Содержание:
19
Поль проводил ее взглядом, и складки жира у него на затылке стали при
этом свекольно-красными. Добродушный от природы человек, он без колебаний
проделал бы с Марго ту самую операцию, которой она готова была подвергнуть его
самого. Он подивился, кто ее спутник и где Альбинус, он чувствовал, что тот
где-то поблизости, и мысль о том, что девочка может внезапно его увидеть, была
для него непереносима. Свисток судьи, означавший окончание игры, был большим
облегчением; теперь можно было сбежать, прихватив с собой Ирму.
Когда приехали домой, Ирма выглядела усталой — только кивала на
вопросы о матче и лучилась той особенной, слегка таинственной улыбкой, которая
принадлежала к самым очаровательным ее свойствам.
— Самое удивительное, как они не устают так бегать по льду, — сказал
Поль.
Элизабет задумчиво взглянула на него. Потом обратилась к дочке.
— Спать, спать, — сказала она.
— Ах, нет, — сонно возразила Ирма.
— Что ты, полночь. Как же можно?
— Скажи, Поль, — спросила Элизабет, когда девочку наконец удалось
уложить, — у меня почему-то чувство, что произошло там что-то, мне было
так беспокойно дома. Поль, скажи мне!
— Мне нечего сказать, — ответил он, покрывшись вдруг ярким румянцем.
— Никаких встреч? — настаивала она. — Наверное?
— Откуда ты взяла? — пробормотал он, основательно смущенный прямо
какой-то телепатической впечатлительностью, которая развилась у Элизабет после
расставания с мужем.
— Я всегда этого боюсь, — прошептала она тихо, склонив голову.
На другое утро Элизабет проснулась оттого, что бонна вошла в комнату,
держа в руках градусник.
— Ирма больна, сударыня, — лихо объявила она. — Вот —
тридцать восемь и пять.
— Тридцать восемь и пять, — повторила Элизабет, а в мыслях
мелькнуло: "Ну вот, недаром я вчера беспокоилась".
Она выскочила из постели и поспешила в детскую. Ирма лежала навзничь и
блестящими глазами глядела в потолок.
— Там рыбак и лодка, — сказала она, показывая на потолок, где лучи
лампы образовали какие-то узоры (было еще очень рано, и шел снег).
— Горлышко болит, моя лапочка? — спросила Элизабет, которой все
никак не удавалось справиться со своим халатом. Потом она с беспокойством
наклонилась к остренькому лицу дочери.
— Боже мой, какой лоб горячий! — воскликнула она, откидывая со лба
Ирмы легкие, бледные волосы.
— И еще тростинки — одна, две, три, четыре тростинки, — тихо
проговорила Ирма, по-прежнему глядя вверх.
— Надо позвонить доктору, — сказала Элизабет.
— Ах, сударыня, нет нужды, — возразила бонна. — Я дам ей
горячего чаю с лимоном и аспирину. Все сейчас больны гриппом.
Элизабет постучала к Полю. Тот как раз брился, и так, с намыленными
щеками, он вошел к Ирме. Поль постоянно умудрялся порезаться — даже
безопасной бритвой, — и сейчас у него на подбородке расплылось сквозь пену
ярко-красное пятно.
— Земляника со взбитыми сливками, — тихо произнесла Ирма, когда он
нагнулся над ней.
Доктор явился под вечер, сел на край Ирминой постели и, глядя в угол,
стал считать ее пульс. Ирма рассматривала белые волоски во впадине его мудрено
устроенного уха и извилистую жилу на розовом виске.
— Так-с, — произнес доктор, посмотрев на нее поверх очков. Он велел
ей сесть, и Элизабет помогла снять рубашку. Ирма была очень беленькая и
худенькая, у нее сильно выпирали лопатки. Доктор приложил ей к спине стетоскоп,
тяжело дыша и прося ее дышать тоже.
— Так-с, — сказал он опять.
Потом он стал трамбовать ей стетоскопом грудь и щупать ледяными пальцами
живот. Наконец он разогнулся, потрепал ее по головке, помыл руки, поправил
засученные рукава рубашки, и Элизабет повела его в кабинет, где он, уютно
усевшись, отвинтил колпачок своего самоструйного пера и стал писать рецепты.
— Да, грипп, — сказал он. — Повсеместно. Вчера даже отменили
концерт. Заболела и певица, и ее аккомпаниатор.
На другое утро температура заметно понизилась. Зато Поль чувствовал себя
скверно, хрипел и поминутно сморкался, однако отказался лечь и даже поехал, как
обычно, в свою контору. Бонна тоже чихала.
Вечером, когда Элизабет вынула теплую стеклянную трубочку из-под мышки у
дочери, она с радостью увидела, что ртуть едва перешла через красную черточку жара.
Ирма прищурилась от света и потом повернулась к стенке. В комнате потемнело.
Было тепло, уютно и немножко сумбурно. Она вскоре заснула, но проснулась среди
ночи от ужасно неприятного сна. Хотелось пить. Ирма нащупала на столике рядом
липкий стакан с лимонадом, выпила и поставила обратно, почти без звона, тихо
причмокивая губами.
В спальне было как будто темнее, чем обыкновенно. За стеной надрывно и
как-то восторженно храпела бонна. Ирма послушала этот храп, а потом стала ждать
дружеского рокота электрического поезда, который как раз вылезал из-под земли
неподалеку от дома. Но рокота все не было. Вероятно, было слишком поздно, и
поезда уже не шли. Она лежала с открытыми глазами, и вдруг донесся с улицы
знакомый свист на четырех нотах. Так свистел ее отец, когда вечером возвращался
домой, — просто предупреждая, что сейчас он и сам появится и можно велеть
подавать ужин. Ирма отлично знала, что это сейчас свищет не отец, а человек,
который вот уже недели две, как повадился ходить в гости к даме, жившей на четвертом
этаже, — Ирме поведала об этом дочка швейцара и показала ей язык, когда
Ирма резонно заметила, что глупо приходить так поздно. Она знала также, что не
нужно распространяться об отце, который поселился отдельно со своей маленькой
подругой, — это Ирма узнала из разговора двух дам, спускавшихся по
лестнице впереди нее.
Свист под окном повторился. Ирма подумала: "Кто знает? Может быть,
это все-таки отец? И его никто не впускает, и говорят нарочно, что это
чужой".
Она откинула одеяло и на цыпочках подошла к окну. По дороге она толкнула
стул, и что-то мягкое (ее слоник) с грохотом и писком упало, но бонна
продолжала трубить как ни в чем не бывало. Когда она открыла окно, пахнуло
чудесным морозным воздухом. На мостовой, в темноте, стоял человек и глядел вверх.
Она довольно долго смотрела на него — к ее большому разочарованию, это не
был отец. Человек все стоял и стоял. Потом он повернулся и ушел. Ирме стало
жалко его. Она так закоченела, что едва хватило сил запереть окно. Вернувшись в
постель, она никак не могла согреться. Наконец она уснула, и ей приснилось, что
она играет с отцом в хоккей. Он улыбнулся, поскользнулся и с размаху сел на
лед, и с головы его свалился цилиндр, и тогда она тоже упала. Лед ужасно колол,
а встать невозможно, и к тому же ее клюшка, изогнувшись, словно гусеница,
куда-то уползла.
Утром у нее было сорок и три десятых, лицо стало синевато-серым, и она
жаловалась на боль в боку. Доктора вызвали немедленно.
У больной был пульс сто двадцать, грудь, выстукиваемая пальцем там, где
было больно, издавала глухой звук, а стетоскоп обнаружил сухие хрипы. Доктор
велел немедленно облечь ее в тугой компресс, назначил фенацетин и
успокоительное. Элизабет вдруг почувствовала, что сходит с ума, что после всего
происшедшего судьба просто не имеет права так ее мучить. С большим трудом она
взяла себя в руки, когда прощалась с доктором. Перед уходом он еще раз заглянул
к бонне, которая прямо сгорала от жара, но у этой здоровенной женщины ничего не
было серьезного.
Поль проводил доктора до прихожей и простуженным голосом, стараясь
говорить шепотом, спросил, грозит ли жизни Ирмы опасность.
— Я еще сегодня заеду, — ответил доктор, взвешивая слова.
"Все то же самое, — думал старик Ламперт, сходя по
лестнице. — Те же вопросы, те же умоляющие взгляды". Он посмотрел в
записную книжку и сел в автомобиль, громко захлопнув дверцу. Минут через пять
он уже входил в другую комнату.
Альбинус встретил его в теплой шелковой куртке, которую он имел
обыкновение надевать, работая в кабинете.
— Она со вчерашнего дня какая-то кислая, — сказал он
озабоченно. — Жалуется, что все болит.
— Жар есть? — спросил Ламперт, думая о том, сказать ли этому
обеспокоенному любовнику, что у его дочери пневмония.
— Нет, температуры как будто нет, — сказал Альбинус с тревогой в
голосе. — Но я слышал, что грипп без температуры особенно опасен.
("К чему, собственно, рассказывать? — подумал Ламперт. —
Семью он бросил без колебаний. Захотят — известят сами. Нечего мне
соваться в это".)
— Ну, ну, — сказал Ламперт, вздыхая, — покажите мне нашу милую
больную.
Марго лежала на кушетке, вся в шелковых кружевах, злая и розовая. Рядом
сидел, скрестив ноги, Рекс и карандашом рисовал на исподе папиросной коробки ее
прелестную голову.
("Прелестная, слов нет, — подумал Ламперт. — А все-таки в
ней есть что-то змеиное".)
Рекс, посвистывая, ушел в соседнюю комнату, и Ламперт приступил к осмотру
больной. Маленькая простуда — больше ничего.
— Посидите дома два-три дня, — сказал Ламперт. — Как у вас с
кинематографом? Кончили сниматься?
— Ох, слава Богу, кончила! — ответила Марго, томно
запахиваясь. — Но в следующем месяце будут нам фильму показывать, я
непременно должна быть к тому времени здорова.
("С другой же стороны, — беспричинно подумал Ламперт, — он
с этой шлюшкой погибнет".)
Когда врач ушел, Рекс вернулся к лежащей Марго и продолжал небрежно
рисовать, посвистывая сквозь зубы. Альбинус стоял рядом, вскинув голову, и
смотрел на ритмический ход его костистой белой руки. Потом он пошел к себе в
кабинет дописывать статью о нашумевшей выставке.
— Приятная роль — быть другом дома, — сказал Рекс и усмехнулся.
Марго посмотрела на него и сердито проговорила:
— Да, я люблю тебя, такого урода, — но ничего не поделаешь, сам
знаешь...
Он смял коробку, потом бросил ее на стол.
— Послушай, милочка, тебе ведь все-таки когда-нибудь придется ко мне
прийти, это совершенно ясно. Мои визиты сюда, конечно, очень веселы и все
такое, но таким весельем я уже сыт по горло.
— Во-первых, пожалуйста, говори тише, во-вторых, я вижу, ты будешь
доволен только тогда, когда мы сделаем что-то дурацки неосторожное, а ведь он,
если хоть что-то заподозрит, меня убьет или выгонит из дому, и будем мы с тобой
без гроша.
— Убьет... — усмехнулся Рекс. — Ну и богатая же у тебя
фантазия!
— Ах, подожди немножко, я прошу тебя. Ты понимаешь, — когда он на
мне женится, мне будет как-то спокойнее, свободнее. Из дома жену так легко не
выгонишь. Кроме того, имеется кинематограф, — всякие у меня планы.
— Кинематограф, — усмехнулся Рекс снова.
— Да, вот увидишь. Я уверена, что фильма вышла чудная. Надо ждать. Мне
так же невтерпеж, как и тебе, любимый.
Он пересел на край кушетки и обнял ее за плечо.
— Нет, нет, — сказала она, дрожа и жмурясь.
— Только один крохотный поцелуй.
— Самый-самый наикрохотный, — сказала она глухо.
Он нагнулся к ней, но вдруг стукнула дальняя дверь и послышались шаги
Альбинуса — по ковру, по паркету, по ковру и снова по паркету.
Рекс хотел выпрямиться, но в тот же миг заметил, что шелковое кружево на
плече у Марго захватило пуговицу на его обшлаге. Марго попыталась быстро
распутать, Рекс рванул руку, кружево, однако, было плотно. Марго испуганно
зашипела, теребя острыми ослепительными ногтями узел, — и тут вошел
Альбинус.
— Нет, я не обнимаю фрейлейн Петерс, — невозмутимо сказал
Рекс. — Я только хотел поправить подушку и, как видите, запутался.
Марго продолжала теребить кружево, не поднимая ресниц. Положение было
чрезвычайно фарсовое, и Рекс наслаждался им до крайности.
Альбинус молча вынул толстый перочинный нож с дюжиной лезвий и
приспособлений и открыл одно из них: это оказалась пилочка. Он открыл другое,
сломав себе ноготь. Пародия прелестно продолжалась.
— Ради Бога, не зарежьте ее, — восторженно сказал Рекс.
— Пусти, — сказал Альбинус, но Марго крикнула:
— Не смей резать кружево, лучше отпороть пуговицу.
— Стоп, это ведь моя пуговица! — радостно завизжал Рекс.
Был миг, когда оба мужчины как бы навалились на нее. Рекс на всякий
случай дернул опять, что-то треснуло, он освободился.
— Пойдемте ко мне в кабинет, — злобно сказал Альбинус.
"Ну-с, надо держать ухо востро", — подумал Рекс и вспомнил
прием, который уже однажды помог ему обдурить соперника.
— Садитесь, пожалуйста, — нахмурившись, сказал Альбинус. — То,
что я хочу сказать вам, очень важно. Это связано с выставкой "Белая
ворона". Я хотел попросить вас мне помочь, видите ли, я заканчиваю
довольно сложную и — гм — тонкую статью, и несколько выставившихся
художников разношу в пух и прах.
("Эге, — подумал Рекс. — Так вот отчего ты такой хмурый!
Мрачность мудрого ума? Муки вдохновения? Какая прелесть!")
— Мне хотелось бы, — продолжал Альбинус, — чтобы вы сделали
иллюстрации к моей статье, нарисовали несколько карикатур, подчеркнув то, что я
критикую, высмеяв цвет и композицию, — так же, как вы обошлись с Барцело.
— Я к вашим услугам, — сказал Рекс. — Но у меня тоже есть
небольшая просьба. Видите ли, я жду гонорара из нескольких мест, но... сейчас
приходится туговато. Вы могли бы выдать мне аванс? Пустяк — скажем,
пятьсот марок?
— Ах, конечно, конечно. И больше, если хотите. И само собой разумеется,
что вы должны назначить мне цену на иллюстрации.
— Это каталог? — спросил Рекс. — Можно посмотреть? Все женщины,
женщины, — с нарочитой брезгливостью произнес он, разглядывая
репродукции. — Женщины прямые, косые и даже с элефантиазисом...
— А с чего это вдруг женщины вас раздражают? — лукаво спросил
Альбинус.
Рекс простодушно объяснил.
— Ну это, полагаю, дело вкуса, — сказал Альбинус, который гордился
широтой своих взглядов. — Конечно, я не осуждаю вас. Это, знаете ли, часто
встречается среди людей искусства. В лавочнике меня бы это покоробило, но
живописец — другое дело, это, пожалуй, даже привлекательно, романтично.
Романтические романские романы — чем не каламбур! Впрочем, должен вас
заверить: вы очень много теряете.
— Благодарю покорно, для меня женщина — только безобидное
млекопитающее и лишь иногда — милая компаньонка.
Альбинус рассмеялся:
— Ну, раз вы уж так разоткровенничались, и я должен вам кое в чем
признаться. Эта актриса, Каренина, как увидела вас, сразу сказала, что вы к
женскому полу равнодушны.
("Неужто действительно так и сказала?" — подумал Рекс.)
20
Прошло несколько дней. Марго все еще покашливала и, будучи чрезвычайно
мнительной, не выходила и, не имея какого-либо занятия — к чтению ее
никогда не тянуло, — развлекалась тем, чему ее как-то научил Рекс: удобно
расположившись среди павлиньего хаоса подушек, она листала телефонную книгу и
звонила незнакомым людям, магазинам, фирмам. Она заказывала детские коляски,
букеты лилий, радиоприемники, которые велела посылать по выбранным наугад
адресам, дурачила добропорядочных граждан и советовала их женам быть чуточку
менее доверчивыми, десять раз подряд звонила по одному и тому же номеру, доводя
тем до исступления господ Траума, Баума и Кезебира. Ей довелось выслушать
восхитительные любовные признания и не менее восхитительные проклятья. Вошел
Альбинус, остановился, глядя на нее с улыбкой и любовью и слушая, как она
заказывает гроб для некой фрау Кирххоф. Кимоно на груди распахнулось, она
сучила ножками от озорной радости, а длинные глаза беспокойно бегали с предмета
на предмет. Альбинус сейчас испытывал к ней страстную нежность и тихо стоял
поодаль, боясь испортить ей забаву.
Теперь она рассказывала какому-то профессору Гримму вымышленную историю
своей жизни и умоляла, чтобы он встретил ее в полночь, — профессор же на
другом конце провода тягостно и тяжелодумно решал про себя, мистификация ли это
или дань его славе ихтиолога.
Ввиду этих телефонных утех не удивительно, что Полю, вот уже полчаса, не
удавалось добиться телефонного соединения с квартирой Альбинуса. Он пробовал
вновь и вновь, и всякий раз — безжалостное жужжание.
Наконец он встал, почувствовал головокружение и тяжело сел опять:
последние две ночи он не спал вовсе, чувствовал, что болен, что горе душит его;
но не все ль равно, сейчас нужно исполнить свой долг, и поступить иначе
невозможно. Судьба невозмутимым жужжанием как будто препятствовала его
намерению, но Поль был настойчив: если не так, то иначе.
Он на цыпочках прошел в детскую, где было темновато и — несмотря на
присутствие нескольких людей — очень тихо, глянул на склоненный затылок
сестры, на гребень в ее волосах, на ее пуховый платок, — и вдруг,
решившись, повернулся, вышел в прихожую, напялил пальто (мыча и задыхаясь от
слез) и поехал звать Альбинуса.
— Подождите, — сказал он шоферу, сойдя на панель перед знакомым
домом.
Он уже напирал на парадную дверь, когда сзади подоспел Рекс, и они вошли
вместе. На лестнице они взглянули друг на друга, и в памяти пронеслось:
влетающая в ворота шведов шайба и крики восторга.
— Вы к господину Альбинусу? — спросил Поль угрюмо.
Рекс улыбнулся и кивнул.
— Так вот что: сейчас ему будет не до гостей, я — брат его жены, я к
нему с очень скверной вестью.
— Давайте передам? — гладким голосом предложил Рекс.
Поль страдал одышкой; он на первой же площадке остановился, исподлобья,
по-бычьи, глядя на Рекса. Тот выжидательно замер, с любопытством рассматривая
опухшее, заплаканное лицо своего спутника.
— Я советую вам отложить ваше посещение, — сказал Поль, сильно
дыша. — У моего зятя умирает дочь. — Он двинулся дальше, и Рекс
спокойно за ним последовал.
Слыша за собой нахальные шаги, Поль чувствовал, что его начинает душить
мутная злоба, но он боялся, что астма помешает ему дойти, и потому сдерживался.
Когда они добрались до двери квартиры, он повернулся к Рексу и сказал:
— Я не знаю, кто вы и что вы, — но я вашу настойчивость отказываюсь
понимать.
— Меня зовут Аксель Рекс, и я — друг дома, — ласково ответил
Рекс и, вытянув длинный белый указательный палец, позвонил.
"Ударить его?" — подумал Поль, и тут же мелькнула мысль:
"Ах, не все ли равно... Только бы быстрей с этим покончить".
Открыл невысокого роста седоватый слуга (английского лорда уже успели
уволить).
— Доложите, — сказал Рекс со вздохом, — вот этот господин хочет
видеть...
— Потрудитесь не вмешиваться! — перебил Поль и, стоя посреди
прихожей, во всю силу легких позвал: — Альберт! — и еще раз: —
Альберт!
Альбинус, увидя шурина, его перекошенное лицо, с разбегу поскользнулся и
круто стал.
— Ирма опасно больна, — сказал Поль, стукнув об пол тростью. —
Советую тотчас поехать.
Короткое молчание. Рекс жадно смотрел на обоих. Вдруг из гостиной звонко
раздался голос Марго:
— Альберт, на минутку.
— Мы сейчас поедем, — сказал Альбинус, заикаясь, и рванулся в
гостиную.
Марго стояла, скрестив руки на груди.
— Моя дочь опасно больна, — сказал Альбинус. — Я туда еду.
— Это вранье, — проговорила она злобно. — Тебя хотят заманить в
ловушку.
— Опомнись, Марго... Ради Бога.
Она схватила его руку:
— А если я поеду с тобой вместе?
— Марго, пожалуйста! Ну пойми... Где моя зажигалка? Куда запропастилась
зажигалка? Куда она запропастилась? Она меня ждет.
— Тебя хотят околпачить. Я тебя не отпущу...
— Меня ждут, ждут, — бормотал Альбинус, заикаясь и пуча глаза.
— Если ты посмеешь...
Поль стоял в передней в той же позе, продолжая стучать тростью. Рекс
вынул крошечную эмалированную коробочку. В гостиной послышался взрыв
возбужденных голосов. Рекс предложил Полю ментоловые конфетки от кашля. Поль,
не глядя, отпихнул коробочку локтем, и конфеты рассыпались. Рекс рассмеялся.
Опять — взрыв голосов.
— О, какая мерзость, — пробормотал Поль и, с трясущимися щеками,
вышел на лестницу и быстро спустился.
— Ну что? — шепотом спросила бонна, когда он вернулся.
— Нет, не приедет, — ответил Поль. Он закрыл на минуту ладонью
глаза, потом прочистил горло и опять, как давеча, на цыпочках, прошел в
детскую.
Там было все по-прежнему. Ирма тихо, ритмично мотала из стороны в сторону
головой, полураскрытые глаза как будто не отражали света. Время от времени она
тихонько икала. Элизабет поглаживала одеяло: механический жест, лишенный
смысла. Со стола упала ложечка — и этот нежный звон долго оставался у всех
в ушах.
Сестра милосердия стала считать пульс, моргнула и потом осторожно, словно
боясь повредить, опустила ручонку на одеяло.
— Она, может быть, хочет пить? — прошептала Элизабет.
Сестра покачала головой. Кто-то в комнате очень тихо кашлянул. Ирма
продолжала мотаться, затем принялась медленно поднимать и выпрямлять под
одеялом колено.
Скрипнула дверь, и вошла бонна, сказала что-то на ухо Полю. Тот кивнул, и
она вышла. Дверь опять скрипнула, Элизабет не повернула головы...
Вошедший остановился в двух шагах от постели. Он едва различал в дымке
светлые кудри жены и ее пуховый платок, зато с потрясающей ясностью видел лицо
дочери — ее маленькие черные ноздри и желтоватый лоск на круглом лбу. Так
он простоял довольно долго, потом широко разинул рот — кто-то (какой-то
дальний родственник) подоспел и взял его под локоть.
Вдруг он понял, что сидит у Поля в кабинете. В углу сидели две дамы, чьи
имена он никак не мог вспомнить, и тихо о чем-то говорили; у него возникло
странное чувство, что, если он сейчас вспомнит, все будет хорошо. Скрючившись в
кресле, рыдала Ирмина бонна. Осанистый старик с могучим лысым черепом стоял у
окна и курил, то поднимаясь на носки, то опускаясь на пятки. На столе блестела
хрустальная ваза с апельсинами.
— Почему меня не позвали раньше? — тихо сказал Альбинус, подняв
брови и неизвестно к кому обращаясь. Он хмурился, качал головой, потом стал
трещать пальцами.
Все молчали. На каминной доске тикали часы. Из детской появился Ламперт.
— Ну что? — тихо спросил Альбинус.
Ламперт обратился к осанистому старику, тот пожал плечами, и они вместе
скрылись в комнате больной.
Протекло неопределенное количество времени. За окнами было темно; никто
не удосужился задернуть шторы. Альбинус взял апельсин и принялся медленно его
чистить. Шел снег, с улицы доносились редкие, ватные звуки. По временам что-то
стучало в паровом отоплении. Кто-то на улице свистнул на четырех нотах
("Зигфрид") — и опять тишина. Альбинус медленно ел апельсин.
Апельсин был очень кислый. Вдруг вошел Поль и, ни на кого не глядя, развел
руками.
В детской Альбинус увидел спину жены, неподвижно и напряженно
склонившейся над кроватью, с призрачным подразумеваемым стаканом в руке, —
сестра милосердия взяла ее за плечи и отвела в полутьму. Альбинус подошел к
кровати. На миг ясно проплыло маленькое мертвое лицо, короткая бледная губа,
обнаженные передние зубы, одного — молочного — не хватало. Потом все
опять затуманилось, он повернулся, стараясь никого не толкнуть и ни на что не
налететь, и вышел. Внизу дверь оказалась заперта, но погодя сошла какая-то ярко
накрашенная дама в испанской шали и впустила оснеженного человека. Альбинус
посмотрел на часы. Было за полночь. Неужели он пробыл, там пять часов?
Он пошел по белой, мягкой, хрустящей панели и все никак не мог освоить,
что случилось. Он удивительно живо вообразил Ирму влезающей к Полю на колени
или бросающей о стену мяч; меж тем как ни в чем не бывало трубили таксомоторы,
рождественский снег сверкал в свете фонарей, небо было черно, и только там,
далеко, за черной массой крыш, в стороне Гадехтнискирхе, где находились большие
кинематографы, чернота переходила в теплый коричнево-румяный тон. Вдруг он
вспомнил, как звали сидевших на диване дам: Бланш и Роза фон Нахт.
Наконец он добрался до дому. Марго лежала на кушетке и жадно курила.
Альбинус мельком вспомнил, что мерзко поссорился с ней, но это было сейчас
неважно. Она молча проследила за ним глазами, как он тихо бродит по комнате,
вытирая мокрое от снегу лицо. Она чувствовала сейчас лишь одно — восхитительное
удовлетворение. Недавно ушел Рекс, тоже вполне удовлетворенный.
21
Впервые, может быть, за этот год сожительства с Марго Альбинус отчетливо
осознавал тот легкий липкий налет гнусности, который осел на его жизнь. Ныне
судьба заставила его опомниться, он слышал ее громовой окрик и понимал, что ему
дается редкая возможность круто втащить жизнь на прежнюю высоту. Он
понимал — со всей ясностью, какую дает только горе, — и что, если
сейчас вернется к жене, невозможное в иной, повседневной обстановке сближение
произойдет почти само собою.
Некоторые воспоминания той ночи не давали ему покоя — он вспоминал,
как Поль вдруг посмотрел на него влажным просящим взглядом и потом,
отвернувшись, чуть сжал ему руку повыше локтя. И вспоминал, как в зеркале
уловил необъяснимое выражение на лице жены — жалостное, затравленное и
все-таки сродни человеческой улыбке.
Обо всем этом он думал мучительно и глубоко. Да, сейчас поехать на
похороны — значит остаться с женой навсегда.
Позвонив Полю, он узнал от прислуги место и час похорон. Утром он встал,
пока Марго еще спала, и велел слуге приготовить ему черное пальто и цилиндр.
Поспешно допив кофе, он пошел в бывшую детскую Ирмы, где теперь стоял большой
стол с зеленой сеткой для пинг-понга. И тут, вяло подбрасывая на ладони целлулоидный
шарик, он никак не мог направить мысль на детство Ирмы, потому что перед его
глазами стоял образ другой девочки, живой, стройной и распутной, которая
склонялась над столом, вскинув ногу, протянув пинг-понговую лопатку, и
смеялась.
Надо было ехать. Еще несколько минут, и он возьмет Элизабет под руку,
когда они будут стоять у края могилы. Он бросил шарик на стол и быстро пошел в
спальню поглядеть в последний раз, как Марго спит. И, остановившись у постели,
впиваясь глазами в это детское лицо с розовыми, нежными губами и бархатным
румянцем во всю щеку, Альбинус вспомнил свою первую ночь, проведенную с ней, и
с ужасом подумал о завтрашней жизни с выцветшей, серолицей женой, и эта жизнь
ему представилась в виде тускло освещенного, длинного и пыльного коридора, где
стоит заколоченный ящик или детская коляска (пустая).
С трудом оторвав взгляд от спящей девочки и нервно покусывая ноготь
большого пальца, он подошел к окну. Была оттепель. Яркие машины расплескивали
лужи; на углу какой-то бродяга в лохмотьях продавал фиалки; предприимчивая
овчарка настойчиво преследовала крошечного пекинеса, рычавшего, рвавшегося и
юлившего на конце поводка; огромный блестящий ломоть интенсивно-голубого неба
отражался в стекле окна, которое энергично мыла голорукая горничная с закатанными
рукавами.
— Как ты рано встал. Ты уходишь куда-нибудь? — протянул,
переваливаясь через зевок, голос Марго.
— Нет, — не оборачиваясь, сказал он.
22
— Приободрись, котик, — говорила она ему пару недель спустя. —
Я понимаю, что все это очень грустно, но ведь они тебе все немножко чужие,
согласись, ты сам это чувствуешь, и, конечно, твоей дочке внушена была к тебе
ненависть. Ты не думай, я очень тебе соболезную, хотя, знаешь, если у меня мог
бы родиться ребенок, то я хотела бы мальчика.
— Ты сама ребенок, — сказал Альбинус, гладя ее по волосам.
— Особенно сегодня нужно быть бодрым, — продолжала Марго. —
Особенно сегодня! Подумай, ведь это начало моей карьеры. Я буду знаменита.
— Ах да, я и забыл. Это когда же? Сегодня разве?
Явился Рекс. Он заходил последнее время каждый день, и Альбинус несколько
раз поговорил с ним по душам, сказал ему все то, что Марго он сказать не смел и
не мог. Рекс так хорошо слушал, высказывал такие мудрые мысли и с такой
вдумчивостью сочувствовал ему, что недавность их знакомства казалась Альбинусу
чем-то совершенно условным, никак не связанным с внутренним, душевным временем,
за которое развилась и созрела их дружба.
— Нельзя строить свою жизнь на песке несчастья, — говорил ему
Рекс. — Это грех против жизни. У меня был знакомый —
скульптор, — который обладал сверхъестественной способностью безошибочно
оценивать форму. И тут он вдруг взял да и женился из жалости на пожилой,
безобразной горбунье. Не знаю в точности, что случилось у них, но как-то,
вскоре после свадьбы, они сложили вещички в пару чемоданчиков и пошли пешком в
ближайший желтый дом. Художник, по моему мнению, должен руководствоваться
только чувством прекрасного — оно никогда не обманывает.
— Смерть, — сказал он как-то еще, — представляется мне просто
дурной привычкой, которую природа теперь уже не может в себе искоренить. У меня
был приятель — прекрасный юноша, полный жизни, с лицом ангела и мускулами
пантеры. Он порезался, откупоривая жестянку с консервированными
персиками — огромными, нежными, скользкими, которые, сами знаете, лопаются
и буквально тают во рту. А через несколько дней он умер от заражения крови.
Глупо, не правда ли? Но вместе с тем... вместе с тем, — да, странно
сказать, но это так: если рассматривать его жизнь как произведение искусства,
было бы менее художественно, доживи он до старости. Изюминка, пуанта жизни
заключается иногда именно в смерти.
Рекс в такие минуты говорил не останавливаясь — плавно выдумывая
случаи с никогда не существовавшими знакомыми, подбирая мысли, не слишком
глубокие для ума слушателя, придавая словам сомнительное изящество. Образование
было у него пестрое, ум — хваткий и проницательный, а тяга к разыгрыванию
ближних граничила с гениальностью. Единственное, быть может, подлинное в нем
была врожденная вера в то, что все созданное людьми в сфере искусства, науки и
чувства — только более или менее остроумный фокус. О каком бы важном
предмете ни заходила речь, он был одинаково способен сказать о нем нечто
смешное или пошловатое в зависимости от того, чего требовало восприятие или
настроение слушателя, хотя, впрочем, он мог быть до наглости груб или нахален,
если собеседник его раздражал. Даже когда он говорил совсем серьезно о книге
или картине, у Рекса было приятное чувство, что он — участник заговора,
сообщник того или иного гениального гаера — создателя картины, автора
книги.
Жадно следя за страданиями Альбинуса (человека, по его мнению,
тяжеловатого, недалекого, с простыми страстями и добротными, слишком добротными
познаниями в области живописи), за тем, как он, бедняга, уверовал, чтоб дошел
до самых вершин человеческого страдания, Рекс — с приятным
удовольствием — предвкушал, что это еще не все, далеко не все, а только
первый номер в программе превосходного мюзик-холла, в котором ему, Рексу,
предоставлено место в персональной ложе режиссера. Постановщиком этого
спектакля не были ни Бог, ни дьявол. Первый был слишком дряхл, мастит и
старомоден, второй же, обожравшийся чужими грехами, был нестерпимо
скучен — и самому себе, и другим, скучен как дождь. (Представим себе,
скажем, тюремный двор на рассвете, идет дождь, а тем временем заканчиваются
приготовления к смертной казни нервно зевающего кретина, зарезавшего
собственную бабушку.) Режиссер, которого имел в виду Рекс, был существом
трудноуловимым, двойственным, тройственным, отражающимся в самом себе —
переливчатым волшебником Протеем, призраком, тенью разноцветных стеклянных
шаров, летающих по кривой, тенью жонглера на мерцающею занавесе... Так, по
крайней мере, полагал Рекс в редкие минуты философских раздумий.
Он легко относился к жизни, и единственным человеческим чувством,
когда-либо им испытанным, было остро пристрастие к Марго, которое он старался
объяснить ее физическими свойствами, чем-то таким в запахе кожи, в особенной
эпителии губ, в температуре тела. Но все это было не совсем так. Взаимная их
страсть была основана на глубоком родстве душ — даром что Марго была
вульгарной берлинской девчонкой, а он — художником-космополитом.
Явившись к ним в этот — особенный — день, он успел ей сказать
(подавая ей пальто), что снял комнату, где они смогут спокойно встречаться. Она
ответила ему злым взглядом, ибо Альбинус стоял в десяти шагах от них. Рекс
рассмеялся и добавил, почти не понижая голоса, что будет каждый день там ждать
ее между таким-то и таким-то часом.
— Я приглашаю Марго на свидание, а она не хочет, — сказал он
Альбинусу, пока они спускались вниз.
— Попробуй она у меня захотеть, — улыбнулся Альбинус и нежно ущипнул
Марго за щеку. — Посмотрим, посмотрим, как ты играешь, — продолжал
он, натягивая перчатки.
— Завтра в пять, Марго, — сказал Рекс.
— Завтра маленькая поедет одна выбирать автомобиль, — проговорил
Альбинус. — Так что никаких свиданий.
— Так у нее все утро свободно, чтобы выбрать. Тебе пять подходит, Марго?
Или пусть лучше будет шесть, и на этом порешим?
Марго вдруг обиделась.
— Какая дурацкая шутка, — процедила она сквозь зубы.
Мужчины рассмеялись и, довольные, переглянулись.
Швейцар, разговаривавший с почтальоном, посмотрел на них с любопытством.
— Прямо не верится, — сказал швейцар, когда те прошли, — прямо
не верится, что у него недавно умерла дочка.
— А кто второй? — спросил почтальон.
— Почем я знаю. Завела молодца ему в подмогу, вот и все. Мне, знаете,
стыдно, что другие жильцы все это видят. А ведь приличный господин, сам-то, и
богат. Я всегда говорил: если уж взбрело в голову завести любовницу, так почему
не выбрать поосанистее, покрупнее.
— Любовь слепа, — задумчиво произнес почтальон.
23
В небольшой зале, где фильму показывали десятку актеров и гостей, по
спине у Марго прошел тревожный и приятный холодок. Недалеко от себя она
заметила того режиссера, в чьей конторе некогда почувствовала себя выставленной
на посмешище. Он подошел к Альбинусу. На правом глазу у него был крупный желтый
ячмень.
Марго рассердилась, что он сразу же ее не узнал.
— Мы с вами как-то, пару лет назад, беседовали, — сказала она
злорадно.
— А, сударыня, — ответил он с учтивой улыбкой, — я помню,
помню. (На самом деле он не помнил ничего.)
Как только погас свет, Рекс, сидевший между нею и Альбинусом, нащупал и
взял ее руку. Спереди сидела Дорианна Каренина, кутаясь в свою роскошную
меховую шубу, хотя в зале было жарко; ее соседями были продюсер и режиссер с
ячменем, а Дорианна за ним ухаживала.
Робко дрожа, сменяли друг друга надписи: название, имена исполнителей.
Тихо и ровно, вроде пылесоса, жужжал аппарат. Музыки не было.
Марго появилась на экране почти сразу; она читала книгу, потом бросила ее
и подбежала к окну: подъехал верхом ее жених.
Ее охватил такой ужас, что она вырвала руку из руки Рекса. Откуда только
взялось это кошмарное создание? Угловатая, неказистая, с припухшим, странно
изменившимся ртом, черным как пиявка, с неправильными бровями и непредвиденными
складками на платье, невеста на экране дико взглянула перед собой, а затем,
изогнувшись под острым углом, легла грудью на подоконник, задом к публике.
Марго оттолкнула блуждающую руку Рекса. Ей вдруг захотелось кого-то
укусить или броситься на пол и забиться.
Неуклюжее чудовище на экране ничего общего с ней не имело — эта
девица была ужасна, просто ужасна! Она была похожа на ее мать-швейцариху на
свадебной фотографии.
"Может быть, дальше лучше будет?" — подумала она в
отчаянии.
Альбинус перегнулся к ней, по дороге полуобняв Рекса, и нежно
прошелестел:
— Очаровательно, чудесно, я не ожидал...
Он действительно был очарован: ему почему-то вспомнился кинематограф
"Аргус", где они познакомились, его трогало, что Марго так невозможно
плохо играет, — и вместе с тем в ней была какая-то прелестная, детская
старательность, как у подростка, читающего поздравительные стихи.
Рекс тоже ликовал: он не сомневался, что Марго выйдет на экране неудачно,
но знал, что за это попадет Альбинусу. А завтра, в виде реакции, она придет.
Ровно в пять. Все это было очень забавно. Он принялся опять бродить рукой по ее
ногам и платью, и она вдруг сильно ущипнула его.
Через некоторое время невеста появилась снова: она шла крадучись вдоль
стен домов и все время оглядывалась назад (хотя, как ни странно, прохожие этому
совершенно не удивлялись), а затем тайком зашла в кафе, где, как предупредила
ее светлая личность, друг семьи, она может найти своего жениха в обществе
женщины из породы вампиров (Дорианна Каренина). Когда она кралась в кафе, спина
у нее почему-то вышла толстенькая и неуклюжая.
"Я сейчас закричу", — подумала Марго.
К счастью, экран перемигнул, появился столик в кафе, шампанское в ведре
со льдом, герой, дающий прикурить Дорианне. (Очевидно, с точки зрения любого
режиссера, этот жест должен восприниматься как символ нарождающейся
интимности.) Дорианна откидывала голову, выпускала дым и улыбалась одним
уголком рта.
Кто-то в зале захлопал, другие подхватили. Вошла Марго, рукоплескания
умолкли. Она открыла рот, как никогда не открывала его в реальной жизни, и,
понурив голову, всплеснув руками, ушла прочь.
Дорианна, настоящая Дорианна, сидевшая спереди, обернулась, и глаза ее
ласково блеснули в полутьме.
— Молодец, девочка, — сказала она хрипло, и Марго захотелось
полоснуть ее по лицу ногтями.
Теперь уже она так боялась каждого своего появления, что вся ослабела и
не могла, как прежде, отталкивать и щипать назойливую руку Рекса. Она дохнула
ему в ухо горячим шепотом: "Пожалуйста, перестань, или я пересяду".
Он похлопал ее по колену, и рука его успокоилась.
Брошенная невеста появлялась вновь и вновь, и каждое ее движение терзало
Марго. Она была как душа в аду, которой бесы показывают земные ее прегрешения.
Простоватость, корявость, стесненность движений... На этом одутловатом лице она
улавливала почему-то выражение своей матери, когда та старалась быть вежливой с
влиятельным жильцом.
— Очень удачная сцена, — прошептал Альбинус, опять нагнувшись к ней.
Рексу сильно надоело сидеть в темноте, смотреть на скверную фильму и к
тому же терпеть, что этот верзила постоянно наваливается на него. Он закрыл
глаза, вспомнил маленькие цветные карикатуры, которые давеча нарисовал по
заказу Альбинуса, и стал размышлять о привлекательной, хотя и предельно простой
проблеме — как вытянуть из него еще денег.
Драма подходила к концу. Герой, покинутый вампиром, шел под сильным
кинематографическим дождем в аптеку покупать яд, но вспомнил о старушке матери
и в последний момент отправился в свою родную деревню. Там, окруженная курами и
свиньями, невеста играла с его незаконным ребенком. (Судя по тому, как герой
смотрел на них из-за забора, ему не долго еще придется оставаться незаконным.)
Это была самая удачная сцена с участием Марго. Но когда младенец стал к ней
ластиться, она почему-то провела тылом руки по платью (совершенно
непредусмотренное движение), словно вытирала руку, а младенец глядел
исподлобья. По зале прошел смешок. Марго не выдержала и стала тихо плакать.
Как только зажегся свет, она встала и быстро пошла к выходу.
С озабоченным выражением лица Альбинус стремительно за ней последовал.
Рекс выпрямился, расправляя плечи. Дорианна тронула его за рукав. Рядом
стоял господин с ячменем на глазу и позевывал.
— Провал, — сказала Дорианна, подмигнув. — Бедная девочка.
— А вы довольны собой? — спросил Рекс с любопытством.
Дорианна усмехнулась:
— Раскрою вам тайну: настоящая актриса никогда не бывает довольна.
— Подчас и публика не бывает довольна, — сказал Рекс
хладнокровно. — Кстати, милочка, как вы придумали свой псевдоним? Меня аж
распирает от любопытства.
— Ох, это длинная история, — ответила она задумчиво. — Если
заглянете ко мне как-нибудь на чай, я, возможно, смогу рассказать об этом
подробнее. Юноша, подсказавший мне это имя, покончил с собой.
— Что ж — в этом нет ничего удивительного. Но я, собственно, о
другом... Скажите, вы Толстого читали?
— "То ли с тою"? — переспросила Дорианна Каренина. —
Нет, не помню. Такого романа я не читала. А почему вас это интересует?
24
Дома были буря, рыдания, стоны, истерика. Она бросалась то на кушетку, то
на постель, то на пол. Глаза ее яростно и прекрасно блистали, один чулок сполз.
Весь мир был мокр от слез.
Утешая ее, Альбинус бессознательно употреблял те же слова, которые
говорил некогда дочери, целуя синяк, — слова, которые теперь как бы
освободились после смерти Ирмы.
Сперва Марго излила весь свой гнев на него, потом страшными эпитетами
выругала Дорианну, потом обрушилась на режиссера (заодно попало совершенно
непричастному Гроссману, старику с ячменем).
— Хорошо, — сказал Альбинус наконец. — Я приму исключительные
меры, чтобы моей душке было хорошо. Только заметь, я вовсе не считаю, что это
провал, — напротив, ты местами очень мило играла, — там, например, в
первой сцене, — знаешь, когда ты...
— Замолчи! — крикнула Марго и швырнула в него апельсином.
— Да выслушай же меня, моя лапочка. Я же готов все сделать, только бы моя
девочка была счастлива. А теперь возьмем чистый платочек и вытрем слезки. Я
знаешь что сделаю? Ведь фильма-то моя, я платил за эту ерунду... То есть за ту
ерунду, которую сделал из нее Шварц. Вот я не пущу ее никуда, а оставлю ее себе
на память.
— Нет, сожги, — прорыдала Марго.
— Хорошо, сожгу. И Дорианне, поверь, это будет не очень приятно. Ну что,
мы довольны?
Она продолжала всхлипывать, но уже тише.
— Красавица ты моя, так не плачь же. Завтра ты пойдешь и кое-что
выберешь. А знаешь что? Такой большой-большой, с четырьмя колесами. Или ты
забыла? Разве это не радость? А потом мне его покажешь, и я, может быть (он
улыбнулся и поднял брови на лукаво растянутом слове "может быть"),
его куплю. Мы поедем далеко-далеко, ты увидишь весну на юге... А, Марго?
— Не это главное, — сказала она ужимчиво.
— Главное, чтобы ты была счастлива. И ты будешь со мною счастлива. Куда
это запропастился платочек? Осенью вернемся, будешь ходить на
кинематографические курсы, и я найду для тебя талантливого режиссера... вот,
например, Гроссмана.
— Нет, только не Гроссмана, — зарычала Марго содрогаясь.
— Ну другого. Будь хорошей девочкой, вытри слезки, пора ехать ужинать.
Пожалуйста, моя крошка.
— Я только тогда буду счастлива, — сказала она, тяжело
вздохнув, — когда ты с ней разведешься. Но я боюсь, что ты теперь увидел,
как у меня ничего там не вышло, в этой мерзкой фильме, и бросишь меня. Другой
мужчина на твоем месте набил бы им физиономии за то, каким чудищем меня
представили! Нет, постой, не надо меня целовать. Скажи, ты ведешь какие-нибудь
переговоры или все это заглохло?
— Понимаешь ли... Видишь ли, — запнулся Альбинус. — Ты... Мы...
Ох, Марго, ведь сейчас... То есть я хочу сказать, что она сейчас... Одним
словом, горе, мне как-то сейчас просто не очень удобно...
— Что ты хочешь сказать? — спросила Марго, привстав. — Разве
она до сих пор не знает, что ты хочешь развода?
— Нет, не в том дело, — переглотнул и замялся Альбинус. —
Конечно, она... это чувствует... то есть знает... А точнее будет сказать,
что...
Марго медленно вытягивалась кверху, как разворачивающаяся змея.
— Вот что — она не дает мне развода, — выговорил в конце концов
Альбинус, впервые в своей жизни оболгав Элизабет.
— И не даст? — спросила Марго, приближаясь к нему.
"Сейчас будет драться", — подумал Альбинус устало.
Марго подошла к нему вплотную и медленно обвила его шею руками.
— Я больше не могу быть только твоей любовницей, — сказала она,
скользя щекой по его галстуку. — Я не могу. Сделай что-нибудь. Завтра же
скажи себе: я это сделаю для моей девочки! Ведь есть же адвокаты. Всего можно
добиться.
— Я обещаю тебе. Осенью все устроится, — сказал он.
Она слегка вздохнула и отошла к зеркалу, томно разглядывая свое
отражение.
"Развод? — подумал Альбинус. — Нет, нет, это
немыслимо".
|