другой, косной, лазурью полузатопленной системе. Когда я подошел к ласковой
пропасти, до меня донеслось оттуда мелодическое сочетание звуков,
поднимавшееся, как пар, над горнопромышленным городком, который лежал у моих
ног в складке долины. Можно было разглядеть геометрию улиц между квадратами
красных и серых крыш, и зеленые дымки деревьев, и змеистую речку, и
драгоценный блеск городской свалки, и, за городком, скрещение дорог,
разделяющих темные и светлые заплаты полей, а за этим всем - лесистые
громады гор. Но даже ярче, чем эти встречные, безмолвно радовавшиеся краски
- ибо есть цвета и оттенки, которые с умилением празднуют свои встречи, -
ярче и мечтательнее на слух, чем они для глаза, было воздушное трепетание
сборных звуков, не умолкавших ни на минуту при восхождении своем к гранитной
полке, на которой я стоял, вытирая мерзостный рот. И вдруг я понял, что все
эти звуки принадлежат к одному роду и что никаких других звуков, кроме них,
не поднимается с улиц прозрачного городка. Читатель! Мелодия, которую я
слышал, составлялась из звуков играющих детей, только из них, и столь
хрустален был воздух, что в мреющем слиянии голосов, и величественных и
миниатюрных, отрешенных и вместе с тем волшебно близких, прямодушных и дивно
загадочных, слух иногда различал как бы высвободившийся, почти
членораздельный взрыв светлого смеха, или бряк лапты, или грохоток
игрушечной тележки, но все находилось слишком далеко внизу, чтобы глаз мог
заметить какое-либо движение на тонко вытравленных по меди улицах. Стоя на
высоком скате, я не мог наслушаться этой музыкальной вибрации, этих вспышек
отдельных возгласов на фоне ровного рокотания, и тогда-то мне стало ясно,
что пронзительно-безнадежный ужас состоит не в том, что Лолиты нет рядом со
мной, а в том, что голоса ее нет в этом хоре.
Итак, вот моя повесть. Я перечел ее. К ней пристали кусочки костного
мозга, на ней запеклась кровь, на нее садятся красивые ярко-изумрудные мухи.
На том или другом завороте я чувствую, как мое склизкое "я" ускользает от
меня, уходя в такие глубокие и темные воды, что не хочется туда соваться. Я
закамуфлировал то, что могло бы уязвить кого-либо из живых. И сам я перебрал
немало псевдонимов, пока не придумал особенно подходящего мне. В моих
заметках есть и "Отто Отто", и "Месмер Месмер", и "Герман Герман"... но
почему-то мне кажется, что мною выбранное имя всего лучше выражает требуемую
гнусность.
Когда я начал, пятьдесят шесть дней тому назад, писать "Лолиту", -
сначала в лечебнице для психопатов, где проверяли мой рассудок, а затем в
сей хорошо отопленной, хоть и порядком похожей на могилу, темнице, - я
предполагал, что употреблю полностью мои записки на суде, чтобы спасти, не
голову мою, конечно, а душу. Посредине работы, однако, я увидел, что не могу
выставить напоказ живую Лолиту. Я, может быть, воспользуюсь кое-чем из моей
повести на закрытых заседаниях, но ее напечатание приходится отложить.
По причинам, которые могут показаться более очевидными, чем они есть на
самом деле, я против смертной казни; к этому мнению присоединятся, надеюсь,
мои судьи. Если бы я предстал как подсудимый перед самим собой, я бы
приговорил себя к тридцати пяти годам тюрьмы за растление и оправдал бы себя
в остальном. Но даже так Долли Скиллер, вероятно, переживет меня на много
лет. Нижеследующее решение принимается мной со всей законной силой и
поддержкой подписанного завещания: я желаю, чтобы эти записки были
опубликованы только после смерти Лолиты.
Таким образом, ни тебя, ни меня уже не будет в живых к тому времени,
когда читатель развернет эту книгу. Но покуда у меня кровь играет еще в
пишущей руке, ты остаешься столь же неотъемлемой, как я, частью
благословенной материи мира, и я в состоянии сноситься с тобой, хотя я в
Нью-Йорке, а ты в Аляске. Будь верна своему Дику. Не давай другим мужчинам
прикасаться к тебе. Не разговаривай с чужими. Надеюсь, чтo ты будешь любить
своего ребеночка. Надеюсь, что он будет мальчик. Надеюсь, что муж твой будет
всегда хорошо с тобой обходиться, ибо в противном случае мой призрак его
настигнет, как черный дым, как обезумелый колосс, и растащит его на части,
нерв за нервом. И не жалей К.К. Пришлось выбрать между ним и Г.Г., и
хотелось дать Г.Г. продержаться месяца на два дольше, чтобы он мог заставить
тебя жить в сознании будущих поколений. Говорю я о турах и ангелах, о тайне
прочных пигментов, о предсказании в сонете, о спасении в искусстве. И это -
единственное бессмертие, которое мы можем с тобой разделить, моя Лолита.
К О Н Е Ц
|