Содержание:
25
Комнату, снятую им для свиданий с Марго, Рекс обратил в мастерскую, и
всякий раз, когда Марго являлась, она заставала его за работой. Он издавал
музыкальный, богатый мотивами свист, пока рисовал.
Марго глядела на меловой оттенок его щек, на толстые, пунцовые губы,
округленные свистом, и чувствовала, что в этом человеке смысл ее жизни. На нем
была шелковая рубашка с открытым воротом и старые фланелевые штаны. Он творил
чудеса при помощи туши.
Так они виделись почти ежедневно; Марго оттягивала отъезд, хотя
автомобиль был куплен и начиналась весна.
— Позвольте вам дать совет, — как-то сказал Рекс Альбинусу. —
Зачем вам брать шофера? Автомобиль у меня делается шелковым.
— Очень это мило с вашей стороны, — сказал Альбинус
нерешительно. — Но, право, я не знаю... я боюсь оторвать вас от работы. Мы
собираемся довольно далеко закатиться...
— Обо мне не беспокойтесь. Я и так собирался отдохнуть. А тут...
ослепительное солнце... старинные традиции... площадки для игры в гольф...
путешествия...
— В таком случае будем очень рады, — сказал Альбинус, с тревогой
думая о том, как отнесется к этому Марго. Марго, однако, помявшись,
согласилась.
— Пусть едет, — сказала она. — Мне он очень нравится, но в
последнее время начинает мне надоедать: поверяет мне свои сердечные дела и об
этом говорит с такими вздохами, словно влюблен в женщину. А на самом деле...
Был канун отъезда. По дороге домой из магазинов Марго забежала к Рексу.
Присутствие ящика с красками, карандашей и пыльный сноп солнца через комнату
напоминали ей, как она позировала обнаженной.
— Чего ты спешишь? — спросил Рекс лениво, когда она накрашивала
губы. — Подумай, нынче последний раз. Неизвестно, как будем устраиваться
во время путешествия.
— На то мы с тобой и умные, — ответила она с гортанным смехом.
Она выскочила на улицу, выглядывая таксомотор, но солнечная улица была
пуста. Дошла до площади — и, как всегда, возвращаясь от Рекса, подумала:
"А не взять ли направо, потом через сквер, потом опять направо?"
Там была улица, где она в детстве жила.
(Прошлое было надежно упаковано. Отчего, в самом деле, не взглянуть?)
Улица не изменилась. Вот булочная на углу, вот мясная — с золотой
бычьей головой на вывеске и привязанным к решетке бульдогом майорской вдовы из
пятнадцатого номера. А вот магазин канцелярских товаров превратился в
парикмахерскую. Та же старушка продает газеты в киоске. А вот пивная, в которую
любил захаживать Отто. А вот наискосок — дом, где она родилась: судя по
строительным лесам, его ремонтировали. Подойти ближе ей не захотелось.
Она повернулась и пошла назад, и тут ее окликнул знакомый голос.
Каспар, братнин товарищ. Он вел за седло велосипед с фиолетовой рамой и с
корзиной перед рулем.
— Здравствуй, Марго, — сказал он, чуть смущенно улыбаясь, и пошел с
ней рядом вдоль панели.
В последний раз, когда она видела его, он был очень неприветлив. Это была
группа, организация, почти шайка. Теперь же, один, он был просто старый
знакомый.
— Ну, как дела, Марго?
— Прекрасно, — сказала она и засмеялась. — А у тебя как?
— Ничего, живем. А знаешь, ведь твои съехали. Они теперь живут в Северном
Берлине. Ты бы как-нибудь их навестила, Марго. Твой отец долго не протянет.
— А где мой милый братец? — спросила она.
— Ох, он уехал. В Билефельде, кажется, работает.
— Ты сам знаешь, — сказала она, нахмурившись, опустив глаза,
разглядывая собственные ноги, вышагивающие по краю панели, — как меня дома
любили. И разве они потом старались узнать, что со мной, где я, не погибла ли
я?
Каспар кашлянул и сказал:
— Но это, как-никак, твоя семья, Марго. Ведь твою мать выжили отсюда, и
на новом месте ей не сладко.
— А что обо мне тут говорят? — спросила она, глядя на него.
— Ах, ерунду всякую. Судачат. Это понятно. Я же всегда считаю, что
женщина вправе распоряжаться своей жизнью. Ты как — с твоим другом ладишь?
— Ничего, лажу. Он скоро на мне женится.
— Это хорошо, — сказал Каспар. — Я очень рад за тебя. Только
жаль, что нельзя с тобой повозиться, как раньше. Это очень, знаешь, жалко.
— А у тебя есть подружка? — спросила она улыбаясь.
— Нет, сейчас никого. Трудно все-таки жить иногда, Марго. Я теперь служу
в кондитерской. Я бы хотел иметь свою собственную кондитерскую, — но когда
это еще будет.
— Да, жизнь — штука сложная, — задумчиво произнесла Марго и
немного погодя подозвала таксомотор.
— Может быть, мы как-нибудь... — начал Каспар; но нет — никогда
больше не будут они вместе купаться в озере.
"Погибнет девочка, — подумал он, глядя, как она садится в
автомобиль. — Ей бы выйти за простого человека. Я б на ней, правда, не
женился — вертушка, ни минуты покоя...
Он вскочил на велосипед и до следующего угла быстро ехал за автомобилем.
Марго ему помахала рукой, он плавно повернул и стал удаляться по боковой улице.
26
Шоссейные дороги, обсаженные яблонями, шоссейные дороги, обсаженные
сливами, гладко подливали под передние шины, — и не было им конца. Погода
была великолепная. К вечеру стальные соты радиатора бывали битком набиты
мертвыми пчелами, стрекозами и жуками. Рекс действительно правил превосходно:
лениво полулежа на очень низком сиденье, он мечтательно и ласково орудовал
рулем. Сзади, в окошечке, висела плюшевая обезьянка и глядела на убегающий
вспять север.
Во Франции пошли вдоль дороги тополя, в гостиницах горничные не понимали
Марго, и это ее раздражало. Весну было решено провести на Ривьере, а затем
перебраться на итальянские озера. На последней до побережья остановке они
очутились в городке Ружинар.
Приехали туда на закате. Над окрестными горами, на фоне бледно-зеленого
неба линяли лохматые апельсиновые тучи, кофейни исподлобья сверкали огнями,
платаны бульвара были уже по-ночному сумрачны.
Марго, как всегда к ночи, казалась усталой и сердитой. Со дня отъезда, то
есть почти уже три недели (они ехали не торопясь, останавливаясь в живописных
городках, где всегда была та же самая старинная церковь и та же самая старинная
площадь), она ни разу не побывала наедине с Рексом. Поэтому, когда они въехали
в Ружинар и Альбинус стал восхищаться силуэтами пурпурно-закатных гор, Марго
произнесла сквозь зубы: "Восторгайся, восторгайся", — едва
сдерживая слезы. Они подъехали к большой гостинице, и Альбинус пошел справиться
насчет комнат.
— С ума сойду, если так будет продолжаться, — сказала Марго, не
глядя на Рекса.
— Всыпь ему снотворного, — предложил Рекс. — Я достану в
аптеке.
— Пробовала, — ответила Марго. — Не действует.
Альбинус вернулся к ним, с виду несколько озабоченный.
— Все полно, — сказал он. — Это очень досадно. Извини, моя
маленькая.
Они подъехали к трем гостиницам, и нигде комнат не оказалось. Марго
категорически отказалась ехать в другой город, так как от поворотов по
петлистой дороге, утверждала она, у нее кружится голова. Она была в столь
скверном настроении, что Альбинус боялся на нее смотреть. Наконец в пятой гостинице
им предложили войти в лифт — подняться и посмотреть единственную пару
комнат, оказавшихся свободными. Смуглый мальчишка, поднимавший их, стоял к ним
в профиль.
— Смотрите, что за красота, какие ресницы, — сказал Рекс, слегка
подтолкнув Альбинуса.
— Перестаньте паясничать! — вдруг воскликнула Марго.
Номер с двухспальной кроватью был вовсе не плохой, но Марго стала мелко
стучать каблуком об пол, тихо и неприятно повторяя:
— Я здесь не останусь, я здесь не останусь.
— Но позволь, это превосходная комната, — сказал Альбинус
увещевающе.
Мальчик открыл внутреннюю дверь — там оказалась ванная, вошел в нее,
открыл другую дверь — вот те на: вторая спальня!
Рекс и Марго вдруг переглянулись.
— Я не знаю, Рекс, насколько вам это удобно — общая ванная, —
проговорил Альбинус. — Ведь Марго купается, как утка.
— Ничего, ничего, — засмеялся Рекс. — Я как-нибудь сбоку
припека.
— Может быть, у вас все же найдется другой одноместный номер? —
обратился Альбинус к мальчику, но тут поспешно вмешалась Марго.
— Глупости, — сказала она. — И так сойдет. Надоело бродить.
Она подошла к окну, пока вносили чемоданы. На сливово-синем небе горела
одна-единственная яркая звезда, черные купы деревьев застыли, стрекотали
кузнечики... Но она ничего не видела и не слышала.
Альбинус стал выкладывать умывальные принадлежности.
— Я первая войду в ванную, — сказала она, торопливо раздеваясь.
— Ладно, — ответил он добродушно. — Я тут сперва побреюсь.
Только торопись, надо идти ужинать.
В зеркале он видел, как мимо стремительно пролетели джемпер, юбка, что-то
светлое, еще что-то светлое, один чулок, другой.
— Вот неряха, — буркнул он, намыливая подбородок.
Он слышал, как закрылась дверь, как трахнула задвижка, как шумно потекла
вода.
— Нечего запираться, я все равно тебя выгонять не собираюсь, — крикнул
он со смехом и принялся оттягивать пальцем щеку.
За дверью вода продолжала литься громко и непрерывно. Альбинус осторожно
скреб щеку бритвой "Жиллетт". Интересно, подумал он, можно ли здесь
заказать омаров à l’Américaine.
А вода лилась, причем шум ее становился громче и громче. Он преодолел,
так сказать, кульминационный момент и собирался возвратиться к кадыку, где еще
виднелись остатки упрямой щетины, когда внезапно испытал шок, заметив, что
из-под двери ванной выползает струйка воды, меж тем как шум воды обрел уже
торжествующее звучание.
— Не дай Бог, она утонула, — пробормотал он и подскочил к двери,
постучал.
— Милая, с тобой все в порядке? Ты затопила всю комнату!
Никакого ответа.
— Марго, Марго! — кричал он, тарахтя дверной ручкой (и совершенно не
замечая, какую странную роль двери играют в его и ее жизни).
Марго между тем проскользнула в ванную: комната была полна пара и воды.
Она проворно закрыла краны.
— Я заснула в ванне, — крикнула она жалобно через дверь.
— Сумасшедшая, — сказал Альбинус. — Как ты меня напугала!
Растекавшиеся по белесому ковру темные струйки остановились. Альбинус
вернулся к зеркалу и снова намылил шею.
Через несколько минут Марго явилась из ванной бодрая, сияющая и стала
осыпаться тальком. Альбинус в свою очередь пошел купаться — там все было
очень мокро. Оттуда он постучал Рексу.
— Я вас не задержу, — сказал он через дверь. — Сейчас будет
свободно.
— Валяйте, валяйте, — чрезвычайно весело проорал в ответ Рекс.
За ужином Марго была прелестно оживлена. Они сидели на террасе. Белый
мотылек колесил вокруг лампы и упал на скатерть.
— Мы останемся тут долго, долго, — сказала Марго. — Мне здесь
страшно нравится.
27
Прошла неделя, вторая. Дни были безоблачные. Изобилие цветов и
иностранцев. Какой-нибудь час езды — и попадешь на ослепительно прелестный
песчаный пляж — красивая картинка, окаймленная темно-красными камнями на
фоне темно-синего моря. Одетые в сосновый наряд горы со всех сторон окружали
гостиницу, ничуть не уступающую множеству подобных, построенную в тошнотворно-мавританском
стиле, от которого у Альбинуса по коже забегали бы мурашки, не будь он сейчас
столь счастлив. Марго тоже была счастлива, как, впрочем, и Рекс.
Все ею изрядно восхищались: фабрикант шелка из Лиона, тихий англичанин,
собиравший жуков, юнцы, игравшие с нею в теннис. Но, кто бы на нее ни глядел,
кто бы с ней ни танцевал, Альбинус ревности не чувствовал. И, вспоминая муки
ревности, испытанные в Сольфи, он дивился: в чем разница, почему тогда все
нервило и тревожило его, а сейчас при виде ее — уверенность, спокойствие?
Он не замечал одной крохотной мелочи: не было в ней теперь желания нравиться
другим, — ей нужен был только один человек — Рекс. А Рекс был —
тень Альбинуса.
Однажды они втроем отправились на длинную прогулку в горы, заблудились и
наконец спустились по крутой каменистой тропинке. Марго, не привыкшая к таким
переходам, сильно натерла ногу, и мужчины поочередно несли ее на руках, причем
оба, не будучи здоровяками, едва справлялись со своей ношей. Примерно к двум
часам дня они добрались до залитой солнцем деревушки и обнаружили на вымощенной
булыжником площади, где несколько человек играли в шары, автобус, который
отправлялся в Ружинар. Марго и Рекс тут же заняли места, а Альбинус собирался
последовать за ними, но, заметив, что шофера еще нет и долго не будет, так как
тот взялся помогать старику фермеру грузить пару огромных корзин, он постучал
по полуоткрытому окну, у которого сидела Марго, и сказал, что сбегает выпить
стакан пива. Он стремительно пересек площадь и зашел в бар на углу. В тот
момент, когда Альбинус потянулся за своим пивом, он задел щуплого господина,
который торопливо платил. Они поглядели друг на друга.
— Удо, голубчик! — воскликнул Альбинус. — Вот неожиданно!
— Воистину неожиданно, — подтвердил Удо Конрад. — А ты лысеешь,
старина. Ты здесь с семьей?
— Нет, впрочем... Знаешь, я остановился в Ружинаре и...
— Вот и отлично, — сказал Конрад. — Я тоже живу в Ружинаре.
Боже, автобус отправляется. Надо торопиться.
— Я с тобой, — воскликнул Альбинус и одним глотком осушил стакан.
Конрад побежал к автобусу и успел вскочить в него. Раздался гудок. А
Альбинус все суетливо подыскивал непослушные французские монеты.
— Не спешите, — сказал бармен, меланхоличный человек с черными
обвислыми усами. — Автобус сперва объедет всю деревню, а потом снова остановится
на этом углу и только после этого поедет дальше.
— Удачно, — сказал Альбинус. — Раз так, я могу выпить еще
стакан.
Через ярко освещенную дверь он видел, как длинный, приземистый желтый
автобус стремительно мчится прочь, продираясь сквозь пятнистый узор платановой
тени, на глазах смешиваясь и буквально растворяясь в ней.
"Как забавно, что я встретил Удо, — размышлял Альбинус. —
Он, кстати, отрастил светлую бородку, словно решил компенсировать мою плешь.
Когда мы с ним в последний раз виделись? Лет шесть назад. Рад ли я сегодняшней
встрече? Едва ли. Мне казалось, что он живет в Сан-Ремо. Чудаковатый,
болезненный, чуть мрачноватый и не особенно счастливый человек. Холостяк,
терпеть не может кошек и тиканья часов. К тому же страдает сенной лихорадкой.
Но хороший писатель. Великолепный писатель. Курьезно, что он понятия не имеет,
насколько изменилась моя жизнь. Курьезно, что я стою в этом жарком, нагоняющем
сон заведении, где никогда не бывал до сих пор и куда, вероятно, никогда не
попаду снова. Интересно, что сейчас делает Элизабет? На ней черное платье,
праздные руки не знают, чем заняться. Лучше об этом не думать".
— Сколько времени требуется автобусу, чтобы объехать всю деревню? —
спросил он, медленно, осторожно выговаривая французские слова.
— Пару минут, — сказал бармен печально.
"Не ясно, что они делают с этими деревянными шарами. Деревянными? А
может, они металлические? Сперва шар зажимают в ладони, потом бросают вперед...
он катится, наконец останавливается. Нехорошо, если по дороге он разговорится с
девочкой, а та ему все выболтает, до того как я сам объясню. А она может
выболтать? Вполне. Не так, правда, вероятно, что они ввяжутся в беседу. Бедное,
несчастное дитя, будет сидеть тихо как мышка".
— Судя по тому, как долго автобус объезжает деревню, она очень
большая, — заметил Альбинус.
— А он ее вовсе не объезжает, — сказал старик с глиняной трубкой,
сидевший за столиком позади него.
— Объезжает, — сказал мрачный бармен.
— Объезжал до прошлой субботы, — сказал старик. — А теперь едет
прямо в Ружинар.
— Ну, я тут совершенно ни при чем, — сказал бармен.
— Что же мне теперь делать? — воскликнул Альбинус в растерянности.
— Сядете на следующий, — сказал старик рассудительно.
Когда Альбинус наконец добрался домой, он обнаружил Марго в шезлонге на
террасе, где она ела вишни, в то время как Рекс сидел на белом парапете в
купальных трусах, повернувшись своей загорелой мохнатой спиной к солнцу.
Картина тихого счастья.
— Я пропустил этот проклятый автобус, — сказал Альбинус улыбаясь.
— Это в твоем духе, — сказала Марго.
— Скажи-ка, ты не заметила маленького человечка в белом с золотистой
бородкой?
— Я его заметил, — сказал Рекс. — Сидел прямо за нами. А кто он
такой?
— Да так... Просто я когда-то был с ним знаком.
28
Утром Альбинус добросовестно справился в туристическом бюро, а затем и в
немецком пансионе, но никто не мог назвать ему адрес Удо Конрада. "Что ж,
у нас с ним не так уж много общих тем, — подумал он. — Я, возможно,
еще где-нибудь с ним встречусь, если мы здесь задержимся. А если нет, то не так
уж это важно".
Как-то, через несколько дней, он проснулся раньше обычного, распахнул
ставни, улыбнулся нежно-голубому небу и мягко-зеленым склонам, набухающим
солнцем, но еще дымчатым, словно многокрасочный фронтиспис, прикрытый
папиросной бумагой, и ему захотелось долго ходить, куда-то взбираться, вдыхать
запах тмина.
Марго проснулась.
— Еще так рано, — сказала она сонно.
Он предложил быстрехонько одеться и, знаешь, вдвоем, вдвоем, на весь
день...
— Отправляйся один, — пробормотала она, повернувшись на другой бок.
— Ах ты, соня, — сказал Альбинус с грустью.
Было около восьми. Идя шагом, он выбрался из узких улочек, разрезанных
наискось игрой утренней тени и солнечного света, и стал подниматься в гору.
Проходя мимо крошечной виллы, выкрашенной в нежно-розовый цвет, он
услышал щелканье секатора и увидел Удо Конрада, подрезающего какое-то растение
в своем маленьком каменистом саду. Да, у него всегда была слабость к земле.
— Наконец я тебя нашел, — сказал Альбинус весело. Конрад взглянул в
его сторону, однако не улыбнулся в ответ.
— А я полагал, что мы больше не увидимся, — сказал он сухо.
Одиночество развило в нем такую повышенную чувствительность, какая бывает
обычно у старых дев, и сейчас он получал болезненное удовольствие, оттого что
испытывал обиду.
— Только без глупостей, Удо, — сказал Альбинус, идя к нему навстречу
и осторожно раздвигая перистую листву мимозы, ревниво загораживавшую ему
дорогу. — Ты отлично знаешь, что я не нарочно пропустил автобус. Я думал,
что он объедет деревню и вернется обратно.
Конрад слегка смягчился.
— Пустяки, — сказал он, — просто часто бывает так: встретишься
с человеком после долгого перерыва и вдруг испытываешь паническое и страстное
желание от него улизнуть. Я решил, что тебя не порадовала перспектива болтать о
старых временах в автобусной темнице на колесах и ты от нее ловко увернулся.
— По правде говоря, я повсюду искал тебя в последние дни, — сказал
Альбинус, рассмеявшись. — Но оказалось, что никто не знает, где ты живешь.
— Не удивительно: я снял этот домик всего пару дней назад. А ты где
остановился?
— В "Британии". Поверь, я чертовски рад, что увидел тебя, Удо.
Ты непременно должен мне все о себе рассказать.
— Может быть, немного погуляем? — предложил Конрад, хотя в его
голосе чувствовалась нотка сомнения. — Что же, договорились. Вот только
ботинки переодену.
Через минуту он вернулся, и они пошли по прохладной тенистой дорожке,
поднимающейся в гору и петляющей меж спрятавшихся под виноградным покровом
каменных склонов, на асфальт которой почти не попадали лучи жаркого утреннего
солнца.
— Как твоя семья? — спросил Конрад.
Альбинус, поколебавшись, сказал:
— Лучше не спрашивай, Удо. У меня было много несчастий в последнее время.
Год назад мы с Элизабет расстались. А уже потом малышка Ирма умерла от
пневмонии. Если ты не возражаешь, я предпочел бы не обсуждать все это.
— Как печально, — сказал Конрад.
Оба замолчали; Альбинус размышлял о том, как заманчиво и занятно было бы
рассказать старому другу, знавшему его как совершенно не предприимчивого
скромника, о своем страстном романе, но потом он решил малость повременить.
Конрад же между тем успел уже пожалеть, что предложил эту прогулку: он
предпочитал, чтобы люди, согласившиеся составить ему компанию, были беззаботны
и счастливы.
— Я понятия не имел, что ты во Франции, — сказал Альбинус. —
Мне казалось, будто ты обосновался на родине Муссолини.
— А кто такой Муссолини? — спросил Конрад, удивленно нахмурившись.
— Ах, ты все такой же, — сказал Альбинус, рассмеявшись. — Не
волнуйся, я не стану говорить о политике. Расскажи мне, пожалуйста, о своей
работе. Твой последний роман просто великолепен.
— Боюсь, — сказал Удо, — что наше отечество не достигло еще
такого уровня, чтобы ценить мои сочинения. Я бы охотно писал по-французски, но
жаль все же расставаться с опытом и богатством родного языка накопленным мною.
— Не говори, не говори, — возразил Альбинус. — Есть немало
людей, которые любят твои книги.
— Но они не любят их так, как люблю я сам, — сказал Конрад. —
Пройдет много времени — может быть, даже целое столетие, — прежде чем
меня оценят в полной мере. Впрочем, лишь в том случае, если до тех пор
искусство писать и читать не будет полностью утрачено. Боюсь, что в Германии за
последние полвека это уже во многом свершившийся факт.
— Что ты имеешь в виду? — спросил Альбинус.
— Видишь ли, если литература озабочена только проблемами жизни или
историями жизни отдельных людей, это означает, что она умирает. Я невысоко
ставлю и фрейдистские романы, и романы об идиллическом сельском быте. Ты можешь
возразить, что основная масса литературных сочинений не имеет никакого
значения, что ценность представляют два-три настоящих писателя, стоящие
особняком, не замеченные своими влиятельными, напыщенными современниками. И тем
не менее иногда от всего этого портится настроение. Меня приводит в ярость,
когда я вижу, какие книги принимают сегодня всерьез.
— Я не вполне с тобой согласен, — сказал Альбинус. — Если в
нашу эпоху социальные проблемы вызывают интерес, то почему бы талантливым
авторам не попытаться помочь их разрешить. Война, послевоенная нестабильность...
— Не надо, — тихо простонал Конрад.
Они снова замолчали. Петляющая дорожка привела их в сосновую рощу, где
цикады трещали, трещали, как заводные игрушки, у которых никогда не кончается
завод. По плоским камням струился ручеек; когда по поверхности воды пробегала
дрожь, то казалось, что дрожат сами камни. Они уселись на сухом, пряно пахнущем
дерне.
— Но разве ты не чувствуешь себя изгоем, постоянно живя за
границей? — спросил Альбинус и загляделся на верхушки сосен, похожие на
плавающие в синей воде морские водоросли. — Ты не тоскуешь по звучанию
немецкой речи?
— Ах, знаешь, я регулярно то тут, то там встречаю соотечественников, и
порой это оказывается довольно-таки занятно. Я, например, заметил, что немецкие
туристы имеют обыкновение думать, будто никто не понимает их языка.
— Я бы не смог постоянно жить за границей, — сказал Альбинус, лежа
на спине и задумчиво следя глазами за очертаниями голубых заливов, лагун и бухт
меж зеленых ветвей.
— В тот день, когда мы с тобой встретились, — сказал Конрад, тоже ложась
навзничь и подперев голову руками, — у меня произошел забавный случай в
автобусе с твоими друзьями. Ведь ты знаешь эту парочку, не правда ли?
— Да, слегка, — сказал Альбинус, чуть усмехнувшись.
— Я так и подумал, услышав, как они веселятся из-за того, что ты отстал.
("Какая вредная девочка, — подумал Альбинус с нежностью. —
Может быть, рассказать ему о ней все? Нет, не стоит".)
— У меня появилась возможность долго слушать их беседу. И почему-то она
отнюдь не вызвала у меня тоски по родине. Странное дело: чем больше я размышляю
на эту тему, тем большую уверенность испытываю, что в жизни художника, как
правило, наступает момент, когда ему уже не нужно отечество. Он похож в этом на
тех животных, которые сперва обитают в водной среде, а потом — на суше.
— А вот во мне жила бы какая-то тоска по водяной прохладе, — сказал
Альбинус медлительно-задумчиво. — Кстати, я обнаружил очень милый пассаж в
новой книге Баума "Открытие Тапробаны". Оказывается, некий
путешественник-китаец много веков назад пересек пустыню Гоби и добрался до
Индии, а потом он оказался перед огромной нефритовой статуей Будды, стоящей в
храме на вершине горы на острове Цейлон, и увидел торговца, продававшего
подлинное китайское изделие — шелковый веер, и тут...
— ...и тут, — прервал его Конрад, — "внезапная тоска,
вызванная долгой разлукой с родиной, охватила путешественника". Я знаю,
как обычно пишут на эту тему, пусть я и не читал последнее сочинение этого
занудного олуха и никогда читать не буду. Кстати, торговцам, которых мне
приходилось видеть здесь, едва ли удастся вызвать у меня ностальгию.
Оба снова замолчали. Обоим стало очень скучно. Поразглядывав еще
несколько минут сосны и небо, Конрад сел и сказал:
— Знаешь, старина, извини, но ты ведь не станешь возражать, если мы
сейчас вернемся? Я хочу еще немного пописать до полудня.
— Нисколько, — сказал Альбинус, также привстав. — И мне пора
домой.
Они молча спустились вниз по тропинке и перед входом в дом Конрада пожали
друг другу руки, изо всех сил демонстрируя сердечность.
"Что ж, с этим покончено, — подумал Альбинус, чувствуя изрядное
облегчение. — Теперь уж ничто не заставит меня заглянуть к нему
снова".
29
По пути домой он решил зайти в табачную лавку, чтобы купить папирос.
Отодвигая рукой колышущуюся, звенящую занавеску из бусинок и камыша, он
столкнулся с отставным французским полковником, который вот уже два или три дня
был их соседом по столовой. Альбинус отступил на шаг, давая полковнику пройти.
— Извините, — сказал полковник (добродушный малый). — Неплохая
сегодня погодка?
— Отличная, — согласился с ним Альбинус.
— А где сегодня наши любовники? — поинтересовался полковник.
— Что вы имеете в виду? — спросил Альбинус.
— А как по-иному можно назвать тех, кто обнимается по углам (qui se
pelotent dans tous les coins)? — сказал полковник, и в его
фарфорово-синих, налитых кровью глазах появилось выражение, для которого у
французов есть словечко goguenard. — Мне не нравится лишь то, что они этим
занимаются в саду, прямо под моим окном. Пожилой человек, знаете ли, и
позавидовать может.
— Что вы имеете в виду? — повторил Альбинус.
— Не уверен, что мне удастся все это еще раз рассказать
по-немецки, — сказал полковник смеясь. — Всего доброго, сударь.
И на этом он ушел. А Альбинус вошел в лавку.
— Какая чушь! — воскликнул он, пристально глядя на женщину, сидевшую
на табуретке за прилавком.
— Comment, Monsieur? — спросила она.
— Какая законченная чушь! — повторил он и застыл в углу да так и
остался стоять там, морщась и путаясь под ногами у проходящих мимо людей. У
Альбинуса возникло какое-то смутное ощущение, будто все его окружающее стало
вдруг перевернутым, как в зеркале, и, чтобы понять смысл вещей, теперь как бы
нужно читать текст в обратном порядке.
Ощущение это совершенно не сопрягалось ни с болью, ни с удивлением.
Просто на него накатило нечто темное, смутное и к тому же
обволакивающе-бездонное, и он застыл в некоем подобии дымчато-беспомощного
оцепенения, не пытаясь даже уклониться от обрушивающегося на него призрачного
удара, словно до тех пор, пока подобное оцепенение длилось, это удивительное явление
не способно было причинить ему никакого вреда.
— Невозможно, — сказал он вдруг — и тут в голове летучей мышью
стрельнула странно-рваная мысль: он попытался проследить за ее фатальным
расхлябанным полетом, словно имел дело с неким феноменом, который предстояло
изучить и бояться которого попросту не имело смысла. Потом он повернулся, чуть
не сбив с ног девочку в черном переднике, и поспешил туда, откуда только что
пришел.
Конрад, долго писавший в саду, тем временем перешел в кабинет первого
этажа, чтобы поискать срочно потребовавшуюся ему записную книжку, и как раз был
поглощен поисками ее на стоявшем близ окна письменном столе, когда внезапно
заметил лицо Альбинуса, разглядывавшего его через стекло. ("Черт бы его
подрал! — мелькнуло тут же у него в голове. — Неужели он меня так и
не оставит в покое? Взялся вдруг неведомо откуда".)
— Послушай, Удо, — произнес Альбинус странным, сдавленным
голосом. — Я совсем позабыл кое о чем тебя спросить. О чем они
разговаривали в автобусе?
— Что ты говоришь? — сказал Конрад.
— О чем разговаривали те двое в автобусе? Ты сказал, что это был забавный
случай.
— Какой такой случай? — переспросил Конрад. — Ах, да, теперь я
понял. Да, это действительно было в некотором смысле забавно. Точно. Я ведь,
кажется, собирался привести пример того, как ведут себя немцы, когда думают,
будто никто не понимает, о чем они говорят? Тебя это интересует?
Альбинус кивнул.
— Что ж, — сказал Конрад, — их разговор представлял собой
низкопробно-крикливую, мерзкую любовную болтовню, гаже которой мне ничего в
жизни не доводилось слышать. Твои друзья так свободно изъяснялись о своей
любви, словно они одни, вдвоем в раю — кстати, довольно-таки скотском раю,
должен тебе сказать.
— Удо, — сказал Альбинус, — ты можешь поклясться, что то, о чем
ты сейчас сказал, верно?
— Что ты говоришь?
— Ты совершенно, совершенно уверен в том, что рассказал?
— Ах, да. А почему ты спрашиваешь? Погоди минутку, я сейчас спущусь в
сад. Не слышу через окно ни единого слова.
Он нашел записную книжку и вышел из дому.
— Эй, где ты? — позвал он. Но Альбинус исчез. Конрад вышел на улицу.
Нет — человек пропал.
— Эх, старикашка, — пробормотал Конрад вполголоса, — не
допустил ли ты какой-нибудь промашки? (...какая гнусная рифма! Не допустил ли,
старикашка — ой-ля-ля — промашки? Тьфу, мерзость!)
30
Альбинус спустился в город, не ускоряя шага, пересек бульвар и добрался
до гостиницы. Он поднялся наверх и вошел в номер. В комнате никого не было,
постель осталась незастеленной. На белом коврике у постели был пролит кофе,
блестела упавшая ложечка. Он исподлобья посмотрел на яркое пятно. В это
мгновение раздался из сада звонкий смех Марго.
Он высунулся в окно. Она шла с юнцом в белых шортах и разговаривала с
ним, помахивая ракетой, казавшейся золотой от солнца. Партнер увидел Альбинуса
в окне третьего этажа. Марго посмотрела вверх и остановилась. Альбинус взмахнул
рукой, словно пытаясь прижать что-то к груди. Жест этот означал
"поднимись", и Марго поняла его. Она кивнула и ленивым шагом пошла по
гравиевой дорожке к кустам олеандра, росшим по обе стороны от входа.
Он отошел от окна и, присев на корточки, отпер чемодан, но, вспомнив, что
искомое не там, пошел к шкапу и сунул руку в карман своего желтого пальто из
верблюжьей шерсти. Найдя то, что искал, он быстро проверил, вдвинута ли
обойма, — затем встал у двери.
Сразу, как только она откроет дверь, он ее застрелит. К чему задавать
вопросы? Все ясно, как смерть, и каждая деталь чудовищно четко укладывается в
логическую схему вещей. Они обманывали его — постоянно, коварно,
артистично. Убить надо сразу.
Ожидая у двери, он мысленно следил за ее движениями. Вот теперь она вошла
в гостиницу. Вот теперь поднимается на лифте. Вот сейчас донесется стук
каблуков по коридору. Но воображение обгоняло, опережало ее. Все было тихо,
надо начать сначала. Он держал браунинг, и было чувство, словно оружие —
естественное продолжение его руки, напряженной, жаждущей облегчения. Мысль о
том, что он нажмет эту вогнутую гашетку, была почти сродни чувственному
удовольствию.
Он едва не выстрелил в белую, еще закрытую дверь в тот миг, когда вдруг
послышался из коридора ее легкий резиновый шаг, — да, конечно, она была в
теннисных туфлях, — каблуки ни при чем. Сейчас, сейчас... Но тут он
услышал и другие шаги.
— Позвольте, сударыня, мне зайти за подносом, — сказал по-французски
голос за дверью. Марго вошла вместе с горничной. Он машинально сунул браунинг в
карман.
— В чем дело? — спросила Марго. — Ты мог бы и сам спуститься.
Зачем ты меня так грубо заставляешь бегать наверх?
Он, не отвечая, глядел исподлобья на то, как горничная ставит на поднос
посуду, поднимает ложечку с пола. Вот она все взяла, поклонилась, уходит. Вот и
дверь уже закрылась за ней.
— Альберт, что случилось?
Он опустил руку в карман. Марго поморщилась от боли, села на стул,
стоявший близ кровати, и, склонив загорелую шейку, стала быстро расшнуровывать
туфлю. Он видел ее глянцево-черные волосы, синеватую тень на затылке,
оставленную бритвой. Невозможно стрелять, пока она снимает башмачок. На пятке
была ранка, кровь просочилась сквозь белый носок.
— Это ужас, как я всякий раз натираю, — проговорила она и подняла
голову. Она увидела черный пистолет в его руке.
— Дурак, — сказала она чрезвычайно спокойно. — Не играй с этой
штукой.
— Встань! Слышишь? — как-то зашушукал Альбинус и схватил ее за
кисть.
— Я не встану, — ответила Марго, свободной рукой снимая
носок. — И вообще, отстань. Смотри, у меня все присохло.
Он тряхнул ее так, что затрещал стул. Она схватилась за решетку кровати и
стала смеяться.
— Пожалуйста, пожалуйста, убей, — сказала она. — Но это будет
то же самое, как эта пьеса, которую мы видели, с чернокожим и подушкой, а я
такая же ни в чем не виновная, как и она.
— Ты лжешь, — зашептал Альбинус. — Ты с этим негодяем... Вы
меня обманывали, над-ду-дували, и... — Верхняя губа дергалась, он заикался
и не мог попасть на слово.
— Пожалуйста, убери. Я тебе ничего не скажу, пока ты не уберешь. Я не
знаю, что случилось, и знать не хочу. Но я знаю одно — я тебе верна, я
тебе верна...
— Хорошо, — проговорил Альбинус сипло. — Да-да, дам тебе
высказаться, а потом застрелю.
— Не нужно меня убивать, уверяю тебя, не нужно, милый.
— Дальше. Говори дальше.
("...Если я сейчас брошусь к двери, — подумала она, — то
успею выбежать в коридор. Потом я начну орать, и сбегутся люди. Но тогда все
пойдет насмарку, все...")
— Я не могу говорить, пока у тебя в руках эта штука. Пожалуйста, спрячь
ее.
("...А если выбить у него из руки?..")
— Нет, — сказал Альбинус. — Сперва ты мне признаешься... Мне
донесли. Я все знаю... Я все знаю... — продолжал он срывающимся голосом,
шагая по комнате и ударяя краем ладони по мебели. — Я все знаю. Он сидел
позади вас в автобусе, и вы вели себя как любовники. Нет, я тебя, конечно,
убью.
— Да, я так и думала, — сказала Марго. — Я знала, что ты не
поймешь. Ради Бога, убери эту штуку, Альберт!
— Что тут понимать? — крикнул Альбинус. — Что тут можно
объяснить?
— Во-первых, Альберт, ты отлично знаешь, что он к женщинам равнодушен...
— Молчать! — заорал Альбинус. — Это с самого начала —
пошлая ложь, шулерское изощрение!
("Ну, если он кричит, опасность миновала", — подумала
Марго.)
— Нет, это именно так, — сказала она. — Но однажды — в
шутку — я ему предложила: "Знаете что? Давайте попробуем, может быть,
я сумею заставить вас забыть ваших мальчиков". Ах, мы оба знали, что это
все пустое. Вот и все, вот и все, милый.
— Пакостное вранье. Я не верю. Конрад видел вас. Этот французский
полковник видел вас. Только я был слеп.
— Ах, я часто так его дразнила, — сказала Марго хладнокровно. —
Выходило очень смешно. Но я больше не буду, раз тебя это огорчает.
— Так ты, может быть, и обманывала меня только в шутку? Пакость какая!
— Конечно, нет, я тебя не обманывала! Как ты смеешь?.. Он бы не сумел
помочь мне обмануть тебя. Мы с ним даже не целовались: это уже было бы нам
обоим противно.
— А если я спрошу его об этом? — без тебя, конечно, без тебя.
— Ах, пожалуйста! Он тебе скажет то же самое. Только, знаешь, ты себя
выставишь дураком.
В этом духе они говорили битый час. Марго постепенно брала верх. Но в
конечном счете она не выдержала, и с ней сделалась истерика. Она бросилась на
постель в своем белом теннисном платье, босая на одну ногу, и, постепенно
успокаиваясь, плакала в подушку.
Альбинус сидел в кресле у окна, за которым было солнце, веселые
английские голоса с тенниса. Он мысленно перебирал все мелочи с самого начала
знакомства с Рексом, и среди них вспомнились ему и такие, которые теперь
освещены были мертвенным светом, каким нынче озарилась вся его жизнь. Что-то
оборвалось и погибло навсегда, — и как бы правдоподобно ни доказывала ему
Марго, что она ему верна, всегда отныне будет ядовитый привкус сомнения.
Наконец он встал, подошел к постели, посмотрел на ее сморщенную розовую
пятку с черным квадратом пластыря, — когда она успела наклеить? —
посмотрел на золотистую кожу нетолстой, но крепкой икры и подумал, что может
убить ее, но расстаться с нею не в силах.
— Хорошо, Марго, — сказал он угрюмо. — Я тебе верю. Но только
ты сейчас встанешь, переоденешься, мы уложим вещи и уедем отсюда. Я сейчас
физически не могу встретиться с ним — я за себя не ручаюсь. Нет, не
потому, что я думаю, что ты мне изменила с ним, не потому, но, одним словом, я
не могу, — слишком я живо успел вообразить, и... Впрочем, неважно... Ну,
вставай...
— Поцелуй меня, — тихо сказала Марго.
— Нет, не сейчас. Я хочу поскорее отсюда уехать... Я тебя чуть не убил в
этой комнате, и, наверное, убью, если мы сейчас, сейчас же не начнем собирать
вещи.
— Как тебе угодно, — сказала Марго. — Только не забудь, что ты
самым мерзким образом оскорбил меня и мою любовь к тебе. Мне кажется, что потом
ты это поймешь.
Молча и быстро, не глядя друг на друга, они наполнили чемоданы. А потом
швейцар пришел за багажом.
Рекс играл в покер с двумя американцами и русским на террасе, под тенью
огромного эвкалипта. Ему сегодня очень не везло. Он как раз раздумывал, не
смошенничать ли слегка при следующей сдаче или, может быть, поглядеть за
картами партнеров при помощи зеркальца, имевшегося в крышке его портсигара
(подобные жульнические приемчики он не любил и прибегал к ним, лишь имея дело с
новичками), как вдруг сквозь листья магнолии, на дороге около гаража, он увидел
автомобиль Альбинуса. Автомобиль неуклюже взял поворот и скрылся.
— В чем дело? — пробормотал Рекс. — Кто сейчас за рулем?
Расплатившись, он пошел искать Марго. На теннисе ее не оказалось, в
саду — тоже. Он поднялся наверх. Дверь в номер Альбинуса была открыта.
Комната была мертва, в приоткрытом шкапу пусто, даже стеклянная полочка
над умывальником опустела. Порванный и скомканный газетный лист валялся на
полу.
Рекс потянул нижнюю губу двумя пальцами и прошел в свою комнату. Он
подумал — где-то в глубине мелькнула мысль, — что найдет там записку
с объяснением. Записки никакой, конечно, не было. Он цокнул языком и спустился
в холл — выяснить, заплатили ли они по крайней мере за его комнату.
|