Содержание:
Привычка хранить молчание, когда я гневался, или вернее, холодная и как
бы чешуйчатая сторона моего гневного молчания наводила, бывало, на Валерию
невероятный страх: "Я не знаю, о чем ты думаешь, когда ты такой, и это меня
сводит с ума", - жаловалась она. Я старался наказать Шарлотту молчанием - но
она как ни в чем не бывало продолжала щебетать или брала молчальника за
подбородок. Поразительная женщина! Бормоча, что мне приходится как никак
писать ученый труд, я забирался в свою бывшую комнату; Шарлотта же все
жизнерадостнее наводила красоту на нашу обитель, ворковала в телефон, писала
письма. Из моего окна, сквозь глянцевитый перелив тополевой листвы, я мог
видеть ее идущую через улицу и с довольным видом опускающую в ящик письмо к
сестре мисс Фален.
Неделя сырой, пасмурной погоды, которая последовала за нашим только что
описанным посещением молчаливых песков Очкового Озера, была одной из самых
мрачных в моей жизни. Затем мелькнули два-три неясных луча надежды - перед
окончательной вспышкой солнца.
Я смекнул, что у меня есть хороший мозг, что работает он великолепно и
что следует этим воспользоваться. Пусть я не смел вмешиваться в планы жены
для Лолиты (становившейся с каждым днем теплее и смуглее под ясным небом
безнадежной дали), все же я мог найти какой-то основной способ для
утверждения общего своего авторитета, который я бы мог впоследствии
применить в частном случае. Однажды вечером Шарлотта сама дала мне
подходящий повод.
"У меня для тебя есть сюрприз", - сказала она, глядя на меня нежными
глазами поверх ложки супа. - "Осенью мы с тобой едем в Англию".
Я не спеша проглотил свою ложку супа, вытер губы розовой бумажкой (О,
прохладное, тонкое полотно столового белья в моей "Миране"!) и сказал:
"У меня тоже есть для тебя сюрприз, моя милая. Мы с тобой не едем в
Англию".
"Почему? В чем дело?" - спросила она, наблюдая - с большим удивлением,
чем я рассчитывал вызвать своим ответом - за моими руками (я невольно
складывал, рвал, мял и опять рвал ни в чем не повинную розовую "салфетку").
Впрочем, моя улыбка несколько ее успокоила.
"Дело обстоит очень просто", - сказал я. - "Даже при самом гармоничном
браке, как, например, наш, не все решения принимает супруга. Есть вопросы,
для решения которых существует муж. Я хорошо могу себе представить волнующее
удовольствие, которое тебе, как нормальной американке, должен доставить
переезд через океан на том же трансатлантическом пароходе, что леди Бимбом,
кузина короля Англии, Билль Бимбом, король мороженного мяса, или
голливудская шлюха. И я не сомневаюсь, что мы с тобой представили бы
отличную рекламу для туристической конторы: ты с откровенным преклонением, а
я, сдерживая завистливое восхищение, смотрим в Лондоне на дворцовую стражу,
на этих малиновых гвардейцев, Бобровых Мясоедов, или как их там еще. У меня
же, как раз, аллергия к Европе, включая добрую старую Англию. Как тебе
хорошо известно, меня ничто, кроме самых грустных воспоминаний, не связывает
со Старым, и весьма гнилым, Светом. Никакие цветные объявления в твоих
журналах этого не переменят"...
"Голубчик мой"(TM), - сказала Шарлотта, - "я право же..."
"Нет, погоди. Это - пустяк, частность; я, собственно, говорю в более
широком смысле. Когда тебе захотелось, чтобы я проводил целые дни, загорая
на озере, вместо того чтобы заниматься своей работой, я охотно подчинился и
превратился ради тебя в представителя бронзовой молодежи, вместо того чтобы
остаться литературоведом и... ну, скажем, педагогом. Когда ты меня ведешь на
бридж к милейшим Фарло, я кротко плетусь за тобой. Нет, пожалуйста, погоди.
Когда ты декорируешь свой дом, я не мешаю твоим затеям. Когда ты решаешь -
ну, решаешь всякие там вещи, я могу быть против, совершенно против - или
скажем, отчасти; но я молчу. Я игнорирую отдельные случаи, но не могу
игнорировать общий принцип. Я люблю, чтобы ты мной командовала, но во всякой
игре есть свои правила. Нет, я не сержусь. Я вовсе не сержусь. Перестань это
делать. Но я представляю собой половину семейного очага и имею собственный,
небольшой, но отчетливый голос".
Она перешла между тем на мою сторону стола и, упав на колени, медленно,
но настойчиво трясла головой и перебирала холеными ногтями по моим штанам.
Сказала, что ей и в голову не приходило, что могу так думать. Сказала, что я
ее божество и властелин. Сказала, что Луиза уже ушла, и мы можем немедленно
предаться любви. Сказала, что я должен ее простить, или она умрет.
Этот маленький инцидент значительно меня ободрил. Я спокойно ответил
ей, что дело не в прощении, а в перемене поведения; и я решил закрепить
выигранное преимущество и проводить впредь много времени в суровом и
пасмурном отчуждении, работая над книгой или хотя бы притворяясь, что
работаю.
Кровать-кушетка в моей бывшей комнате давно была превращена просто в
кушетку, чем, впрочем, всегда оставалась в душе, и Шарлотта предупредила
меня в самом начале нашего сожительства, что постепенно комната будет
переделана в настоящий писательский кабинет. Дня через два после
"британского инцидента", я сидел в новом и очень покойном кресле с большим
томом на коленях, когда, постучав в дверь колечком на пальце, вплыла
Шарлотта. Как непохожи были ее движения на движения моей Лолиты, когда та,
бывало, ко мне заглядывала, в своих милых, грязных, синих штанах, внося с
собой из страны нимфеток аромат плодовых садов; угловатая и сказочная, и
смутно порочная, с незастегнутыми нижними пуговками на мальчишеской рубашке.
Но позвольте мне вам что-то сказать. Под задорностью маленькой Гейз, как и
под важностью большой Гейз, робко бежал тот же (и на вкус и на слух) ручеек
жизни. Знаменитый французский врач как-то говорил моему отцу, что у близких
родственников слабейшее бурчание в желудке имеет тот же музыкальный тон.
Итак Шарлотта вплыла. Она чувствовала, что между нами не все
благополучно. Накануне, как и за день до того, я сделал вид, что заснул, как
только мы легли, а встал до того, как она проснулась. Она ласково спросила,
не мешает ли.
"В эту минуту - нет", - ответил я, поворачивая открытый на букве "К"
том энциклопедии для девочек, так чтобы лучше рассмотреть картинку,
напечатанную нижним краем вдоль обреза.
Она подошла к столику - он был из поддельного красного дерева с одним
ящиком. Положила на столик руку. Столик был некрасивый, что и говорить, но
он ни в чем не был перед ней виноват.
"Я давно хотела тебя спросить", - сказала она (деловито, без всякой
игривости), - "почему он у тебя заперт? Ты хочешь, чтобы этот столик
оставался в кабинете? Он ужасно какой-то гадкий".
"Оставь его в покое", - процедил я. Я был с герл-скаутами в Кальгари.
"Где ключ?"
"Спрятан".
"Ах, Гумочка..."
"В нем заперты любовные письма".
Она бросила на меня взгляд раненой газели, который так бесил меня; и
затем, не совсем понимая, шучу ли я, и не зная, как поддержать разговор,
простояла в продолжение нескольких тихо поворачиваемых страниц (Канада,
Кино, Конфета, Костер), глядя скорее на оконное стекло, чем сквозь него, и
барабаня по нему острыми, карминовыми, миндалевидными ногтями.
Две минуты спустя (на Кролике или на Купании) она подошла к моему
креслу и опустилась, увесистым крупом в шотландской шерсти, на ручку, обдав
меня запахом как раз тех духов, которыми пользовалась моя первая жена. "Не
желало ли бы ваше сиятельство провести осень вот здесь?" - спросила она,
указывая мизинцем на приторный осенний пейзаж в одном из восточных штатов.
"Почему?"(чеканно и медленно) - Она пожала плечом. (Вероятно, Гарольд любил
уезжать в отпуск об эту пору. Охотничий сезон. Бабье лето. Условный рефлекс
с ее стороны.)
"Мне кажется, я знаю где это", - сказала она, все еще указывая
мизинцем. - "Помню, там есть гостиница с романтическим названием: "Привал
Зачарованных Охотников". Кормят там божественно. И никто никому не мешает".
Она потерлась щекой о мой висок. Валечку я от этого отучил в два счета.
"Не хочешь ли ты чего-нибудь особенного к обеду, мой милый. Попозже
зайдут Джон и Джоана".
Я хмыкнул. Она поцеловала меня в нижнюю губу и, весело сказав, что
приготовит торт (с тех времен, когда я еще состоял в жильцах, сохранилась
легенда, что я без ума от ее тортов), предоставила меня моему безделью.
Аккуратно положив открытую книгу на покинутое ею место (книга
попыталась прийти в волнообразное движение, но всунутый карандаш остановил
вращение страниц), я проверил, в сохранности ли ключ: он покоился в довольно
неуютном месте, а именно под старой, но дорого стоившей безопасной бритвой,
которую я употреблял, пока жена не купила мне другую, лучше и дешевле.
Спрашивалось: надежно ли ключ спрятан под этой бритвой, в бархатном футляре?
Футляр лежал в сундуке, где я держал деловые бумаги. Нельзя ли устроить
сохраннее? Удивительно, как трудно что-нибудь спрятать, особенно когда жена
только и делает, что переставляет вещи.
Насколько помню, прошла ровно неделя с нашего последнего купания, когда
полдневная почта принесла ответ от второй мисс Фален. Она писала, что только
что вернулась в пансионат Св. Алгебры, с похорон сестры. "Евфимия в сущности
никогда не оправилась после поломки бедра". Что же касается дочери г-жи
Гумберт, она имела честь сообщить, что для поступления в этом году уже
поздно, но что она (здравствующая Фален) почти не сомневается, что может
принять ее в школу, если г-н и г-жа Гумберт привезут Долорес в январе.
Райская передышка!
На другой день, после завтрака я заехал к "нашему" доктору,
симпатичному невежде, чье умелое обхождение с больными и полное доверие к
двум-трем патентованным лекарствам успешно маскировали равнодушие к
медицине. Тот факт, что Ло должна была вернуться в Рамздэль, дивно озарял
пещеру будущего. Я желал привести себя в совершенную готовность ко времени
наступления этого события. Собственно, я начал кампанию еще до того, как
Шарлотта приняла свое жестокое решение. Мне нужна была уверенность, что
когда моя прелестная девочка вернется, у меня будет возможность в ту же
ночь, и потом ночь за ночью, покуда не отнимет ее у меня Св. Алгебра,
усыплять два живых существа так основательно, чтобы никакой звук и никакое
прикосновение не могли перебить их сон. В течение июля я производил опыты с
разными снотворными средствами, испытывая их на Шарлотте, большой
любительнице пилюль. Последняя доза, которую я ей дал (она думала, что это
слабый препарат брома для умащения ее нервов) свалила ее на целых четыре
часа. Я запускал радио во всю его силу. Направлял ей в лицо ярчайший луч
фаллической формы фонарика. Толкал, тер, щипал, тыкал - и ничто не нарушало
ритма ее спокойного и мощного дыханья. Однако от такой простой вещи, как
поцелуй в ключицу, она проснулась тотчас, свежая и хваткая, как осьминог (я
еле спасся). Значит, не годится, подумал я; следует достать нечто еще более
надежное. Сначала д-р Байрон как будто не поверил, когда я сказал, что его
последнее лекарство не совладало с моей бессонницей. Он посоветовал мне
испробовать его еще несколько раз и на минуту отвлек мое внимание, начав
показывать мне семейные фотографии: у него была обаятельная девочка Доллиных
лет; но я понял, что он старался меня провести, и потребовал, чтобы он мне
прописал самое сильное из существующих снотворных. Посоветовал играть в
гольф, - но в конце концов согласился дать мне средство, которое "не могло
не подействовать"; и, подойдя к шкапчику, болтун достал из него стеклянную
трубку с лиловато-синими патрончиками, опоясанными с одного конца
темно-фиолетовой полоской. Это было, по его словам, новое средство, только
что выпущенное в продажу и предназначавшееся не для неврастеников, которых
можно успокоить и глотком воды, если взяться умеючи, а только для великих
бессонных художников, которым необходимо умереть на несколько часов, чтобы
жить в веках. Я люблю дурачить докторов и, хотя я внутренне ликовал, положил
в карман пилюли со скептическим пожатием плеч. Между прочим, мне приходилось
быть с ним начеку. Однажды, совсем по другому случаю, я глупо оговорился -
упомянул свою последнюю санаторию, и мне показалось, что он навострил уши.
Вовсе не стремясь к тому, чтобы Шарлотте или кому-нибудь другому стал
известен этот период моего прошлого, я поспешил объяснить, что мне пришлось
предпринять некоторые изыскания в сумасшедших домах для романа. Но Бог с
ним; одно несомненно: у пройдохи была премиленькая девчурка. А ведь странно
подумать - все они теперь старые, семнадцатилетние...
Я вышел от него в отличнейшем настроении. Одним пальцем управляя
жениным автомобилем, я благодушно катил домой. Рамздэль был в общем не лишен
прелести. Свирестели цикады; бульвар был только что полит. С шелковистой
гладкостью, я свернул вниз по нашей крутой улочке. Каким-то образом все в
этот день складывалось так удачно. Так сине и зелено. Я знал, что сверкало
солнце, оттого что никелированный ключ стартера отражался в переднем стекле;
и я знал, что ровно половина четвертого, оттого что сестра милосердия,
ежедневно приходившая массировать старушку Визави, семенила вниз по узкой
панели в своих белых чулках и башмаках. Как обычно, истеричный сеттер
бывшего старьевщика атаковал автомобиль при спуске, и, как обычно, местная
газета лежала на крыльце, куда ее только что швырком доставил Кенни.
Накануне я прекратил режим отчуждения, который я сам себе предписал, и
сейчас я испустил веселый клик, возвещавший мое прибытие, одновременно
отворяя дверь гостиной. Повернутая ко мне каштановым шиньоном над
сливочно-белой шеей, в той же желтой блузке и тех же темно-красных штанах,
которые были на ней в день нашей первой встречи, Шарлотта сидела в углу за
письменным столиком и строчила письмо. Еще не выпустив ручку двери, я
повторил свой приветственный возглас. Ее рука перестала писать. С секунду
Шарлотта сидела неподвижно; затем она медленно повернулась на стуле, положив
локоть на его выгнутую спинку. Ее лицо, искаженное тем, что она испытывала,
не представляло собой приятного зрелища. Упираясь взглядом в мои ноги, она
заговорила:
"Гнусная Гейзиха, толстая стерва, старая ведьма, вредная мамаша,
старая... старая дура... эта старая дура все теперь знает... Она... она..."
Моя прекрасная обвинительница остановилась, глотая свой яд и слезы. Что
именно Гумберт Гумберт сказал - или пытался сказать - не имеет значения. Она
продолжала:
"Вы - чудовище. Вы отвратительный, подлый, преступный обманщик. Если вы
подойдете ко мне, я закричу в окно. Прочь от меня!"
Тут опять, я думаю, можно пропустить то, что бормотал Г. Г.
"Я уеду сегодня же. Это все ваше. Но только вам не удастся никогда
больше увидеть эту негодную девчонку. Убирайтесь из этой комнаты".
Читатель, я подчинился. Я поднялся в мой экс-полукабинет. Руки в боки,
я постоял в совершенной неподвижности и полном самообладании, созерцая с
порога изнасилованный столик: ящик был выдвинут, из замочной скважины висел,
зацепившись бородкой, подошедший наконец ключ, другие разнородные домашние
отмычки лежали на столешнице. Я перешел через площадку лестницы в
супружескую спальню Гумбертов и хладнокровно перевел мой дневничок из-под ее
подушки в свой карман. После чего я отправился вниз, но остановился на
полпути: она говорила по телефону, провод которого в этот день был случайно
соединен со штепселем в столовой, возле двери, ведущей в гостиную. Хотелось
послушать, что она говорит: отменила какой-то заказ и вернулась в гостиную.
Я перевел дух и через прихожую прошел на кухню. Там я откупорил бутылку
шотландского виски (перед скотчем она никогда не могла устоять). Затем я
перешел в столовую и оттуда, через полуоткрытую дверь, поглядел на широкую
спину Шарлотты.
"Ты разбиваешь и мою жизнь и свою", - сказал я спокойно. - "Давай
обсудим дело, как двое культурных людей. Это все твоя галлюцинация. Ты,
Шарлотта, не в своем уме. Эти записи, которые ты нашла, всего лишь наброски
для романа. Твое имя, и ее, были взяты случайно. Только потому что
подвернулись под перо. Ты подумай об этом, а я тебе принесу выпить".
Она не ответила и не обернулась, продолжая бешеным темпом писать что
писала. Очевидно, третье по счету письмо (два уже запечатанных, с
наклеенными марками, приготовлены были перед ней на столе). Я вернулся на
кухню.
На кухне я достал два стакана (в Св. Алгебру? к Лолите?) и отпер
электрический холодильник. Он яростно ревел на меня, пока я извлекал из его
сердца лед. Написать всю штуку сызнова. Пускай перечтет. Подробностей она не
помнит. Изменить, подделать. Написать отрывок романа и показать ей или
оставить лежать на виду? Почему иногда краны так ужасно визжат? Ужасное
положение, по правде сказать. Подушечки льда - подушечки для твоего
игрушечного полярного медвежонка, Ло! - издавали трескучие, истошные звуки
по мере того, как горячая вода из-под крана освобождала их из металлических
сот. Я поставил оба стакана рядом, налил в них виски и прибавил в каждый по
унции сельтерской воды. Жаль, что наложила запрет на мой любимый джинанас.
Холодильник рявкнул и грохнул. Неся стаканы, я прошел в столовую и сквозь
дверь гостиной, теперь едва приоткрытую, так что я не мог просунуть локоть,
сказал:
"Я приготовил тебе скотч".
Она не отозвалась, сумасшедшая стерва, и я поставил стаканы на буфет
рядом с телефоном, который как раз зазвонил.
"Говорит Лесли - Лесли Томсон", - сказал Лесли Томсон, тот самый,
который любил купаться на заре. - "Миссис Гумберт, сэр, попала под
автомобиль, и вам бы лучше прийти поскорее".
Я ответил - может быть, не без раздражения - что моя жена цела и
невредима, и все еще держа трубку, отпахнул толчком дверь и сказал:
"Вот он тут говорит, Шарлотта, что тебя убили".
Но никакой Шарлотты в гостиной не было.
Я выбежал наружу. Другая сторона крутой нашей улочки являла собой
необыкновенное зрелище. На покатый газон мисс Визави взъехал большой,
черный, глянцевитый Пакар, круто свернув туда через панель (на которой
холмился оброненный клетчатый плед), и стоял там, поблескивая на солнце, с
раскрытыми, как крылья, дверцами и с колесами, глубоко ушедшими в букс.
Справа от автомобиля, на аккуратной мураве ската, седоусый старец, весьма
прилично одетый (серый двубортный костюм, галстук бабочкой в белую
горошинку), лежал навзничь, сдвинув длинные ноги, как восковая фигура ростом
с обыкновенного мертвеца. Мне нужно выразить толчок, разряд, молнию
мгновенного впечатления чередою слов; их вещественное накопление на странице
портит самое вспышку, острое единство картины: холмик пледа, машина,
старик-мумия, старушкина массажистка, бегущая с крахмальным шелестом, держа
в руке полупустой стакан, обратно к веранде, где подпертая подушками,
пленная, дряхлая мисс Визави, наверное, испускала вопли, недостаточно,
впрочем, громкие, чтобы заглушить равномерное гавканье старьевщикова севера,
переходящего от одной группы людей к другой - то к соседям, уже скопившимся
на тротуаре, около клетчатой штуки, то назад к автомобилю (который ему
наконец удалось затравить), то к группе, собравшейся на газоне, состоявшей
из Лесли Томсона, двух полицейских и коренастого господина в роговых очках.
Тут я должен пояснить, что незамедлительное появление дорожной полиции (не
прошло и двух минут после несчастия) было следствием того, что патрульщики
как раз в это время нацепляли штрафные билеты на автомобили, незаконно
запаркованные в переулке, неподалеку от нас; что тип в очках был Фредерик
Биэль-младший, водитель Пакара; что его семидесятидевятилетний отец,
которого массажистка только что отпаивала на скошенной траве, где он лежал
скошенным, так сказать, банкиром, был не в глубоком обмороке, а удобно и
методически оправлялся от легкой сердечной схватки или возможности оной; и
наконец, что плед на тротуаре, где жена так часто указывала мне с
недовольством на кривые зеленые трещины, скрывал искалеченный труп Шарлотты
Гумберт, которую переехал (а затем протащил несколько футов) автомобиль
Биэлей в тот миг, когда она бежала через дорогу, чтобы опустить три письма в
почтовый ящик, находившийся на углу участка мисс Визави. Эти письма подняла
и передала мне хорошенькая девочка в грязном розовом платьице, и я превратил
их в клочья, растерзав их в кармане штанов.
Три доктора и чета Фарло вскоре прибыли на место происшествия и стали
распоряжаться. Вдовец, человек наделенный исключительным самообладанием, не
рыдал и не рвался. Он как будто малость пошатывался, это правда; но он
разжимал уста только для того, чтобы сообщать те сведения и давать те
разъяснения, которые были безусловно необходимы в связи с опознанием,
осмотром и увозом покойницы, темя которой представляло собой кашу из костей,
мозга, бронзоватых волос и крови. Солнце было еще ослепительным, когда
друзья, добрый Джони, заплаканная Джоана, уложили вдовца в постель у Долли в
комнате; сами же, чтобы быть поблизости, устроились в спальне Гумбертов на
ночь - которую, не знаю, так ли они добродетельно провели, как того бы
требовала торжественность случая.
Не вижу причины останавливаться - в этом очень специальном труде - на
предпохоронных формальностях, требовавших от меня внимания, и на самых
похоронах, не менее скромных, чем не так давно состоявшаяся свадьба; но
несколько эпизодов, относящихся к тем четырем-пяти дням, следует все же
отметить.
В первую ночь моего вдовства я был так пьян, что спал столь же крепко,
как то дитя, которое, бывало, спало в этой постели. На другое утро я первым
делом обследовал клочки писем, оставшиеся у меня в кармане. Они слишком
основательно перемешались, чтобы их можно было разделить на три законченных
текста. Думаю, что слова "...и ты потрудись найти его, так как я не могу
покупать..." были из письма к Ло. Некоторые обрывки как будто указывали на
намерение Шарлотты бежать с Ло в Паркингтон или даже обратно в Писки, дабы
коршун не схватил ее драгоценного ягненка. Другие клочки и лоскутья (вот уж
не предполагал я, чтобы у меня были такие сильные когти) явно относились к
просьбе принять девочку не в пансионат Св. Алгебры, а в другую, тоже
закрытую, школу, о которой говорили, что ее воспитательные приемы так
суровы, скучны и сухи (хотя в проспекте упоминался крокет под ильмами), что
заслужили школе кличку Исправительное Заведение для Благородных Девиц.
Третье, наконец, послание было несомненно адресовано мне. Я разобрал такие
кусочки фраз, как "...может быть, после года разлуки мы с тобой...", "...о,
мой любимый, о, мой...", "...или, может быть, я умру..." Но в общем-то, что
я наскреб, было не очень содержательно: различные фрагменты этих торопливых
посланий были также спутаны у меня в ладонях, как основные их части у бедной
Шарлотты в голове.
У Джона в тот день было свидание с клиентом, а Джоане нужно было
накормить собак, так что я был временно лишен общества моих друзей. Добряки
опасались, как бы я не покончил с собой, оставшись без призора, и за
неимением других знакомых, которые могли бы их заменить (мисс Визави слегла,
семейство Мак-Ку налаживало постройку нового дома в далеком районе,
Чатфильдов только что вызвали в северный штат в связи с бедой,
приключившейся с их собственным родственником), ко мне отрядили Луизу и
Лесли под предлогом необходимости помочь мне разобрать и убрать множество
осиротелых вещей.
В минуту восхитительнейшего вдохновения я показал милым и легковерным
Фарло (вместе с которыми я поджидал прихода Лесли на платное свидание с
Луизой) любительский снимочек, найденный мной среди Шарлоттиного имущества.
Стоя на валуне, она улыбалась сквозь разметанные ветром волосы. Фотография
относилась к апрелю 1934-го года, памятная весна! Приехав в тот год в
Америку по делам, я имел случай провести несколько месяцев в Писки. Мы
познакомились - и между нами завязался неоcторожный роман. Я, увы, был
женат, она была невестой Гейза... По моем возвращении в Европу, мы
переписывались через общего друга, ныне покойного. Джоана прошептала, что до
нее дошли кое-какие слухи - и поглядела еще на снимок и, все еще глядя на
него, передала его Джону, и Джон вынул трубку изо рта и тоже поглядел на
прелестную, легкомысленную Шарлотту Беккер и вернул фотографию мне. Затем
они на несколько часов уехали. В подвале довольная Луиза с воркующим смехом
поругивала своем кавалера.
Не успели Фарло отбыть, как навестил меня священнослужитель с сизым
подбородком - и я постарался до минимума сократить интервью, насколько это
было выполнимо без того, чтобы не оскорбить его чувств или не возбудить его
подозрений. Да, собираюсь посвятить всю жизнь благополучию дитяти. Вот,
кстати, тот крестик, который Шарлотга Беккер мне подарила, когда мы оба были
молоды. У меня есть кузина, в Нью-Йорке, почтенная старая дева. Мы там с нею
найдем хорошую частную школу для Долли. О хитрющий Гумберт!
К сведению Лесли и Луизы, которые, по моему (оказавшемуся правильным)
расчету, должны были доложить об этом Джону и Джоане, я великолепно разыграл
необыкновенно громкий иногородный монолог по телефону, симулируя разговор с
Шерли Хольмс, начальницей лагеря "Ку". Когда вернулись Джон и Джоана, то я
без труда провел их сообщением, нарочито-взволнованно и бессвязно
пробормотанным, что, мол, Лолита ушла с промежуточной группой на пятидневную
экскурсию и с ней невозможно снестись.
"Боже мой", - воскликнула Джоана, - "что же нам делать?" Джон сказал,
что все чрезвычайно просто; он устроит, чтобы тамошняя полиция немедленно
разыскала бы экскурсантов - это у них и часа не займет; он, кстати, сам
хорошо знает местность и ...
"Послушайте", - продолжал он, - "почему бы мне теперь же не съездить
туда на автомобиле, а вы пока переспите с Джоаной" (на самом деле, последней
фразы он не добавил, но Джоана так страстно поддержала его предложение, что
это могло подразумеваться).
Я разыграл истерику. Я стал заклинать Джона ничего не предпринимать.
Сказал, что не мог бы вынести сейчас постоянное присутствие девочки,
плачущей, цепляющейся за меня, - она такая впечатлительная, подобные
потрясения могут отразиться на ее будущем, психиатры проанализировали такие
случаи... Наступило внезапное молчание.
"Что ж, вам решать", - проговорил наконец Джон довольно сухо. -
"Только, знаете, я все-таки был другом и советником Шарлотты. И вообще
хотелось бы знать, что вы, собственно, собираетесь с девочкой делать".
"Джон!", - крикнула Джоана. - "Она его дочка, а не дочка Гарольда
Гейза. Разве тебе не ясно? Бедный Гумберт - настоящий отец Долли!"
"Понимаю", - сказал Джон, обратившись ко мне. - "Прошу прощения.
Понимаю. Вот оно что. Я не сразу смекнул... Это, разумеется, упрощает дело.
Что подсказывает вам сердце, то и ладно".
Убитый горем отец объяснил, что отправится за хрупкой дочкой тотчас
после похорон, а затем постарается ее развлечь пребыванием в совершенно
другой обстановке - катнет с ней, может быть, в Новую Мексику или Калифорнию
- если только не покончит с собой, конечно.
Настолько художественно изобразил я спокойствие предельного отчаяния,
затишье перед безумной вспышкой, что безупречные Фарло увезли меня к себе. У
них был недурной для Америки погреб, и это послужило мне на пользу, ибо я
боялся бессонницы - и привидения.
Теперь мне следует объяснить настоящую причину, по которой я хотел
временно держать Долорес в отдалении. Само собой разумеется, что вначале,
когда Шарлотта только что оказалась ликвидированной и я вернулся к себе
независимым отцом, и залпом проглотил один за другим оба приготовленных мною
стакана виски, и вдогонку им отправил пинту-другую своего джинанаса, и
заперся в ванной, спасаясь от соседей и друзей, - у меня было всего лишь
одно на уме и в крови, а именно - сознание, что всего через несколько часов,
тепленькая, русая, и вся, вся моя, Лолита в моих объятьях будет проливать
слезы, а я стану их осушать поцелуями скорее, чем ее глаза будут ими
наполняться. Но покамест я стоял перед зеркалом, весь красный, с
расширенными зрачками, Джон Фарло деликатно постучал и спросил, благополучен
ли я, - и я тотчас сообразил, что с моей стороны было бы безумием допустить
ее возвращение в этот дом, где сновало столько чужих хлопотунов, готовых
отнять ее у меня. Да и сама взбалмошная Ло могла ведь - как знать? - вдруг
выказать глупое недоверие, неожиданную неприязнь, смутный страх и тому
подобное - и прощай навек, в самый миг торжества, волшебная награда!
Кстати, о навязчивых людях: ко мне явился еще один посетитель, любезный
Биэль (тот самый, который ликвидировал мою жену). Солидный и серьезный,
похожий как то на помощника палача, своими бульдожьими брылами, черными
глазками, очками в тяжелой оправе и вывернутыми ноздрями. Его впустил Джон,
который затем оставил нас, прикрыв дверь с величайшим тактом. Гладко начав с
того, что у него двойня в одном классе с моей падчерицей, мой карикатурный
гость развернул, как свиток, большую диаграмму, на которой им были нанесены
все подробности катастрофы. Это был "восторг", как выразилась бы моя
падчерица, со множеством внушительных стрелок и пунктирных линий,
проведенных разного цвета чернилами. Траекторию г-жи Г. Г. он иллюстрировал
серией маленьких силуэтов, вроде символических фигурок, кадровых участниц
женского военно-подсобного корпуса, которыми пользуются для наглядности в
статистике. Очень ясно и убедительно этот путь приходил в соприкосновение со
смело начертанной извилиной, изображавшей два следующих друг за другом
поворота, из которых один был совершен биэлевской машиной, чтобы избежать
старьевщикова сеттера (не показанного на диаграмме), а второй, в
преувеличенном виде повторяющий первый, имел целью предотвратить несчастие.
Внушительный черный крестик отмечал место, где аккуратный маленький силуэт
наконец лег на панель. Я поискал, нет ли соответствующего значка на скате,
где отлеживался огромный восковой отец моего посетителя, но значка не
оказалось. Старец, впрочем, расписался на документе, в качестве свидетеля,
под подписями Лесли Томсона, мисс Визави и некоторых других.
Карандаш Фредерика с точностью и легкостью колибри перелетал с одного
пункта в другой, по мере того как он демонстрировал свою совершенную
неповинность и безрассудную неосторожность моей жены: в ту секунду, когда он
объехал собаку, Шарлотта поскользнулась на свежеполитом асфальте и упала
вперед, меж тем как ей следовало бы отпрянуть назад (Фред показал, как
именно, сильно дернув своим подбитым ватой плечом). Я сказал, что он,
конечно, не виноват, и следствие подкрепило мое мнение.
Сильно дыша сквозь напряженные черные ноздри, он удрученно потряс
головой, одновременно тряся мою руку; затем, выказывая изысканную светскость
и джентльменскую широту, предложил оплатить расходы похоронного бюро. Он
ожидал, что я откажусь. С пьяным благодарственным всхлипом я принял его
предложение. Не веря своим ушам, он раздельно повторил им сказанное, и я
снова его поблагодарил, еще горячее, чем прежде.
В результате этого жутковатого свидания мое душевное онемение нашло на
минуту некоторое разрешение. И немудрено! Я воочию увидел маклера судьбы. Я
ощупал самую плоть судьбы - и ее бутафорское плечо. Произошла блистательная
и чудовищная мутация, и вот что было ее орудием. Среди сложных подробностей
узора (спешащая домохозяйка, скользкая мостовая, вздорный пес, крутой спуск,
большая машина, болван за рулем) я смутно различал собственный гнусный
вклад. Кабы не глупость (или интуитивная гениальность!), по которой я сберег
свой дневник, глазная влага, выделенная вследствие мстительного гнева и
воспаленного самолюбия, не ослепила бы Шарлотту, когда она бросилась к
почтовому ящику. Но даже и так ничего бы, может быть, не случилось, если бы
безошибочный рок, синхронизатор-призрак, не смешал бы в своей реторте
автомобиль, собаку, солнце, тень, влажность, слабость, силу, камень. Прощай,
Марлена! Рукопожатие судьбы (увесисто воспроизведенное Биэлем при прощании)
вывело меня из оцепенения. И тут я зарыдал. Господа и госпожи присяжные, я
зарыдал!
Ильмы и тополя поворачивались ко внезапно налетевшему ветру зыблющимися
спинами, и грозовая туча чернела над белой башней рамздэльской церкви, когда
я осмотрелся в последний раз перед отъездом. Для неведомых приключений я
покидал мертвенно-бледный дом, где нанял комнату всего десять недель тому
назад. Уже спущены были жалюзи - недорогие, практичные жалюзи из бамбука.
"Верандам и внутренней отделке дома их роскошный материал придает модерный
драматический характер", - говорил прейскурант. После этого небесная обитель
должна показаться довольно-таки голой. Капля дождя упала мне на костяшки
руки. Я вернулся в дом за чем-то, пока Джон укладывал мои чемоданы в
автомобиль, и тогда случилась курьезная вещь. Не знаю, достаточно ли я
подчеркнул в этих невеселых заметках особое, прямо-таки одурманивающее
действие, которое интересная внешность автора - псевдокельтическая,
привлекательно обезьянья, мужественная, с примесью чего-то мальчишеского -
производила на женщин любого возраста и сословия. Разумеется, такие
заявления от первого лица могут показаться смешными; но время от времени я
вынужден напомнить о моей наружности читателю, как иной профессиональный
романист, давший персонажу какую-нибудь ужимку или собаку, видит себя
вынужденным предъявить эту собаку или эту ужимку всякий раз, когда данный
персонаж появляется. В отношении меня этот прием наделен, пожалуй, глубоким
смыслом. Сумрачное обаяние моих черт должно оставаться в поле зрения
читателя, желающего по-настоящему понять мою повесть. Малолетняя Ло млела от
шарма Гумберта, как млела от судорожной музыки; взрослая Лотта любила меня с
властной зрелой страстью, которую ныне жалею и уважаю в большей степени, чем
дозволено мне сказать. Тридцатиоднолетняя Джоана Фарло, будучи совершенной
неврастеничкой, здорово, по-видимому, влюбилась в меня.
В ее красоте было что-то резкое, индейское. Загар у нее был
терракотовый. Ее губы были как большие пунцовые слизни, и когда она
разражалась своим характерным лающим смехом, то показывала крупные, тусклые
зубы и бескровные десны. Она была очень высокого роста, носила либо сандалии
и узкие штаны, либо широкие юбки и балетные туфли; пила скотч в любом
количестве; дважды выкинула; сочиняла рассказы о животных для юношества;
писала, как известно моему читателю, озерные виды; уже носила в себе зачаток
рака, от которого должна была умереть два года спустя. Она казалась мне
безнадежно непривлекательной. Судите же о моем испуге, когда за несколько
секунд до моего отъезда (мы с ней стояли в прихожей) Джоана взяла меня за
виски своими всегда дрожавшими пальцами и со слезами в ярко-синих глазах
попыталась, без большого успеха, присосаться к моим губам.
"Поберегите себя", - сказала она, - "и поцелуйте за меня дочь."
Удар грома прокатился через весь дом, и Джоана добавила:
"Может быть, где-нибудь, когда-нибудь, при менее ужасных
обстоятельствах мы еще увидимся". (Джоана! Чем бы ты ни была, где бы ты ни
была, в минус-пространстве или в плюс-времени, прости мне все это, включая и
эти скобки.)
Минуту спустя я уже обменивался и с ней, и с ним прощальными
рукопожатиями, на улице, на крутой улице, и все вертелось, летело перед
приближавшимся белым ливнем, и фургон с матрацем из Филадельфии самоуверенно
катился вниз к опустевшему дому, и пыль бежала и вилась по той самой
тротуарной плите, где Шарлотта, когда для меня приподняли плед, оказалась
лежащей комочком, с совершенно нетронутыми глазами, с еще мокрыми черными
ресницами, слипшимися, как твои, Лолита!
Казалось бы, теперь, когда все препятствия были удалены и передо мной
открылась перспектива беспредельного блаженства, я мог мысленно откинуться
назад со вздохом сладкого облегчения. Ehbien, pas du tout. Вместо того чтобы
нежиться в лучах улыбавшейся судьбы, я был одержим чисто этическими
сомнениями и страхами. Например: не найдут ли люди странным, что Лолиту так
упорно не допускали к участию ни в радостных, ни в печальных семейных
торжествах? Как вы помните, она не присутствовала на нашей свадьбе. Или еще
вот что: если принять, что ни в чем не повинную женщину устранила
протянувшаяся откуда-то длинная косматая рука совпадения, не могло ли оно в
нехристианскую минутку забыть дело своей десницы и шуйцей передать Лолите
чью-то несвоевременную записку соболезнования? Правда, отчет о происшествии
появился только в рамздэльской газетке; его не было ни в "Паркингтонских
Ведомостях", ни в "Клаймаксовом Вестнике": местные смерти лишены
федерального интереса, а лагерь "Ку" находился не в нашем штате; но я не мог
перестать воображать, что каким-то образом Долли Гейз уже извещена и что в
то самое время, когда я за ней еду, неизвестные мне друзья мчат ее в
Рамздэль. Еще тревожнее всех этих домыслов и забот было то, что Гумберт
Гумберт, новоиспеченный американский гражданин довольно темного европейского
происхождения, не предпринял никаких шагов к тому, чтобы стать законным
опекуном девочки (двенадцати лет и семи месяцев от роду), оставшейся после
его покойной жены. Посмею ли предпринять эти шаги? Я не мог совладать с
дрожью, когда случалось мне представить себе наготу свою, теснимую
таинственными статусами в беспощадно резком свете свода гражданских законов.
Мой план был чудом первобытного искусства: я решил, что махну в лагерь
"Ку", скажу Лолите, что ее мать собираются подвергнуть серьезной операции в
несуществующей больнице и затем буду кочевать с моей сонной нимфеткой из
одной гостиницы в другую, пока мать будет медленно, но верно поправляться и
наконец умрет. Но по пути в лагерь я почувствовал нарастающее беспокойство.
Меня угнетала мысль, что ее может уже не оказаться там или что найду вместо
беспечной Лолиты испуганную сиротку, требующую с плачем присутствия каких-то
близких друзей семьи. Чету Фарло, слава Богу, она едва знала, но не могло ли
быть других, мне неизвестных лиц? В конце концов, я решил устроить тот
междугородный разговор, который я недавно так удачно симулировал. Шел
сильный дождь, когда я остановился у панели в загаженном ненастием
предместии Паркингтона, как раз не доезжая разъезда, одна ветвь которого шла
в обход города и вела к шоссе, пересекающему гряду холмов по направлению к
Озеру Клаймакс и лагерю "Ку". Выключив мотор, я не меньше минуты просидел в
автомобиле, собираясь с духом и глядя на дождь, на залитую панель, на
гидрант, представляющий собой безобразную тумбу, покрытую толстым слоем
красной и серебряной краски, протянувшую красные культяпки, чтобы их мог
отлакировать дождь, который, как стилизованная кровь, стекал по ее
геральдическим цепям. Немудрено, что запрещается автомобилям стоять подле
этих страшных маленьких калек. Я пустил опять мотор и подъехал к телефонной
будке. Когда наконец последняя из нужных монет со звяком провалилась,
позволив другому голосу отозваться на мой, я получил сюрприз.
Шерли Хольмс, начальница лагеря, сообщила мне, что в понедельник (нынче
была среда) моя Долли ушла со своей группой на экскурсию в горы и вернется
только к ночи. Она предложила мне приехать на следующий день. Спросила, не
случилось ли чего? Не входя в подробности, я ответил, что мою жену перевезли
в клинику, что ее положение серьезное, что девочке не нужно говорить, что
оно серьезное, но что она должна быть готова ехать со мной завтра днем. Наши
голоса распростились под взрыв горячего благожелательства, и, вследствие
какого-то оригинального изъяна в механизме, все мои монеты вывалились
обратно из автомата с тем бряцанием, которое сопровождает крупный выигрыш на
игральных машинах в Неваде. Это меня рассмешило, несмотря на досадную
необходимость отсрочить счастье. Спрашивается, не было ли это внезапное
выделение, это судорожное возвращение денег каким-то образом связано в уме у
Мак-Фатума с тем, что я выдумал экскурсию, прежде чем узнать о ней?
Что дальше? Я свернул в торговый район Паркингтона и остаток дня
(погода прояснилась, весь город отливал стеклянным блеском) посвятил
приобретению прелестных обнов для Ло. Господи, на какие прихотливые покупки
толкнула Гумберта свойственная ему в эти дни слабость к клетчатым тканям,
ярким ситцам, оборкам, пышным коротким рукавчикам, мягкой плиссировке,
платьицам, тесно прилегающим наверху и очень широким внизу!
Полюбил я Лолиту, как Вирджинию - По,
И как Данте - свою Беатриче;
Закружились девчонки, раздувая юбчонки:
Панталончики - верх неприличия!
Ласковые голоса спрашивали меня, что именно я желал бы видеть?
Купальные костюмы? Они у нас имеются во всех тонах: розовая греза, матовый
аквамарин, лиловая головка, красный тюльпан, черный кан-кан. Как насчет
пляжных вещей? А чехлы? Не нужно чехлов. Мы с Ло всегда их терпеть не могли.
Одним из руководств в этом деле послужила мне антропометрическая
запись, сделанная ее матерью в день, когда исполнилось Л. 12 лет (читатель
помнит, я думаю, книгу "Знай своего ребенка"). У меня было впечатление, что,
движимая смутными побуждениями зависти и антипатией, Шарлотта прибавила где
лишний дюйм, где лишний фунт; но так как нимфетка, несомненно, подросла за
последние семь месяцев, я считал, что в общем могу положиться на эти
последние январские измерения: в бедрах - двадцать девять дюймов; объем
ляжки (под самым началом ягодицы) - семнадцать; объем икры и окружность шеи
- одинадцать; объем груди - двадцать семь; объем руки выше локтя - восемь;
талия - двадцать три; рост - пятьдесят семь; вес - семьдесят восемь
американских фунтов; строение - удлиненное; КУР (коэффициент умственного
развития) - сто двадцать один; червовидный отросток - не вырезан (слава
Богу).
Помимо этих измерений, я, конечно, видел перед собой Лолиту с близкой к
галлюцинации ясностью; и так как у меня не переставало гореть лелеемое место
у грудной кости, там, где ее шелковистая макушка раза два дошла до уровня
моего сердца, и так как я не расставался с ощущением ее теплой тяжести на
моих коленях (вследствие чего я всегда "носил" Лолиту, как женщина "носит"
ребенка), я не удивился, когда в дальнейшем выяснилось, что мои вычисления
были более или менее правильны. К тому же я недавно изучил каталог летних
нарядов, что позволило мне выбирать с видом знатока разные миленькие вещи:
спортивную обувь, тапочки, туфельки из мятой лайки для мятых девочек и
прочее. Накрашенная продавщица в черном, которая помогала мне удовлетворить
все эти острые потребности, превращала родительскую науку и точное описание
размера в коммерческий эвфемизм "меньше среднего". Другая, постарше, в белом
платье, с театральным гримом, казалась несколько потрясенной моими широкими
познаниями в области мод для младшего поколения; думала, может быть, что
сожительствую с цирковой карлицей; посему, когда мне показали юбочку с двумя
"пикантными" карманчиками спереди, я нарочно поставил наивный мужской вопрос
и был вознагражден улыбками и демонстрацией того, как сзади действовала
застежка-молния. Мне тоже доставили много удовольствия всякие трусики и
плавки, в которых призраки миниатюрных Лолит егозили, плюхались, ездили на
задочках по всему прилавку. Мы закончили сделку на двух скромных бумажных
пижамах с круглым воротом фасона "ученик мясника". Мясника Гумберта.
Есть что-то мифическое, колдовское в этих больших магазинах, где, если
верить объявлениям, конторская девица может одеться на все случаи дня - от
утреннего прихода на службу до вечернего выхода с кавалером - и где ее
сестренка может полюбоваться шерстяным свитером, мечтая о том дне, когда
она, надев его в школу, заставит биться сердца отсталых гимназистов.
Пластиковые манекены в натуральный рост, изображавшие курносых детей с
бежевыми, оливковыми, буро-веснусчатыми личиками фавнят, наплывали на меня
со всех сторон. Я вдруг заметил, что я единственный покупатель в этом
довольно таинственном месте, где я передвигался, как рыба в зеленоватом
аквариуме. Я чуял, что странные мысли возникают в уме у томных барышень,
сопровождающих меня от прилавка к прилавку, от подводной скалы до заросли
морских растений, и отбираемые мною кушачки и браслетики падали, казалось,
из русалочьих рук в прозрачную воду. Наконец, я купил изящный чемодан, велел
сложить в него мои покупки и отправился в ближайшую харчевню, весьма
довольный проведенным днем.
Каким-то образом в связи с этим тихим поэтическим миром изысканных
товаров мне вспомнился отель с соблазнительным названием: "Привал
Зачарованных Охотников", который упомянула Шарлотта незадолго до моего
раскрепощения. Из путеводителя я выяснил, что он находится в Брайсланде -
уединенном городке в четырех часах езды от Лолитиного лагеря. Я мог бы
позвонить, но боясь, что потеряю власть над голосом и разражусь жеманным
кваканием на ломаном английском языке, я решил заказать на будущую ночь по
телеграфу комнату с двумя постелями. Каким я был неловким, неуверенным,
смешным сказочным принцем! Как посмеются надо мной некоторые из моих
читателей, узнав о моих затруднениях в составлении телеграммы! Что сказать:
Гумберт и дочь? Гумбург с маленькой дочкой? Гомберг и малолетняя девочка?
Гомбург и его дитя? Смешная ошибка, в конце концов оказавшаяся в телеграмме,
- эта буква "г" в конце имени - осталась как бы телепатическим отголоском
моих колебаний.
А затем, в бархатном мраке летней ночи, мои мечтания над припасенным
мной приворотным зельем. О, скупой Гамбург! Не был ли он сущим "зачарованным
охотником" в эти минуты раздумья над своей коробочкой с волшебной амуницией?
Мог ли он позволить себе, чтобы рассеять демонов бессонницы, самому
испробовать одну из этих аметистовых капсюль? Их было всего сорок - сорок
ночей в обществе хрупкого создания, спящего рядом с моим тугостучащим
сердцем... Мог ли я в поисках сна лишить самого себя одной такой ночи?
Разумеется, нет! Слишком была драгоценна каждая из этих лилипутовых слив,
каждый микроскопический планетарий с его живой россыпью звезд. О, дайте мне
хоть разок посентиментальничать! Я так устал быть циником!
|