Содержание:
Как-то в понедельник, в одно декабрьское, кажется, утро, позвонила мисс
Пратт и попросила меня приехать поговорить кое о чем. Я знал, что отметки
Долли за последний месяц были неважные; но вместо того, чтобы
удовлетвориться каким-нибудь правдоподобным объяснением вызова, я вообразил
Бог знает какие ужасы и должен был подкрепить себя пинтой джинанаса, прежде
чем решиться поехать в школу. Медленно, с таким чувством, будто весь состою
из гортани и сердца, я взошел на плаху.
Мисс Пратт, огромная, неряшливого вида женщина с седыми волосами,
широким, плоским носом и маленькими глазками за стеклами роговых очков,
попросила меня сесть, указав на плюгавый и унизительный пуф, меж тем как она
сама присела с тяжеловатой лихостью на ручку дубового кресла. Несколько
секунд она молчала, вперив в меня взгляд, улыбающийся и любопытный. Мне
вспомнилось, что она так глядела и в первое наше свидание, но тогда я мог
позволить себе сурово нахмуриться в ответ. Наконец ее глаза соскользнули с
меня. Она впала в задумчивость - вероятно, напускную. Как бы решившись на
что-то, она стала обеими толстопалыми руками тереть, складкой об складку,
свою темно-серую фланелевую юбку у колена, счищая что-то - меловой след, что
ли. Затем она сказала - все еще потирая юбку и не поднимая глаз:
"Позвольте мне спросить вас без обиняков, мистер Гейз. Вы ведь
старомодный, европейский отец, не правда ли?"
"Да нет", - сказал я. - "Консервативный, может быть, но не то, что
подразумевается под старомодным".
Она перевела дух, насупилась, а затем, приподняв большие, пухлые руки,
хлопнула в ладоши, выражая намерение обратиться к сути дела, и снова
уставилась на меня блестящими глазками.
"Долли Гейз", - сказала она, - "очаровательная девчурка, но начальная
пора полового созревания ей, по-видимому, причиняет кое-какие затруднения".
Я слегка поклонился. Что я мог сделать другого?
"Она все еще маячит", - сказала мисс Пратт, представляя это маячение
соответствующим движением корицей усеянных рук, - "между двумя зонами,
анальной и генитальной. В основе она, конечно, очаровательная..."
Я переспросил: "Простите, между какими зонами?"
"Вот это заговорил в вас старомодный европеец!" - возгласила Праттша,
слегка ударив по моим наручным часам и внезапно выставив фальшивые зубы. -
"Я только хотела сказать, что биологическая тяга и тяга психологическая -
хотите папиросу? - не совсем сливаются в вашей Долли, не образуют, так
сказать, нечто закругленное". - Ее руки на миг обхватили невидимый арбуз.
"Она привлекательна, умна, но небрежна - (тяжело дыша, не покидая
насеста, моя собеседница сделала паузу, чтобы взглянуть на отзыв об успехах
очаровательной девчурки, лежавший справа от нее на письменном столе). Ее
отметки становятся все хуже и хуже. Вот я себя и спрашиваю, мистер Гейз",
-снова это мнимое раздумие.
"Что ж", - продолжала она бодро, - "а я вот папиросы курю и, как наш
незабвенный доктор Пирс говаривал, не горжусь этим, но черезвычаянно это
люблю!" - Она закурила, и дым, который она выпустила из ноздрей, напомнил
мне пару кабаньих клыков.
"Давайте-ка я вам представлю несколько деталей, это не займет много
времени. Где это у меня?" (она стала перебирать свои бумаги). "Да. Она
держится вызывающе с мисс Редкок и невозможно груба с мисс Корморант. А вот
доклад одной из наших специальных научных работниц: с удовольствием
участвует в хоровом пении класса, хотя ее мысли немного как будто блуждают.
При этом закидывает ногу на ногу и помахивает левой в такт. В рубрике
обычных словечек: лексикон из двухсот сорока двух слов обыкновеннейшего
сленга подростков с придачей некоторого числа многосложных слов явно
европейского происхождения. Много вздыхает в классе. Где это...? Да. Вот тут
за последнюю неделю в ноябре. Много вздыхает... Энергично жует резину.
Ногтей не кусает, а жаль - это лучше бы соответствовало общей картине - с
научной точки зрения, конечно. Менструация, по словам субъекта, вполне
установившаяся. Не принадлежит в данное время ни к какой церковной
организации. Кстати, мистер Гейз, ее мать была?.. Ах, вот оно что. А вы
сами?.. Да, конечно, это никого не касается - кроме, может быть, Господа
Бога. Нам еще кое-что хотелось выяснить... У нее, по-видимому, нет никаких
домашних обязанностей? Ага, так, так. Вы, мистер Гейз, видно хотите, чтобы
ваша Долли росла принцессой. Ну, что у нас еще тут имеется? Берет в руки
книги и откладывает их весьма грациозно. Голос приятный. Довольно часто
хихикает. Немного мечтательна. Имеет какие-то свои тайные шуточки, читает
обратно, например, фамилии некоторых учительниц. Волосы темнорусые и
светлорусые вперемежку, с блеском - ну, я думаю (Праттша заржала), - это вы
сами знаете. Нос не заложен, ступни с высоким подъемом, глаза - погодите, у
меня тут был более недавний отчет. Да! Вот он. Мисс Гольд говорит, что
отметки за теннисный стиль Долли поднялись от "отлично" до "великолепно" -
они даже лучше, чем у нашей чемпионки Линды Голль, но у Долли плохая
концентрация, что отражается на счете. Мисс Корморант не может решить, имеет
ли Долли исключительную власть над своими эмоциями или же сама всецело
находится под их властью. Мисс Зелва докладывает, что ей, т.е. Долли, не
удается словесно оформить свои переживания, а Мисс Дутен считает, что
Доллины органические функции выше всех похвал. Мисс Молар думает, что Долли
близорука и должна бы пойти к хорошему офтальмологу, между тем как мисс
Редкок, напротив, утверждает, что девочка симулирует переутомление глаз для
того, чтобы оправдать учебные недочеты. И наконец, мистер Гейз, есть нечто
основное, беспокоящее наших исследователей. Хочу вас спросить откровенно.
Хочу знать, если ваша бедняжка-жена, или вы сами, или кто-либо другой в
семье, - я правильно понимаю, что у нее есть в Калифорнии несколько теток и
дедушка с материнской стороны? - ах, все померли - извините в таком случае -
но как бы то ни было, нас тревожит вопрос, объяснил ли ей какой-нибудь член
семьи, как собственно происходит размножение у млекопитающих? У нас у всех
впечатление, что в пятнадцать лет Долли, болезненным образом отстав от
сверстниц, не интересуется половыми вопросами, или точнее, подавляет в себе
всякий интерес к ним, чтобы этим оградить свое невежество и чувство
собственного достоинства. Хорошо, я ошиблась - не пятнадцать, а почти
четырнадцать. Видите ли, мистер Гейз, наша школа не верит, что нужно детишек
питать рассказами о пчелках и тычинках, об аистах и птичках-неразлучках, но
мы весьма твердо верим, что надобно учениц подготовить ко
взаимно-удовлетворительному брачному сожительству и к благополучному
материнству. Мы чувствуем, что Долли могла бы преуспевать, если бы она
больше старалась. Доклад мисс Корморант в этом отношении знаменателен. У
Долли есть склонность, мягко говоря, нахальничать. Но все мы чувствуем, что,
во-первых, вам нужно попросить вашего домашнего доктора объяснить ей
элементарные основы половой жизни, а во-вторых, вы должны ей позволить
наслаждаться обществом братьев ее товарок, - либо в Клубе Молодежи, либо в
Организации преосвященного Риггера, либо, наконец, в прекрасной домашней
обстановке наших школьных родителей".
"Она может встречаться с мальчиками в собственной прекрасной домашней
обстановке", - проговорил я.
"Мы очень надеемся, что так будет", - сказала Праттша с воодушевлением.
- "Когда мы стали распрашивать ее о ее затруднениях, Долли отказалась
обсуждать домашнее положение, но мы поговорили с некоторыми из ее подруг и -
слушайте - мы, например, настаиваем на том, чтобы вы взяли обратно вето,
которое вы наложили на ее участие в наших спектаклях. Вы просто обязаны
разрешить ей играть в "Зачарованных Охотниках". При первом распределении
ролей она оказалась восхитительной маленькой нимфой. Весной же автор
проведет несколько дней в Бердслейском Университете и, может быть,
согласится присутствовать на двух-трех репетициях в нашей новой аудитории. Я
хочу сказать, что вот в таких вещах и состоит счастье - быть молодой,
хорошенькой, полной жизни. Вы должны понять..."
"Я всегда казался самому себе", - вставил я, - "очень понятливым
отцом".
"Ах, не сомневаюсь! Но мисс Зелва и мисс Дутен думают, - и я склонна
согласиться с ними, - что вашу Долли преследуют сексуальные мысли, для
которых она не находит выхода, а потому не перестает дразнить и мучить
других девочек - и даже кое-кого из наших учительниц помоложе, и
бессмысленно выворачивать задом наперед их имена, - потому что у них-то
бывают невинные встречи с кавалерами".
Пожал плечами. Потрепанный эмигрант.
"Давайте-ка, приложим ум сообща, мистер Гейз. Что же с ней такое, с
этой девочкой?"
"Она мне представляется совсем нормальной и счастливой", - ответил я
(может быть, катастрофа наконец приблизилась? Может быть, они уличили меня?
Может быть, обратились к гипнотизеру?)
"Что тревожит меня", - сказала мисс Прыг, посмотрев на часы и начав
обсуждать весь вопрос сызнова, - "это то, что и наставницы, и товарки
находят Долли враждебно настроенной, неудовлетворенной, замкнутой, - и все
мы недоумеваем, почему это вы так против всех нормальных развлечений,
свойственных нормальным детям?"
"Включая любовные прелиминарии?", - спросил я развязно, отчаянно - так
огрызается припертая к стене старая крыса.
"Что ж, я, разумеется, приветствую такую передовую терминологию", -
сказала Праттша с ухмылкой. - "Но не в этом дело. Поскольку существует у нас
в Бердслейской гимназии надзор, наши спектакли, танцы и другие естественные
увеселения не могут считаться в прямом смысле любовными прелиминариями,
хотя, конечно, девочки встречаются с мальчиками, если к этому сводится ваше
возражение".
"Ладно", - сказал я - и мой пуф испустил усталый вздох. - "Ваша взяла.
Она может участвовать в пьесе. Но если часть ролей, мужская, то ставлю
условие: мужская часть поручается девочкам."
"Меня всегда поражает", - сказала мисс Пратт, - "как изумительно
некоторые иностранцы - или, во всяком случае, натурализованные американцы -
пользуются нашим богатым языком. Я уверена, что мисс Гольд - она у нас
руководит драматической группой - весьма и весьма обрадуется. Между прочим,
она, по-моему, одна из немногих учительниц, которые как будто относятся
хорошо - т.е. я хочу сказать, которые как будто умеют подойти к трудной
Долли. Ну вот, на этом мы покончили с общими вопросами; теперь остается
небольшая частность. Мистер Гейз, ваша Долли опять напроказила".
Мисс Пратт сделала паузу, а затем провела тылом указательного пальца
под ноздрями влево и вправо с такой силой, что ее нос пустился в
воинственную пляску.
"Я человек прямодушный", - сказала она, - "но в жизни есть некоторые
условности, и мне трудно - Хорошо, давайте, я объясню так: есть, например,
господа Уокер, живущие в старинном доме, который мы тут называем Герцогским
Замком - вы, конечно, знаете этот громадный серый дом на вершине холма - они
посылают двух своих дочек в нашу школу, и у нас есть также племянница
президента университета, доктора Мура, исключительно благовоспитанная
барышня - не говоря о целом ряде других знатных детей. И вот, принимая во
внимание эти обстоятельства, мы несколько ошарашены, когда Долли, которая
выглядит такой приличной девочкой, употребляет слова, которые вам,
иностранцу, вероятно, просто неизвестны или непонятны. Может быть, было бы
лучше - может быть, позвать сюда Долли и, не откладывая, тут же все
обсудить? Не хотите? Видите ли - ах, уж давайте без обиняков. Долли написала
непристойный термин, который, по словам нашей докторши Кутлер, значит
писсуар на низкопробном мексиканском жаргоне, - написала его своим губным
карандашом на одной из брошюр по здравоохранению, их раздала девочкам мисс
Редкок, которая выходит замуж в июне, и мы решили, что Долли останется после
классов - этак полчасика. Но если вы желаете..."
"Нет", - сказал я, - "не хочу нарушать ваших правил. Я с ней поговорю
наедине. Я это выясню".
"Да, сделайте это", - сказала мисс Пратт, вставая со своего места на
ручке кресла. - "А мы с вами можем опять поговорить в скором времени, и если
улучшения не будет, попросим нашу докторшу проанализировать девочку".
Может быть, жениться на Праттше и задушить ее?
"А кроме того, пускай ваш домашний врач осмотрит ее физически -
простая, рутинная проверка. Я посадила ее в Класс-Квас, последний в конце
коридора".
Объясню, что Бердслейская гимназия подражала знаменитой школе для
девочек в Англии тем, что надавала разных, будто бы "традиционных", названий
классным комнатам, как, например: Класс-Раз, Класс-Два-с, Класс-Алмаз и
прочее. "Квас" оказался дурно-пахнущим, с коричневой репродукцией "Годов
Невинности" Рейнольдса над черной доской и с несколькими рядами корявых
парт. За одной из них Лолита была погружена в главу о Диалоге в
"Драматической Технике" Бэкера, и все было очень тихо, а спереди от нее
сидела другая девочка, с очень голой, фарфорово-белой шеей и чудными
бледно-золотыми волосами, и тоже читала, забыв решительно все на свете,
причем бесконечно оборачивала мягкий локон вокруг пальца, и я сел рядом с
Долли прямо позади этой шеи и этого локона, и расстегнул пальто, и за
шестьдесят пять центов плюс разрешение участвовать в школьном спектакле
добился того, чтобы Долли одолжила мне, под прикрытием парты, свою мелом и
чернилами испачканную, с красными костяшками руку. Ах, это, несомненно, было
глупо и неосторожно с моей стороны, но после недавних терзаний в кабинете
начальницы, я просто был вынужден воспользоваться комбинацией, которая, я
знал, никогда не повторится.
Около Рождества она сильно простудилась, и ее осмотрела одна из подруг
Биянки Лестер, докторша Ильза Тристрамсон - (здравствуйте, Ильза, вы были
очень милы, не выказали излишнего любопытства и трогали мою голубку так
нежно). Докторша установила бронхит, потрепала Лолиту по голой спине (где
пушок вдоль хребта дыбом стоял от жара) и уложила ее в постель на недельку
или дольше. Сначала у нее была высокая температура, и я не мог отказаться от
зноя нежданных наслаждений (Venus febriculosa!) но, по правде сказать, очень
вялая девочка постанывала, и кашляла, и тряслась от озноба в моих
настойчивых объятиях. А как только она поправилась, я устроил для нее
Вечеринку с Мальчиками.
Пожалуй, я слишком много выпил, готовясь к тяжелому испытанию. Пожалуй,
я поставил себя в дурацкое положение. Девочки украсили и заштепселили елочку
(немецкий рождественский обычай, только раньше были свечки, а теперь -
цветные лампочки). Выбирали пластинки и кормили ими граммофон моего
домохозяина. Долли была в нарядном сером платье с облегающим лифом и юбкой
клеш. Мурлыча мотив, я ушел к себе наверх, но затем каждые десять или
двадцать минут спускался, как болван, на несколько секунд под предлогом, что
забыл трубку на камине или пришел посмотреть, где оставил газету; и с каждым
разом мне становилось труднее и труднее проделывать эти простые действия, и
я поневоле вспоминал те ужасно далекие дни, в Рамздэле, когда я, бывало, так
мучительно готовился к тому, чтобы небрежно войти в комнату, где граммофон
пел "Маленькую Кармен".
Вечеринка не совсем удалась. Из трех приглашенных девочек одна не
пришла вовсе, а один из кавалеров привел своего двоюродного брата Роя, так
что оказалось два лишних мальчика. Оба кузена знали все танцы, но другие
двое почти совсем не умели танцевать, вследствие чего большая часть вечера
ушла на то, чтобы поставить вверх дном кухню, а затем на ведение трескучих
споров насчет того, в какую сыграть карточную игру, и некоторое время спустя
две девочки и четыре мальчика очутились сидящими на полу в гостиной, где
отворили все окна и играли в какую-то словесную игру, правила которой Опаль
никак не могла понять, меж тем как Мона и Рой, долговязый благообразный
юноша, пили имбирный лимонад на кухне, сидя на столе и болтая ногами, и
горячо обсуждая Предопределение и Закон Статистической Вероятности. Когда
они все ушли, Лолита издала звук вроде "ых!", прикрыла глаза и упала в
кресло, звездообразно раскинув руки и ноги, этим подчеркивая свое отвращение
и измождение, и стала божиться, что такой мерзкой шайки мальчишек она
никогда в жизни не видела. Я купил ей новую теннисную ракету за эту фразу.
Январь выдался сырой и мягкий, а февраль ввел в заблуждение кусты форситии,
покрывшиеся вдруг золотыми цветами. Старожилы не могли запомнить такой
погоды! Посыпались и другие подарки. На ее четырнадцатое рождение, в первый
день 1949-го года, я подарил ей велосипед - ту очаровательную механическую
газель, которую я уже однажды упоминал, и к этому прибавил Историю
Современной Американской Живописи; мне почему-то доставляло дивное
удовольствие обращение ее с велосипедом, то есть ее подход к нему, движение
бедрышка при влезании на него и тому подобное, но мои попытки облагородить
ее художественный вкус окончились неудачей: она хотела знать, надо ли
считать фермера, дремлющего после полдника на сене (кисти Дориды Ли), отцом
нарочито сладострастной дивчины на переднем плане, и не могла понять, почему
я утверждаю, что Грант Вуд и Питер Гурд талантливы, а Реджинальд Марш и
Фредерик Уо бездарны.
К тому времени, когда весна подкрасила улицу Тэера желтыми, зелеными и
розовыми мазками, Лолита уже бесповоротно влюбилась в театр. Мисс Пратт,
которую я однажды в воскресенье заметил завтракающей с какими-то дамами у
Вальтона, поймала издалека мой взгляд и - пока Лолита не смотрела - сердечно
и сдержанно наградила меня беззвучными аплодисментами. Я не терплю театра,
вижу в нем, в исторической перспективе, примитивную и подгнившую форму
искусства, которая отзывает обрядами каменного века и всякой коммунальной
чепухой, несмотря на индивидуальные инъекции гения, как, скажем, поэзия
Шекспира или Вен Джонсона, которую, запершись у себя и не нуждаясь в
актерах, читатель автоматически извлекает из драматургии. Будучи в то время
слишком занят собственными литературными трудами, я не нашел возможным
ознакомиться с полным текстом "Зачарованных Охотников" - той пьесы, в
которой Долорес Гейз получила роль дочки фермера, вообразившей себя не то
лесной волшебницей, не то Дианой: эта дриада, каким-то образом достав
учебник гипноза, погружает заблудившихся охотников в различные забавные
трансы, но в конце концов подпадает сама под обаяние бродяги-поэта (Мона
Даль). Вот в сущности все, что я вычитал из смятых обрывков неряшливо
настуканного текста, которые Лолита рассыпала по всему дому. Мне было и
приятно и грустно, что заглавие пьесы случайно совпадает с названием
незабвенной гостиницы, но я устало сказал себе, что незачем об этом
напоминать моей собственной чаровнице, боясь, что бесстыдный упрек в
сентиментальности мне причинит еще больше страдания, чем ее
пренебрежительная забывчивость. Мне показалось, что пьеса - один из многих
анонимных пересказов какой-то банальной легенды. С тем же успехом, конечно,
я мог бы подумать, что, в погоне за привлекательным названием, основатель
гостиницы подвергся, непосредственно и исключительно, влиянию случайной
фантазии им нанятого второстепенного стенописца и что впоследствии вывеска
отеля подсказала заглавие пьесы. Но я со своим доверчивым, простым и
благожелательным умом нечаянно повернул все это в другую сторону и
машинально предположил, что фрески, вывеска и заглавие произошли из общего
источника, из местного что ли предания, которое я, будучи чужд
новоанглийскому фольклору, мог и не знать. Вследствие этого у меня сложилось
впечатление (все такое же случайное и лишенное всякого значения), что
проклятая пьеса принадлежит к типу прихотливых пустяков для детской
аудитории, приспособленных и переделанных тысячу раз, как, например,
"Гензель и Гретель" такогo-то, или "Спящая Красавица" такой-то, или "Новое
платье короля" неких Мориса Вермонта и Марионы Румпельмейер (все это можно
найти в любом таком сборнике, как "Школьная Сцена" или "Сыграем Пьесу!").
Другими словами, я не знал, - а если бы знал, то было бы мне в те дни
наплевать, - что на самом деле пьеса "Зачарованные Охотники" - недавно
написанное и в техническом смысле самобытное произведение, в первый раз
поставленное всего месяца три-четыре тому назад в фасонистой нью-йоркской
студии. Насколько я мог судить по роли моей прелестницы, вещица была
удручающе вычурная, с отзвуками из Ленормана и Метерлинка и всяческих
бесцветных английских мечтателей. Охотники в пьесе были, как полагается в
Америке, одеты все одинаково, в одинаковых красных кепках, и только
отличались качеством вооружения. Один был банкир, другой водопроводчик,
третий полицейский, четвертый гробовщик, пятый страховщик, а шестой - беглый
каторжник (драматические эффекты тут самоочевидны); все они внутренне
переменились, попав в Доллин Дол, и уже помнили настоящую свою жизнь только
как какую-то грезу или дурной сон, от которого их разбудила маленькая моя
Диана; но седьмой охотник (не в красной, а в зеленой кепке - экий разиня!)
был Молодой Поэт, и он стал настаивать, к великой досаде Дианиты, что и она
и другие участники дивертисмента (танцующие нимфы, эльфы, лешие) - все лишь
его, поэтово, сотворение. Насколько я понял, кончалось тем, что, возмущенная
его самоуверенностью, босая Долорес приводила своего поэта, т.е. Мону,
одетую в клетчатые штаны со штрипками, на отцовскую ферму за глухоманью,
чтобы доказать хвастуну, что она-то сама - вовсе не его вымысел, а
деревенская, твердостоящая на черноземе девушка; и поцелуй под занавес
закреплял глубокую идею пьесы, поучающей нас, что мечта и действительность
сливаются в любви. Благоразумие советовало мне обойтись без критики в
разговорах с Лолитой: она так хорошо увлекалась "проблемами
выразительности", так прелестно складывала вместе свои узкие флорентийские
ладони, хлопая ресницами и заклиная меня не присутствовать на репетициях в
школе, как это делали некоторые довольно смешные родители! Ей хотелось,
говорила она, ослепить меня совершенно гладким первым представлением, а,
кроме того, я, видите ли, как-то всегда вмешиваюсь не в свое дело, не то
говорю и стесняю ее в присутствии ее знакомых.
Среди репетиций случилась одна совсем особенная... о сердце, сердце!...
был в мае один особенный день, полный радостной суеты - но все это как-то
прошло мимо, вне моего кругозора, не задержавшись у меня в памяти, и когда
уже после, к вечеру, я опять увидел Лолиту (она сидела на велосипеде,
балансируя, прижав руку к влажной коре молодой березы на краю нашего лужка),
меня так поразила сияющая нежность ее улыбки, что я на миг поздравил себя с
окончанием всех моих печалей. "Скажи", - спросила она, - "ты, может быть,
помнишь, как назывался отель - ах, ты знаешь, какой отель (нос у нее
сморщился), ну, скажи - ты знаешь, - там, где были эти белые колонны и
мраморный лебедь в холле? Ну, как это ты не знаешь (она шумно выдохнула) -
тот отель, где ты меня изнасиловал? Хорошо, не в том дело, к чорту. Я просто
хочу спросить, не назывался ли он (почти шепотом) - "Зачарованные Охотники"?
Ах, да (мечтательно), в самом деле?" И вдруг, с маленьким взвизгом
влюбленного, вешнего смеха, она шлепнула ладонью по глянцевитому стволу и
понеслась в гору, до конца улицы, и затем покатила назад, в позе
совершенного покоя, держа ступни, одну выше, другую ниже, на неподвижных
педалях и забыв одну руку на колене, не прикрытом ситцевой юбкой.
Так как говорилось, что музыка связана с увлечением балетом и сценой, я
позволил Лолите брать уроки рояля с мисс Ламперер (как мы, знатоки Флобера,
можем ее для удобства назвать), к белому с голубыми ставнями домику которой,
в двух милях от Бердслея, Лолита катила два раза в неделю. Как-то, в пятницу
вечером, в последних числах мая (и около недели после той особенной
репетиции, на которую, как и на прочие, я не был допущен), зазвонил телефон
в кабинете, где я кончал подчищать королевский фланг Гастона, и голос мисс
Ламперер спросил, приедет ли моя Эмма - то бишь Лолита - в следующий
вторник: она пропустила два урока подряд - в прошлый вторник и нынче. Я
сказал: "да, конечно приедет" - и продолжал игру. Как легко поверит
читатель, мои способности теперь пошатнулись и через два-три хода я вдруг
заметил, сквозь муть внешахматного страдания, что Гастон - ход был его -
может завладеть моим ферзем; он это заметил тоже, но опасаясь западни со
стороны заковыристого противника, долго не решался, и отдувался, и сопел, и
тряс брылами, и даже взглядывал на меня украдкой, неуверенно пододвигая и
опять вбирая пухлые, собранные в пучок пальцы, - безумно хотел взять эту
сочную штуку, а не смел - и внезапно схватил ее (не научил ли его этот
случай той опасной смелости, которую он потом стал выказывать в другой
области?), и я провел скучнейший час, пока добился ничьей. Он допил свой
коньяк и, немного погодя, ушел вразвалку, вполне довольный результатом (mon
pauvre ami, je ne vous ai jamais revu et quoiqu'il у ait bien peu de chance
que vous voyiez mon livre, permettez-moi de vous dire que je vous serre la
main bien cordialement, et quc toutes mes fillettes vous saluent). Я нашел
Долорес Гейз за кухонным столом, уплетающей клин торта и не отрывающей глаз
от листка с ролью. Она подняла их навстречу моему взгляду, - в них была
какая-то небесная пустота. Когда я заявил ей о своем открытии, она осталась
до странности безмятежной и только сказала d'un petit air faussement
contrit, что она, конечно, очень скверная девочка, но было просто невозможно
противиться соблазну, и вот она потратила эти часы музыки - о читатель, о
мой читатель! - на то, чтобы разучивать с Моной в городском парке
волшебно-лесные сцены пьесы. Я сказал: "Превосходно", - и прошагал к
телефону. Мать Моны ответила: "да, она дома" и, с материнским нейтральным
вежливо-довольным смешком удалилась, крича уже за сценой: "Тебя просит Рой",
- и в следующую минуту подшелестнула Мона и тотчас же, низким, монотонным,
но не лишенным ласковости голосом, принялась отчитывать Роя за какую-то им
сделанную или сказанную пакость, и я перебил ее, и вот уже Мона, спокойно
переключившись, говорила своим смиреннейшим, наисексуальнейшим контральто:
"да, сэр", "разумеется, сэр", "я одна виновата, сэр, в этой несчастной
истории" (какая плавность! какая светскость!), "право, я очень сожалею" - и
так далее и тому подобное, как выражаются эти шлюшки.
Я опять спустился на первый этаж, откашливаясь и держась за сердце.
Лолита сидела теперь в гостиной, в своем любимом кожаном кресле. Она сидела
развалясь, выкусывая заусеницу, следя за мной глумливым взглядом
бессердечных, дымчатых глаз и не переставая качать табурет, на который
поставила пятку вытянутой, в одном носке, ноги, - и с приступом тошной боли
я увидел ясно, как она переменилась с тех пор, как я познакомился с ней два
года тому назад. Или перемена случилась за последние две недели? Где была
моя нежность к ней? Разрушенный миф! Она находилась прямо в фокусе моего
накаленного добела гнева. Мгла вожделения рассеялась, ничего не оставив,
кроме этой страшной светозарности. О да, она переменилась! Кожа лица ничем
не отличалась теперь от кожи любой вульгарной неряхи-гимназистки, которая
делит с другими косметическую мазь, накладывая ее грязными пальцами на
немытое лицо, и которой все равно, чей грязный пиджачный рукав, чья прыщами
покрытая щека касаются ее лица. А меж тем в прежние дни ее лицо было
подернуто таким нежным пушком, так сверкало росою слез, когда, бывало,
играючи я катал ее растрепанную голову у себя на животе! Грубоватая краснота
заменила теперь свечение невинности. Весенний насморк с местным названием
"кроличьей простуды" окрасил в огненно розовый цвет края ее презрительных
ноздрей. Объятый неким ужасом, я опустил взор, и он машинально скользнул по
исподней стороне ее опроставшейся, из-под юбчонки напряженно вытянутой ляжки
- ах, какими отполированными и мускулистыми стали теперь ее молодые ноги! Ее
широко расставленные, серые как матовое стекло глаза, с лопнувшей на белке
красной жилкой, смотрели на меня в упор, и мне казалось, я различаю в ее
взгляде тайную мысль, что, может быть, Мона права, и ей, сиротке Долорес,
удалось бы меня выдать полиции без того, чтобы самой понести кару. Как я
ошибся! Каким безумцем я себя показал! Все в ней было равно непроницаемо -
мощь ее стройных ног, запачканная подошва ее белого носка, толстый свитер,
которого она не сняла, несмотря на духоту в комнате, ее новый луковый
запашок и особенно - тупик ее лица с его странным румянцем и недавно
крашенными губами. Эта краска оставила след на ее передних зубах, и меня
пронзило одно воспоминание - о, не образ воскресшей Моники, а образ другой,
очень молодой проституточки в борделе, много лет тому назад, которую кто-то
успел перехватить, пока я решал, искупает ли ее единственная прелесть -
юность - ужасную возможность заразиться Бог знает чем, и у которой были
точно такие же горящие маслаки, и умершая мама, и крупные передние зубы, и
обрывок тускло красной ленточки в простонародно-русых волосах.
"Ну что же, говори уж", - сказала Лолита. - "Подтверждение приемлемо?"
"О да", - сказал я. - "Абсолютно приемлемо. Да. И я не сомневаюсь ни
секунды, что вы это вместе придумали. Больше скажу - я не сомневаюсь, что ты
ей сообщила все, что касается нас".
"Вот как?"
Я совладел с одышкой и сказал: "Долорес, все это должно прекратиться
немедленно. Я готов выхватить тебя из Бердслея и запереть ты знаешь где, или
это должно прекратиться. Я готов увезти тебя через несколько минут - с одним
чемоданом; но это должно прекратиться, а не то случится непоправимое".
"Непоправимое? Скажите пожалуйста!"
Я отпихнул табурет, который она все раскачивала пяткой, и нога ее глухо
ударилась об пол.
"Эй", - крикнула она, - "легче на поворотах!"
"Прежде всего, марш наверх!" - крикнул я в свою очередь и одновременно
схватил и вытащил ее из кресла. С этой минуты я перестал сдерживать голос, и
мы продолжали орать друг на дружку, причем она говорила непечатные вещи. Она
кричала, что люто ненавидит меня. Она делала мне чудовищные гримасы, надувая
щеки и производя дьявольский лопающийся звук. Она сказала, что я несколько
раз пытался растлить ее в бытность мою жильцом у ее матери. Она выразила
уверенность, что я зарезал ее мать. Она заявила, что она отдастся первому
мальчишке, который этого захочет, и что я ничего не могу против этого. Я
велел ей подняться к себе и показать мне все те места, где она припрятывает
деньги. Это была отвратительная, нестерпимо-громкая сцена. Я держал ее за
костлявенькую кисть, и она вертела ею так и сяк, под шумок стараясь найти
слабое место, дабы вырваться в благоприятный миг, но я держал ее совсем
крепко и даже причинял ей сильную боль, за которую, надеюсь, сгниет сердце у
меня в груди, и раза два она дернулась так яростно, что я испугался, не
треснула ли у нее кисть, и все время она пристально смотрела на меня этими
своими незабвенными глазами, в которых ледяной гнев боролся с горячей
слезой, и наши голоса затопляли звонивший наверху телефон, и в этот самый
миг, как я осознал этот звон, она высвободилась и была такова.
С персонажами в кинофильмах я, по-видимому, разделяю зависимость от
всесильной machina telephonica и ее внезапных вторжений в людские дела. На
этот раз оказалось, что звонит разозленная соседка. Восточное окно гостиной
оставалось широко открытым, - хотя штора по милости судьбы была опущена; и
за этим окном сырая черная ночь кислой новоанглийской весны, затаив дыхание,
подслушивала нашу ссору. Мне всегда думалось, что тип внутренне похабной
старой девы, внешне похожей на соленую пикшу, - чисто литературный продукт
скрещивания родством связанных лиц в современном американском романе; но
теперь я убежден, что щепетильная и блудливая мисс Восток - или
по-настоящему (вскроем это инкогнито) мисс Финтон Лебон - должно быть по
крайней мере на три четверти высунулась из окна своей спальни, стараясь
уловить суть нашей ссоры.
"Какой кавардак... какой галдеж...", - квакала телефонная трубка. - "Мы
не живем тут в эмигрантском квартале. Этого нельзя никак..."
Я извинился за шум, поднятый дочерними гостями ("Знаете - молодежь...")
и на пол-кваке повесил трубку.
Внизу хлопнула дверь. Лолита? Убежала из дому?
В лестничное оконце я увидел, как стремительный маленький призрак
скользнул между садовыми кустами; серебристая точка в темноте - ступица
велосипедного колеса - дрогнула, двинулась и исчезла.
Так случилось, что автомобиль проводил ночь в ремонтной мастерской на
другом конце города. Мне приходилось пешком преследовать крылатую беглянку.
Даже теперь, когда ухнуло в вечность больше трех лет с той поры, я не в
силах вообразить эту улицу, эту весеннюю ночь без панического содрогания.
Перед освещенным крыльцом их дома мисс Лестер прогуливала старую, разбухшую
таксу мисс Фабиан. Как изверг в стивенсоновской сказке, я был готов всех
раздавить на своем пути. Надо попеременно: три шага идти медленно, три -
бежать. Тепловатый дождь забарабанил по листьям каштанов. На следующем углу,
прижав Лолиту к чугунным перилам, смазанный темнотой юноша тискал и целовал
ее - нет не ее, ошибка. С неизрасходованным зудом в когтях, я полетел
дальше.
В полумиле от нашего четырнадцатого номера Тэеровская улица спутывается
с частным переулком и поперечным бульваром; бульвар ведет к торговой части
города; у первого же молочного бара я увидел - с какой мелодией облегчения!
- Лолитин хорошенький велосипед, ожидавший ее. Я толкнул, вместо того чтобы
потянуть, дверь, потянул, толкнул опять, потянул и вошел. Гляди в оба! В
десяти шагах от меня, сквозь стеклянную стенку телефонной будки (бог
мембраны был все еще с нами), Лолита, держа трубку в горсточке и
конфиденциально сгорбившись над ней, взглянула на меня прищуренными глазами
и отвернулась со своим кладом, после чего торопливо повесила трубку и вышла
из будки с пребойким видом.
"Пробовала тебе позвонить домой", - беспечно сказала она. - "Принято
большое решение. Но сперва угости-ка меня кока-колой, папочка".
Сидя у бара, она внимательно следила за тем, как вялая, бледная
девушка-сифонщица накладывала лед в высокий бокал, напускала коричневую
жидкость, прибавляла вишневого сиропу - и мое сердце разрывалось от любви и
тоски. Эта детская кисть! Моя прелестная девочка... У вас прелестная
девочка, мистер Гумберт. Мы с Биянкой всегда восхищаемся ею, когда она
проходит мимо. Мистер Пим (проходящий мимо в известной трагикомедии)
смотрел, как Пиппа (проходящая мимо у Браунинга) всасывает свою нестерпимую
смесь.
J'ai toujours admire l'ceuvre ormonde du sublime Dublinois. И тем
временем дождь превратился в бурный и сладостный ливень.
"Вот что", - сказала она, тихо подвигаясь на своем велосипеде подле
меня, одной ногой скребя по темно-блестящей панели. - "Вот что я решила.
Хочу переменить школу. Я ненавижу ее. Я ненавижу эту пьесу. Честное слово!
Уехать и никогда не вернуться. Найдем другую школу. Мы уедем завтра же. Мы
опять проделаем длинную поездку. Только на этот раз мы поедем, куда я хочу,
хорошо?"
Я кивнул. Моя Лолита.
"Маршрут выбираю я? C'est entendu?" - спрашивала она, повиливая рядом
со мной. Пользовалась французским языком только, когда бывала очень
послушной девчоночкой.
"Ладно. Entendu. А сейчас гоп-гоп-гоп, Ленора, а то промокнешь" (буря
рыданий распирала мне грудь).
Она оскалила зубы и с обольстительной ухваткой школьницы наклонилась
вперед, и умчалась. Птица моя!
Холеная рука мисс Лестер держала дверь крыльца приотворенной для
переваливавшейся старой собаки qui prenait sontemps.
Лолита ждала меня у призрачной березы.
"Я промокла насквозь", - заявила она громким голосом. - "А ты -
доволен? К чорту пьесу! Понимаешь?"
Где-то наверху лапа невидимой ведьмы с грохотом закрыла окно.
Мы вошли к себе в дом; передняя сияла приветственными огнями; Лолита
стащила свитер, тряхнула бисером усыпанными волосами и, приподняв колено,
протянула ко мне оголенные руки.
"Понеси меня наверх, пожалуйста. Я что-то в романтическом настроении".
Физиологам, кстати, может быть небезынтересно узнать, что у меня есть
способность - весьма, думается мне, необыкновенная - лить потоки слез во все
продолжение другой бури.
Тормоза подтянули, трубы вычистили, клапаны отшлифовали, и кое-какие
другие починки и поправки оплатил не ахти как много смыслящий в механике
господин Гумберт, после чего автомобиль покойной госпожи Гумберт оказался в
достаточно приличном виде, чтобы предпринять новое путешествие.
Мы обещали Бердслейской гимназии, доброй, старой Бердслейской гимназии,
что вернемся, как только кончится мой холливудский ангажемент
(изобретательный Гумберт намекнул, что его приглашают консультантом на
съемку фильма, изображавшего "экзистенциализм" - который в 1949 году
считался еще ходким товаром.) На самом же деле я замышлял тихонько
переплюхнуться через границу в Мексику - я осмелел с прошлого года - и там
решить, что мне делать дальше с моей маленькой наложницей, рост которой
теперь равнялся шестидесяти дюймам, а вес - девяносто английских фунтов. Мы
выкопали наши туристические книжки и дорожные карты. С огромным смаком она
начертила маршрут. Спрашивалось, не вследствие ли тех сценических ирреальных
занятий она переросла свое детское напускное пресыщение и теперь с
обстоятельным вниманием стремилась исследовать роскошную действительность? Я
испытывал странную легкость, свойственную сновидениям, в то бледное, но
теплое воскресное утро, когда мы покинули казавшийся озадаченным кров
профессора Хима и покатили по главной улице города, направляясь к
четырехленточному шоссе. Летнее, белое в черную полоску платье моей
возлюбленной, ухарская голубая шапочка, белые носки и коричневые мокасины не
совсем гармонировали с большим, красивым камнем - граненым аквамарином - на
серебряной цепочке, украшавшим ее шею: подарок ей от меня - и от весеннего
ливня. Когда мы поравнялись с "Новой Гостиницей", она вдруг усмехнулась. "В
чем дело?" - спросил я. - "Дам тебе грош, коль не соврешь", - и она
немедленно протянула ко мне ладошку, но в этот миг мне пришлось довольно
резко - затормозить перед красным светофором. Только мы застопорили,
подъехала слева и плавно остановилась другая машина, и худая чрезвычайно
спортивного вида молодая женщина (где я видел ее?) с ярким цветом лица и
блестящими медно-красными кудрями до плеч приветствовала Лолиту звонким
восклицанием, а затем, обратившись ко мне, необыкновенно жарко,
"жанна-дарково" (ага, вспомнил!), крикнула: "Как вам не совестно отрывать
Долли от спектакля, вы бы послушали; как автор расхваливал ее на
репетиции..." "Зеленый свет, болван", - проговорила Лолита вполголоса, и
одновременно, красочно жестикулируя на прощанье многобраслетной рукой, Жанна
д'Арк (мы видели ее в этой роли на представлении в городском театре)
энергично перегнала нас и одним махом повернула на Университетский Проспект.
"Кто именно - Вермонт или Румпельмейер?"
"Нет, это Эдуза Гольд - наша режиссерша".
"Я говорю не о ней. Кто именно сварганил пьесу о твоих Зачарованных
Охотниках?"
"А, вот ты о чем. Кто именно? Да какая-то старуха, Клэр что-то такое,
кажется. Их была целая куча там".
"И она, значит, похвалила тебя?"
"Не только похвалила - даже лобызнула в лобик - в мой чистый лобик", -
и цыпка моя испустила тот новый маленький взвизг смеха, которым - может
быть, в связи с другими театральными навыками - она с недавних пор любила
щеголять.
"Ты пресмешное создание, Лолита", - сказал я (передаю мою речь
приблизительно). - "Само собой разумеется, что меня страшно радует твой
отказ от дурацкого спектакля. Но только странно, что ты его бросила всего за
неделю до его естественного разрешения. Ах, Лолита, смотри, не сдавайся так
легко! Помнится мне, ты отказалась от Рамздэля ради летнего лагеря, а от
лагеря ради увеселительной поездки, - и я мог бы привести еще несколько
резких перемен в твоем настроении. Ты у меня смотри. Есть вещи, от которых
никогда не следует отказываться. Будь упорнее. Будь немножко нежнее со мной,
Лолита. Кроме того, ты слишком много ешь. Объем твоей ляжки не должен,
знаешь, превосходить семнадцати с половиной дюймов. Чуточку набавишь, - и
все кончено между нами (я, конечно, шутил). Мы теперь пускаемся в длинное,
счастливое путешествие. Я помню..."
|