Содержание:
13
Сдвинув вытянутые ноги, Марго лежала навзничь на платиновом песке; над
головой — одно лишь темно-синее небо; ее руки и ноги отливали медовой
коричневостью, а белый резиновый поясок четко выделялся на фоне черного трико:
идеальный пляжный рекламный плакат. Лежа рядом с ней и облокотясь на песок,
Альбинус неотрывно с восхищением смотрел на гладкий лаковый блеск ее
зажмуренных глаз и только что накрашенный рот. Ее мокрые темные волосы были
откинуты со лба, раковины маленьких ушей мерцали песчинками. Стоило
присмотреться вблизи, и оказывалось, что вокруг ямок на ее шоколадных
лоснящихся плечах заметно какое-то особое сияние. Туго сидящий, придававший ей
сходство с тюленем черный костюм был ей слишком короток и держался, как
говорится, на честном слове.
Альбинус высыпал из ладони горсть легкого песка, который медленно, словно
из колбы песочных часов, падал на ее втянутый живот. Марго открыла глаза,
замигала от серебристо-голубого сияния, улыбнулась и зажмурилась снова.
Погодя она приподнялась и замерла в сидячем положении, обхватив колени.
Теперь он видел ее голую спину, блеск приставших к хребту песчинок. Он
осторожно смахнул их. Кожа у нее была горячая, шелковистая.
— Боже, — проговорила Марго, — какое сегодня голубое море!
Оно было действительно очень голубое: пурпурно-синее издалека,
переливчато-синее, если подойдешь к нему ближе, алмазно-синее на блестящей
крутизне волны. Она поднималась, пенясь, стремительно неслась к берегу, вдруг
приостанавливалась и, отступая, оставляла за собой гладкое зеркало на мокром
песке, на которое тут же набегала уже следующая волна. Волосатый мужчина в
оранжевых трусах стоял у самой воды и протирал очки. Маленький мальчик
взвизгнул от восторга, когда пена заполнила стены возведенной им крепости.
Веселые пляжные зонтики и полосатые тенты стремились, казалось, выразить в
цвете ту же, гамму настроений, что крики купальщиков сообщали прислушивающемуся
уху. Откуда ни возьмись прилетел большой, разноцветный мяч и со звоном заскакал
по песку. Марго ухватила его, встала и бросила его кому-то.
Теперь Альбинус видел ее фигуру, обрамленную веселым узором пляжа; узор
этот он едва ли мог различить, настолько пристально сосредоточил свой взгляд на
Марго. Стройная, солнечно-шоколадная, с темной прядью вдоль уха, с вытянутой
после броска рукой в сверкающей браслетке, она виделась ему как некая изысканно
раскрашенная виньетка, открывающая первую главу его новой жизни.
Она близилась, он лежал ничком (розовые, обгоревшие до волдырей плечи
накрыты полотенцем) и наблюдал, как передвигаются ее маленькие ступни. Марго
нагнулась над ним и, весело крякнув, игривым берлинским жестом хватила его по
хорошо набитым трусам.
— Вода мокрая, мокрая! — крикнула она и побежала вперед, навстречу
прибою, вихляя бедрами и раскинув руки, проталкиваясь сквозь едва доходящую до
колен воду, а потом опустилась на четвереньки, попробовала плыть, но
захлебнулась и быстро встала, пошла дальше, погрузившись уже по живот в пену.
Альбинус с плеском устремился за ней. Она со смехом обернулась к нему, плюясь и
отводя мокрые волосы с глаз. Он попытался утянуть ее под воду, ухватил за
лодыжку, и она стала визжать и лягаться.
Англичанка, лениво развалившаяся в шезлонге под розовато-лиловым тентом и
читавшая "Панч", обратившись к мужу, сидевшему на корточках на песке,
краснолицему человеку в белой шляпе, сказала:
— Взгляни на того немца, что возится с дочерью. Не ленись, Уильям, пойди
поплавай с детьми.
14
Потом, в цветистых халатах, они поднимались кремнистой тропой, наполовину
затянутой утесником и дроком. Небольшая, но за крупные деньги нанятая вилла
белела, как сахарная, сквозь черноту кипарисов. Через гравий перемахивали
крупные красивые кузнечики. Марго старалась их поймать; присев на корточки, она
осторожно приближала пальцы, но углами поднятые лапки кузнечика вдруг
вздрагивали, и, выпустив веерные голубые крылья, насекомое перелетало на три
сажени дальше и, приземлившись, тут же исчезало бесследно.
В прохладной комнате, где пол был устлан красной плиткой, а решетчатые
отражения жалюзи, вызвав рябь в глазах, ложились ровными разноцветными линиями
у ваших ног, Марго, как змея, высвобождалась из темной чешуи купального костюма
и ходила по комнате в одних туфлях на высоких каблуках, смачно поедая сочащийся
соком персик, и солнечные полоски от жалюзи проходили по ее телу.
Вечерами были танцы и казино. Море казалось бледным на фоне
раскрасневшегося неба, и празднично светили огни проплывавшего мимо парохода.
Неловкий мотылек вертелся вокруг розового абажура, а Альбинус танцевал с Марго.
Ее гладко причесанная голова едва доходила до его плеча.
Очень скоро по приезде возникли новые знакомства. Альбинус сразу чувствовал
гнетущую унизительную ревность, наблюдая за тем, как тесно Марго прижимается к
партнеру, и зная, что у нее под тонким платьем ровно ничего не надето, даже
подвязок: замечательный загар заменял ей чулки. Иногда Альбинус терял ее из
виду и тогда вставал и, стуча папиросой о крышку портсигара, шел наугад,
попадал в какую-то залу, где играли в карты, на террасу, а потом снова в залу,
уже с отвратительной уверенностью, что она ему где-то изменяет. Вдруг она
появлялась неизвестно откуда и садилась возле него в своем нарядном
переливчатом платье и щедро отхлебывала из бокала вино, и он, умолчав о своих
опасениях, судорожно гладил ее под столом по голым коленкам, стукавшимся друг о
дружку, когда она, слегка откинув стан (чуть-чуть истерично, думал он), хохотала
над смешными (но не слишком) замечаниями своего последнего по счету партнера.
К чести Марго следует сказать, что она прилагала все усилия, чтобы
оставаться Альбинусу совершенно и безусловно верной. Вместе с тем, как бы нежно
и изощренно он ее ни ласкал, Марго постоянно чувствовала какой-то недочет,
зная, что, будучи с ним, она может рассчитывать лишь на любовь минус нечто, в
то время как малейшее прикосновение ее первого любовника воспринималось ею как
все плюс бесконечность. К несчастью, молодой австриец, лучший танцор в Сольфи и
первоклассный игрок в пинг-понг в придачу, был чем-то похож на Миллера —
прикосновением сильных пальцев, пристальным, слегка насмешливым взглядом,
постоянно напоминавшим ей о том, что она предпочла бы позабыть.
Однажды душной ночью между двумя танцами она оказалась рядом с ним в
темном углу сада. От росшей рядом смоковницы воздух пропитался сладковатым
ароматом, и была та очень банальная смесь лунных лучей и далекой музыки,
которая так действует на простые души.
— Ах нет, — прошептала Марго, чувствуя, как его губы гуляют по ее
шее и по щеке, а умные руки крадутся вдоль ног.
— Не надо, — еле выдохнула она, и тут же закинула голову, жадно
отвечая на его поцелуй, и он при этом так пронырливо ее ласкал, что она
почуяла, что последние силы ее покидают, — однако вовремя вырвалась и
побежала к ярко освещенной террасе.
Этого больше не повторилось. Марго так влюбилась в тот образ жизни,
который мог дать ей Альбинус, — жизни, полной роскоши первоклассных фильм,
с колышимыми ветром пальмами и подрагивающими розами (ведь в Фильмландии
почему-то всегда ветрено), — и она так боялась все это мигом утратить, что
не смела рисковать и даже как будто лишилась на время главного, может быть,
свойства своего — самоуверенности. Самоуверенность, впрочем, сразу
вернулась к ней, как только они осенью оказались опять в Берлине.
— Да, это, конечно, превосходно, — сухо сказала она, окидывая
взглядом отличный номер в отличной гостинице, — но ты понимаешь, Альберт,
что это не может так продолжаться.
Альбинус, одевавшийся, чтобы спуститься обедать, поспешил ответить, что
уже принял меры к снятию квартиры.
"Что он меня, дурой, что ли, считает?" — думала она с
чувством сильнейшей к нему неприязни.
— Альберт, — сказала она вслух. — Ты, похоже, не
понимаешь. — Она глубоко вздохнула и закрыла лицо руками. — Ты
стыдишься меня, — сказала она, глядя сквозь пальцы на Альбинуса.
Он хотел весело обнять ее.
— Не тронь! — крикнула она, энергично отталкивая его локтем. —
Мне прекрасно известно, как ты боишься быть увиденным со мной на улице. Если ты
меня стыдишься, можешь меня бросить и вернуться к своей Лиззи, пожалуйста,
пожалуйста...
— Перестань, любимая, — беспомощно молил Альбинус.
Она бросилась на диван, и ей удалось зарыдать.
Альбинус, подтянув штанины, опустился на колени и пытался осторожно
касаться ее плеча, которым она дергала всякий раз, как он приближал пальцы.
— Чего же ты хочешь? — спросил он тихо. — А, Марго?
— Я хочу жить открыто, у тебя, у тебя, — произнесла она,
захлебываясь. — На твоей собственной квартире — и видеть людей...
— Хорошо, — сказал он, вставая и отряхивая колени.
("А через год ты на мне женишься, — подумала Марго, продолжая
уютно всхлипывать. — Женишься, если, конечно, я к тому времени не буду уже
в Холливуде — тогда я тебя к черту пошлю".)
— Умоляю тебя больше не плакать! — воскликнул Альбинус. — А то
я сам зареву.
Марго села и жалобно улыбнулась. Слезы на редкость красили ее. Лицо
пылало, глаза лучились, на щеке дрожала чудесная слеза: он никогда прежде не
видел таких больших и блестящих слез.
15
Точно так же, как он теперь никогда не говорил ей об искусстве, в котором
Марго не понимала ни аза, Альбинус не открыл ей мучительных чувств, которые ему
довелось испытать в первые дни жизни с ней в комнатах, где он провел с женой
десять лет. Всюду были вещи, напоминавшие ему Элизабет, ее подарки ему, его
подарки ей. В глазах у Фриды он прочел хмурое осуждение, а через неделю,
презрительно выслушав во второй или третий раз крикливую брань Марго, она
тотчас съехала.
Спальня и детская укоризненно, трогательно и чисто глядели в глаза
Альбинусу — особенно спальня, ибо из детской Марго живо сделала голую
комнату для пинг-понга. Но спальня... В первую ночь там Альбинусу все казалось,
что он чует легкий запах жениного одеколона, и это втайне смущало и связывало
его, и Марго в ту ночь издевалась над его неожиданной расслабленностью.
Первый телефонный звонок был невыносим. Звонил старый знакомый,
спрашивал, весело ли было в Италии, хорошо ли поживает Элизабет, не склонна ли
она пойти в воскресенье утром на концерт с его женой?
— Между прочим, мы временно живем отдельно, — с трудом проговорил
Альбинус. ("Временно", — насмешливо подумала Марго, вертясь
перед зеркалом и пытаясь осмотреть в нем свою спину, которая, отгорая, из
шоколадной стала золотистой.)
Слух о перемене в его жизни распространился очень быстро, хотя он наивно
полагал, будто никто не знает, что его любовница живет вместе с ним; он
принимал обычные меры предосторожности, когда они стали приглашать к себе
гостей, и Марго уходила вместе со всеми, — но через каких-нибудь десять
минут возвращалась.
Ему доставляло невеселое развлечение наблюдать, как постепенно из
вопросов знакомых исчезало упоминание о его жене, как иные переставали у него
бывать, в то время как другие, немногочисленные, но последовательные любители
взять взаймы, оставались на удивление любезны и сердечны, как богемная публика
старалась делать вид, точно ничего не случилось; были, наконец, и такие —
преимущественно коллеги-ученые, — которые по-прежнему охотно навещали его,
но бывали они у него неизменно без своих жен, среди которых распространилась
странная эпидемия головной боли.
Он скоро освоился с присутствием Марго в этих полных воспоминаний
комнатах. Стоило ей переменить извечное положение любого незаметнейшего
предмета, как данная комната сразу лишалась знакомой души, воспоминание
испарялось навсегда, все упиралось лишь в то, сколько у нее уйдет времени,
чтобы прикоснуться ко всему, но, поскольку пальцы у нее были шустрые, через
пару месяцев его прошлое вымерло вовсе в этих двенадцати комнатах, — и
квартира была, может быть, очень хороша, но уже ничего общего не имела с той, в
которой он жил с женой.
Однажды, когда в поздний час после бала он Марго купал, она, стоя в
наполненной водой ванне, развлекалась, наступая ногой на огромную губку (причем
пузыри поднимались вверх, словно в бокале с шампанским), и тут она неожиданно
спросила, не думает ли он, что из нее вышла бы фильмовая актриса. Он засмеялся,
ничего не соображая, настолько его мысли были заняты иными, приятными
ожиданиями, и сказал:
— Конечно, а почему бы и нет?
Через несколько дней она опять вернулась к этой теме, причем выбрала
минуту, когда у Альбинуса ясней работала голова. Он порадовался ее любви к
кинематографу и стал развивать перед ней некоторые излюбленные свои теории о
преимуществах и недостатках фильмы немой и фильмы-говоруньи.
— Звук, — заявил он, — погубит кинематограф.
— Как снимаются? — спросила она, перебив его на полуслове.
Он предложил как-нибудь ее повести в ателье, все показать, все объяснить.
Дальше события стали развиваться очень быстро.
"Что я делаю, стоп, стоп, — как-то утром сказал себе Альбинус,
вспомнив, что накануне обещал финансировать фильму, затеянную режиссером
средней руки, при условии, что Марго дана будет вторая женская роль, роль
покинутой невесты. — Нехорошо, — продолжал он мысленно. — Там
всякие матовые актеры, всякое женолюбивое хамье, и выйдет глупо, если я буду
ходить за ней по пятам. А с другой стороны, — утешал он себя, — ей
необходима какая-нибудь забава, и меньше будет ночных шатаний по танцам, если
ей придется вставать спозаранку".
Контракт был заключен, и скоро начались репетиции. Марго жаловалась, что
ее заставляют повторять одно и то же движение по сто раз, что режиссер на нее
орет, что она слепнет от света огромных ламп. Ее утешало только одно:
исполнительница (довольно известная) главной роли Дорианна Каренина относится к
ней очаровательно, хвалит ее, предсказывает чудеса. ("Дурной
знак", — подумал Альбинус.)
Она потребовала, чтобы он не присутствовал на съемках, что, мол, стесняет
ее, да и сюрприза не выйдет, если все будет известно заранее, — а Марго
нравилось удивлять окружающих сюрпризами. Зато дома он не раз подсматривал,
чрезвычайно умиляясь, как она перед трюмо принимает трагические позы; скрипучая
половица как-то выдала его, и она запустила в него красной подушкой, и пришлось
клясться, что он ничего не видел.
Он отвозил ее в ателье, потом за ней заезжал. Однажды ему сказали, что
это продолжится еще два часа, и он отправился погулять и невзначай попал в
район, где жил Поль. Внезапно ему страстно захотелось увидеть свою бледную,
некрасивую дочку — в это время она обычно возвращалась из школы. Когда он
заворачивал за угол, ему вдруг показалось, что вон там она идет с бонной, он
почувствовал страх и быстро ушел.
В тот день Марго вышла из ателье розовая, смеющаяся: она играла
прелестно, просто прелестно, — и съемки подходили к концу.
— Знаешь что? — сказал Альбинус. — Я Дорианну приглашаю на
ужин. Да, большой ужин, интересные гости. Вчера мне звонил один художник,
вернее, карикатурист, который, знаешь, рисует всякую всячину — и очень
смешно. Он только что приехал из Нью-Йорка, и говорят, что он гений своего
дела. Я и его приглашу.
— Только я буду сидеть рядом с тобой, — сказала Марго.
— Хорошо, но помни, мое сокровище, я не хочу, чтобы все знали, что ты у
меня живешь.
— Ах, это все знают, глупый, — сказала Марго и вдруг нахмурилась.
— Ты пойми, это ведь тебе неловко, а не мне, — разъяснял ей
Альбинус. — Мне-то, конечно, все равно, но для себя же, сделай,
пожалуйста, опять как прошлый раз.
— Но это глупо... И главное, вообще этих неприятностей можно было бы
избежать.
— То есть как — избежать?
— Если ты не понимаешь... — начала она. ("Когда же, собственно,
он наконец заговорит о разводе?" — подумала она.)
— Будь благоразумна, — сказал Альбинус примирительно. — Я делаю
все, что ты хочешь. Ты же прекрасно знаешь, киска...
К этому времени у него уже скопился небольшой зверинец из ласкательных
прозвищ.
16
Все было как следует. На лакированном подносе в прихожей лежало некоторое
число предусмотрительно подготовленных записок, на которых имена ожидаемых
гостей объединялись в пары, чтобы каждый знал, с кем сядет рядом за ужином:
доктор Ламперт — Соня Гирш, Аксель Рекс — Марго Петерс, Борис фон
Иванов — Ольга Вальдгейм и т. д. Представительный буфетчик (недавно
поступивший) с лицом английского лорда (так, по крайней мере, находила Марго,
иногда останавливавшая на нем взгляд, не лишенный некоторой симпатии) величаво
встречал гостей. Через каждые несколько минут раздавался звонок. В гостиной
было уже пять человек, не считая Марго. Вот явился Иванов —
"фон" Иванов, ибо он полагал, что достоин, чтобы к нему именно так
обращались. Он был худощав, лицом чем-то напоминал хорька, отличался гнилыми
зубами и носил монокль. Вот явился писатель Баум, толстый, румяный, суетливый
человек с сильными прокоммунистическими симпатиями и солидным доходом, с женою,
стареющей, хорошо сложенной дамой, плававшей, в дни мутной юности своей, в
стеклянном бассейне среди дрессированных тюленей.
Разговор в гостиной был уже довольно живой. Ольга Вальдгейм, белорукая
полногрудая певица с волосами цвета апельсинового конфитюра и конфетной
мелодичностью модуляций в голосе, рассказывала, как обычно, комичные истории о
своих персидских кошках, которых у нее было полдюжины. Альбинус стоял, посмеиваясь,
и, через белый бобрик старого Ламперта (прекрасного ларинголога и
посредственного скрипача), посматривал на Марго: черное с тюлем платье с
бархатно-оранжевой георгиной на груди очень ей, милой душке, шло. Сдержанная и
туманная улыбка застыла на ее ярко накрашенных губах: похоже, она не вполне
понимала, не морочит ли собеседник ей голову, — а в глазах у нее было
особое ланье выражение, означавшее — и Альбинус прекрасно это знал, —
что она ни слова не понимает из того, что ей рассказывает Ламперт: в данный
момент тот развивал свои соображения о музыке Гиндемита.
Вдруг Альбинус заметил, что она жарко покраснела и встала. "Какая
глупенькая... Зачем так вскакивать?" — подумал он. Входило сразу
несколько человек. Дорианна Каренина, Аксель Рекс и двое малоизвестных поэтов.
Дорианна обняла и расцеловала Марго, у которой замечательно блестели
глаза, как бывало во время плача. "Какая глупенькая, — подумал он
опять. — Почему она так преклоняется перед этой бездарной актриской?"
Дорианна, впрочем, славилась своими плечами, Джиокондовой улыбкой и
хриплым гренадерским голосом.
Альбинус шагнул к Рексу, который, видимо, не знал, кто здесь хозяин, и
потирал руки, как будто их намыливал.
— Я очень рад вас видеть у себя, — сказал Альбинус. — Знаете, я
вас представлял совсем не таким — полным коротышкой в роговых очках, хотя,
с другой стороны, ваше имя всегда напоминало мне о секире. Дамы и господа,
перед вами человек, рассмешивший два континента. Давайте же надеяться, что он
возвратился в Германию навсегда.
Рекс, перемигивая, стоял и делал маленькие кивки, продолжая намыливать
ладони. Он щеголял роскошным костюмом, который казался как бы не в масть среди
дурно скроенных немецких смокингов.
— Садитесь, пожалуйста, — сказал Альбинус.
— Не встречалась ли я где-нибудь с вашей сестрой?— спросила Дорианна
своим милым баском.
— Моя сестра, увы, на небесах, — ответил Рекс мрачновато.
— Ах, извините меня, — еле выговорила Дорианна.
— Она еще не родилась, — добавил тот, берясь за стул рядом с Марго.
Взгляд довольно посмеивающегося Альбинуса опять вернулся к ней. Она
как-то по-детски наклонилась к соседке — некрасивой, по-матерински
заботливой художнице-кубистке Соне Гирш — и, слегка сгорбившись, со
слезами на глазах, часто-часто моргая, говорила что-то. Он сверху видел ее маленькое
пурпурное ухо, жилку на шее, нежную раздвоенную тень на груди. Лихорадочно и
торопливо Марго несла совершенную околесицу и все прижимала ладонь к пылающей
щеке.
— Мужская прислуга меньше ворует, — лепетала она. — Конечно,
большую картину так просто не унесешь. Я прежде очень любила картины со
всадниками, но когда видишь слишком много картин...
— Фрейлейн Петерс, — обратился к ней Альбинус, пытаясь отвлечь и
успокоить, — познакомьтесь с человеком, рассмешившим два...
Марго судорожно обернулась и сказала:
— Ах, здравствуйте!
Рекс поклонился и, обратившись к Альбинусу, спокойно сказал:
— На борту парохода я читал вашу превосходную статью о Себастьяно дель
Пиомбо. Вы напрасно только не привели его сонетов.
— Они прескверные, — ответил Альбинус.
— Вот именно, — согласился Рекс, — но как раз это и пикантно.
Марго стремительно вскочила со стула и бросилась на встречу последней
гостье — длиннолягой, засушенной особе, напоминавшей общипанную орлицу.
Марго брала у нее уроки красноречия.
На ее место пересела Соня Гирш и обратилась к Рексу:
— Как вы оцениваете работы Кумминга? Я имею в виду его последнюю серию,
виселицы и фабрики, знаете?
— Дрянь, — сказал Рекс.
Раскрылась дверь в столовую. Мужчины стали глазами искать своих дам. Рекс
немного отстал. Альбинус, уже взяв под руку Дорианну, посмотрел, ища Марго. Она
мелькнула далеко впереди, среди плывущих в столовую пар.
"Нынче она не в ударе", — подумал он обеспокоенно и
передал свою даму Рексу.
Уже за омаром разговор в том конце стола, где сидели (этот ряд имен лучше
всего разместился бы в круглых скобках) Дорианна, Рекс, Марго, Альбинус, Соня
Гирш и Баум, сделался громким, но каким-то разнобоким. Марго одним глотком
опорожнила третий бокал вина и теперь сидела очень прямо, сияющими глазами
глядя перед собой. Рекс, не обращая внимания ни на нее, ни на Дорианну, имя
которой его раздражало, спорил наискосок через стол с писателем Баумом о
приемах художественной изобразительности. Он говорил:
— Беллетрист толкует, например, об Индии, где вот я никогда не бывал, и
только от него и слышно, что о баядерках, охоте на тигров, факирах, бетеле,
змеях: Тайна Востока. Но что же получается? Ничего. Получается то, что никакой
Индии я перед собой не вижу, а только чувствую воспаление надкостницы от всех
этих восточных сладостей. Но есть и другая возможность — другой
беллетрист, к примеру, пишет: "Я выставил на ночь мокрые сапоги, а утром
на них уже вырос голубой лес" (— Плесень, сударыня, — объяснил он
Дорианне, которая поднимала одну бровь), — и сразу Индия для меня как
живая, — остальное я уж сам соображу.
— А вот йоги делают удивительные вещи, — сказала Дорианна. —
Они умеют так дышать, что...
— Но позвольте, милостивый сударь, — взволнованно кричал Баум, ибо
он только что написал пятисотстраничный роман, действие коего протекало на
Цейлоне, где он только что провел аж две недели в солнцезащитном шлеме, —
нужно же осветить всесторонне, основательно, чтобы всякий читатель понял. Важно
не то, какую книгу пишешь, а какая проблема в ней ставится — и решается.
Если уж я взялся описывать тропики, то обязан, конечно, подойти с самой важной
стороны, то есть... со стороны эксплуатации, жестокости белого колониста. Если
вам не безразличны судьбы многих и многих миллионов...
— Мне они безразличны... — сказал Рекс.
Марго, глядя прямо перед собой, коротко рассмеялась, — и смех ее,
как почему-то казалось, не имел ничего общего с разговором. Альбинус,
углубившийся в обсуждение последней выставки с по-матерински заботливой
кубисткой, искоса взглянул на свою юную любовницу. Да, больно уж много она
выпила. Как раз в тот момент, когда он на нее посмотрел, она хлебнула из его
бокала. "Какая-то она сегодня особенно детская", — подумал он и
под столом коснулся ее колена. Марго некстати засмеялась и швырнула через стол
алой гвоздикой в старичка Ламперта.
— Я не знаю, господа, как вы относитесь к Удо Конраду, — сказал
Альбинус, проникая в грозивший столкновением разговор. — Мне кажется, что
писатель такого типа, для которого характерны исключительное видение и
божественный стиль, мог бы прийтись вам по вкусу, герр Рекс, и пусть он не
великий писатель, он все же — в данном пункте я солидаризируюсь с вами,
герр Баум, — с презрением относится к социальным проблемам, которые, в наш
век общественной нестабильности, выглядят постыдными и — позвольте мне
даже добавить — греховными. Я часто встречался с ним в студенческие
года — мы оба тогда учились в Гейдельберге, — да и потом мы виделась
от случая к случаю. На мой взгляд, лучшая его книга — "Трюк
исчезновения", первую главу которой он, кстати сказать, прочел здесь, за
этим столом... то есть я хочу сказать, за похожим столом, и, знаете ли...
После ужина сидели развалясь, в креслах, курили и пили ликеры. Марго
появлялась то тут, то там, и за ней, как преданный пудель, покорно плелся один
из малоизвестных поэтов. Она спросила, выдержит ли он, если прожигать ему
папиросой дырку в ладони, и тут же принялась за дело, и поэт, покрывшись
испариной, лишь улыбался, чтобы никто не усомнился в его героизме. Рекс, в
конечном счете разошедшийся и поссорившийся с Баумом в углу библиотечной, подсел
к Альбинусу, принялся ему описывать Берлин, да так хорошо, что тот в его
описании обрел черты волшебного живописного города; Альбинус даже обещал в его
обществе побывать на какой-то аллее, взглянуть на какой-то мост и причудливо
окрашенную стену.
— Очень сожалею, — сказал он, — но нам пока не удастся
приступить к совместной разработке моей кинематографической идеи. Не
сомневаюсь, что вы смогли бы сотворить чудеса, но, честно говоря, мне такая
роскошь не по карману — во всяком случае, сейчас.
Наконец прошла по гостям та волна — сначала легкая, журчащая, затем
колыхающаяся все шире, которая, взметнувшись пенистым вихрем прощальных
приветствий, вмиг очистила от них дом.
Альбинус остался совершенно один. Воздух был мутно-сиреневый от сигарного
дыма. Кто-то что-то пролил на турецкий столик, ставший совершенно клейким.
Солидный, хотя и слегка утративший твердость в ногах буфетчик ("Если еще
раз напьется, тут же его рассчитаю.") распахнул окно, и хлынула черная
морозная ночь.
"Не очень удачный вечер", — подумал Альбинус и, зевая,
снял смокинг.
17
— Некогда один человек, — сказал Рекс, когда они с Марго завернули
за угол, — потерял бриллиантовую запонку в бескрайних просторах синего
моря, и вот проходит двадцать лет, и в тот же самый день — предположим, в
пятницу — он ест большую рыбу, но, увы, никакого бриллианта в ней не
обнаруживает. Вот какие совпадения мне нравятся.
Марго семенила рядом, плотно запахнувшись в котиковое пальто. Рекс взял
ее под локоть и заставил остановиться.
— Думал, никогда тебя больше не встречу. Как ты попала туда? Я прямо
глазам своим не поверил, как любил говорить один слепой. Посмотри же на меня.
Не уверен, что ты стала большой красавицей, но мне ты все равно нравишься.
Марго вдруг всхлипнула и отвернулась. Он потянул ее за рукав — она
отвернулась еще круче. Они закружились на месте.
— Ради Бога, ответь мне что-нибудь! Как тебе удобнее — ко мне или к
тебе? Да что же, право, с тобой?
Она вырвалась и быстро пошла назад, к углу. Рекс последовал за ней.
— Да что же, в конце концов, с тобой? — повторил он недоуменно.
Марго ускорила шаг. Он снова настиг ее.
— Пойдем же ко мне, дура, — сказал Рекс. — Вот смотри, у меня
здесь кое-что найдется... — Он вынул бумажник.
Марго ловко ударила его тыльной стороной руки по лицу.
— Кольцо у тебя колючее, — проговорил он спокойно и продолжал за ней
идти следом, торопливо роясь в бумажнике.
Марго добежала до подъезда, начала отпирать дверь. Рекс попытался что-то
сунуть ей в руку, но вдруг посмотрел на нее.
— Ах, вот оно что, — проговорил он, с удивлением узнав подъезд, из
которого они только что вышли.
Марго, не оглядываясь, толкала дверь.
— Возьми же, — сказал он грубо и, так как она не брала, сунул ей то,
что держал, за меховой воротник. Дверь, бухнула бы ему в лицо, не будь она из
числа строптивых, снабженных пневматическими устройствами. Он постоял, взял в
кулак нижнюю губу, задумчиво ее потянул и погодя пошел прочь.
Марго в темноте добралась до первой площадки, но вдруг ослабела. Она
опустилась на ступеньку и так зарыдала, как, пожалуй, еще не рыдала никогда, —
даже тогда, когда он ее покинул. Что-то колючее касалось ее шеи, и, закинув
руку, она нащупала шероховатую бумажку. Она нажала кнопку, ударил свет, и Марго
увидела, что у нее в руке не деньги, а карандашный рисунок — девочка,
видная со спины, с голыми плечами и ногами, лежащая боком на постели, лицом к
стене. А под рисунком стояла дата, изначально карандашная, но впоследствии
обведенная чернилами, — это был тот день, месяц и год, когда он покинул
ее. Недаром он велел ей не оглядываться: оказывается, он ее рисовал! Неужто
прошло с тех пор всего только два года!
Тут со стуком потух свет, и Марго, прислонясь к решетке лифта, зарыдала
снова. Она плакала о том, что он тогда ее бросил, о том, что он утаил от нее
свое имя и свою известность в мире искусства, о том, что могла бы все это время
быть с ним счастливой, если б тогда не ушел, — она плакала о том, что,
останься он с ней, она избежала бы японцев, старика, Альбинуса. И еще она
плакала о том, что давеча за ужином Рекс трогал ее за правое колено, а Альбинус —
за левое, словно справа был рай, а слева — ад.
Она высморкалась в рукав, пошарила в темноте, опять нажала на кнопку.
Свет ее немного успокоил. Она еще раз посмотрела на рисунок, подумала, решила,
что, как он ни дорог ей, хранить его опасно, и, разорвав бумажку на клочки,
бросила их сквозь решетку в лифтовый колодец. Это почему-то напомнило ей раннее
детство. Затем она вынула зеркальце, напудрила быстрым кругообразным движением
лицо, сильно натянув верхнюю губу, и, решительно хрустнув замком сумки, побежала
наверх.
— Отчего так долго? — спросил Альбинус.
Он уже был в пижаме.
Затаив дыхание, она стала объяснять, что никак не могла избавиться от фон
Иванова, который непременно хотел ее усадить в автомобиль и подвезти.
— Как у моей красавицы глаза блестят, — бормотал он. — Какая
она у меня усталая, пышущая. Моя красавица сегодня много выпила.
— Нет, сегодня ничего не будет, — тихо возразила Марго.
— Но, крольчонок, прошу тебя, — молил Альбинус. — Я так этого
ждал.
— Еще немножко подождешь. Сперва я хочу кое о чем тебя спросить. Скажи,
ты уже начал хлопотать о разводе?
— О разводе? — повторил он, застигнутый врасплох.
— Я иногда не понимаю тебя, Альберт. Ведь нужно это все должным образом
оформить. Или ты, может быть, думаешь через некоторое время бросить меня и вернуться
к Лиззи?
— Бросить тебя?
— Что ты за мной, идиот, все повторяешь? Нет, пожалуйста, прежде чем
лезть ко мне, объясни толком.
— Хорошо, хорошо, — сказал он. — Я в понедельник поговорю с
моим поверенным.
— Наверное? Ты обещаешь?
18
Аксель Рекс был рад, что возвратился в свое прелестное отечество. В
последнее время дела его шли вкривь и вкось. Как-то так вышло, что петли, на
которых была повешена дверь, ведущая к удаче, заели, — и он махнул на нее
рукой и бросил, как бросают в грязи сломавшийся автомобиль. Взять хотя бы
размолвку с издателем, не сумевшим оценить его последнюю шутку, пусть та,
конечно, и не предназначалась для того, чтобы ее воспроизводили. Вообще, вокруг
него стала сгущаться обстановка скандала. К ней каким-то образом примешалась и
некая богатая старая дева, и весьма сомнительная ("пусть и чрезвычайно
забавная", подумал Рекс) денежная операция, и несколько пристрастная с ним
беседа в инстанциях на тему о нежелательных иностранцах. Люди, подумалось ему,
стали вести себя с ним крайне нелюбезно, но он готов был бы охотно им это
простить. Смешно, что они готовы восторгаться его рисунками и тут же, буквально
в следующую минуту, пытаются (в паре случаев подобные попытки оказались
достаточно успешными) заехать ему кулаком в лицо.
Хуже всего было то, что его финансовое положение пошатнулось.
Слава — отнюдь, конечно, не мирового масштаба, как утверждал вчера этот
слабохарактерный олух, — но все же слава, приносила дивиденды, и деньги
шли одно время самотеком. Так что и сейчас, в Берлине, даже оказавшись без
определенных занятий и плохо представляя себе, как строить дальше свою карьеру
карикатуриста здесь, где люди пребывают еще на стадии острот о теще, у него
водились бы деньги — пусть небольшие, — не будь он человеком
азартным.
Не удивительно, что, будучи большим мастером по части блефа, он из всех
карточных игр ставил выше всего покер и играл в него всякий раз, как находил
себе партнеров, играл в него даже во сне — то ли с каким-нибудь
историческим персонажем, то ли с дальним родственником, давно скончавшимся, о
роли которого в своей реальной жизни он практически ничего не припоминал, и
даже с людьми, которые — опять-таки в реальной жизни — наверное,
недвусмысленно бы отказались находиться с ним в одной комнате. В этом же сне он
видел, как собирает в пачечку сданные ему пять карт, смотрит первую — шут
в колпаке и с бубенчиками; затем осторожным давлением большого пальца обнажает
верхний край следующей, а затем еще одной и постепенно убеждается, что на руках
у него пять джокеров. "Восхитительно", — думает он, нисколько не
удивляясь тому, что их много, и делает первую ставку, которую Генрих Восьмой (с
картины Гольбейна), у которого на руках четыре дамы, тут же удваивает. И тут он
проснулся с покерным, невозмутимым лицом.
Утро было туманно-сумрачное, так что пришлось включить лампу на
прикроватном столике. Застилавшая окно тюлевая дымка выглядела грязной. За
такую плату (пусть и не факт, подумал он, что хоть что-то будет заплачено)
могли бы дать номер и получше. Вдруг он ощутил приятный укол воспоминания о
возбуждающей любопытство вчерашней встрече.
Любовные свои приключения Рекс, как правило, вспоминал без неги. Марго
оказывалась исключением. За эти последние два года он часто ловил себя на том,
что вспоминает о ней; и он часто с чувствительной грустью посматривал на
сохраненный им быстрый карандашный эскиз; это было странное для него чувство,
потому что Аксель Рекс был, мягко говоря, циником.
Стремительно уехав из Германии юношей (накануне войны, очень удачно
избегнутой), он оставил нищую, полоумную мать, которая на другой же день после
его отъезда в Монтевидео упала в пролет лестницы и убилась насмерть. В детстве
он обливал керосином и поджигал живых мышей, которые, горя, еще бегали, как
метеоры. А уж в то, что он вытворял с кошками, лучше даже стараться не вникать.
В зрелые же годы, когда развились его артистические дарования, Рекс находил
более изощренные способы удовлетворения своего любопытства — не
нездорового, болезненного, для которого предусмотрен соответствующий
медицинский термин (ничего подобного и в помине не было), а просто
бесстрастного, широкоглазого любопытства к тем рисункам на полях, которые жизнь
поставляла его искусству. Ему нравилось помогать жизни обретать глуповатые
очертания и беспомощно окарикатуриваться. Он терпеть не мог разыгрывать по
отношению к окружающим злые шутки, он предпочитал, чтобы те происходили
случайно и чтобы от него требовалось лишь чуть-чуть подтолкнуть колесо, а
дальше бы события стремительно раскручивались сами собой. Обманывать окружающих
доставляло ему удовольствие, — и чем меньше для этого требовалось усилий,
тем более привлекательной выглядела шуточка. Но при всем при том этот опасный
человек с карандашом в руке был очень тонким художником.
Дядя, оставшийся дома присмотреть за детьми, заявляет, что сейчас переоденется
и развеселит их. Дети ждут и ждут, а дядюшки все нет. Тогда они спускаются вниз
и видят человека в маске, прячущего в мешок столовое серебро. "Ах,
дядя", — кричат восхищенные дети. "Ну как, удачно я
загримировался?" — спрашивает дядя, снимая маску. Так срабатывает
относящийся к юмору гегелевский силлогизм. Тезис: дядя гримируется под
взломщика (дети смеются); антитеза: это настоящий взломщик (читатель смеется);
синтез: дядя оказывается настоящим (читатель обманут). Подобный сверхъюмор Рекс
любил вводить в свои произведения, и в этом, настаивал он, была принципиальная
их новизна.
Великий мастер, стремясь лучше рассмотреть только что законченную фреску,
пятится, отступая к самому краю лесов. Еще один шаг назад, и он рухнет вниз;
кричать опасно, и тогда ученик, сохранивший присутствие духа, обливает из ведра
шедевр. Ужасающе смешно! Но насколько смешнее дать увлеченному мастеру
допятиться — и упасть в никуда, в то время как зрители ожидают
спасительного вмешательства ведра. Искусство карикатуры, в понимании Рекса,
основано (помимо его синтетической, строящейся на повторном обмане природы) на
контрасте между жестокостью, с одной стороны, и доверчивостью, с другой. И если
в реальной жизни Рекс бездейственно глядел, как слепой нищий, весело
постукивающий своей палкой, собирается сесть на свежевыкрашенную скамейку, то
он лишь набирался вдохновения для создания следующего своего рисунка.
Все это не относилось к чувствам, возбужденным в нем Марго. В ее случае,
даже в смысле артистическом, художник в Рексе торжествовал над зубоскалом. Он
даже слегка стыдился той радости, которую испытал, вновь найдя ее; собственно
говоря, бросил-то он Марго лишь потому, что боялся слишком к ней привязаться.
Теперь прежде всего следовало установить, действительно ли она живет с Альбинусом.
Он посмотрел на часы. Полдень. Он посмотрел в бумажник. Пусто. Рекс оделся и
пешком направился к дому, где провел вчерашний вечер. Нежные снежинки падали
размеренно и ровно.
Сам Альбинус открыл ему дверь и не сразу узнал вчерашнего гостя в этом убеленном
снегом человеке. Но когда Рекс, вытерев ноги о мат, поднял лицо, Альбинус
обрадовался чрезвычайно. Ему вчера понравились не только мастерская
находчивость и непринужденность манер Рекса, но и его неподобная наружность:
бледные впалые щеки, толстые губы и чудные черные волосы — урод уродом, но
чем-то притягивающий к себе. Вместе с тем было приятно вспомнить, что Марго,
обсуждая вчерашний ужин, сказала: "У этого твоего дружка-художника
отталкивающая морда вот кого я ни за какие шиши не согласилась бы
поцеловать". Любопытно было и то, что сказала о нем Дорианна.
Рекс извинился, что явился незваный, и Альбинус в ответ добродушно
засмеялся.
— Должен признаться, — сказал Рекс, — что вы один из немногих
людей в Берлине, с которым мне хочется поближе познакомиться. В Америке мужчины
дружатся легче и веселее, чем здесь, — я там привык не стесняться.
Простите, если я вас шокирую, — но неужели вы считаете, что стоит терпеть
эту аккуратненькую тряпичную куклу на вашем диване, если над ним висит полотно
Рейсдейля? Кстати, вы разрешите посмотреть поближе ваши картины? Вон та,
кажется, просто восхитительна.
Альбинус повел его по комнатам. В каждой из них среди явных
подделок — было какое-нибудь замечательное полотно. Рекс все восхищенно
разглядывал. Интересно, подумал он, подлинное ли полотно Лоренцо Лотто с
Иоанном в розовато-лиловом одеянии и плачущей Богоматерью. В его богатой
приключениями жизни был период, когда он сам занимался подделкой картин и сумел
сотворить кое-что примечательное в этом жанре. Семнадцатый век — вот его
эпоха. Вчера вечером он разглядел среди картин, висящих в гостиной, старую
подружку и сейчас вновь разглядывал ее с беспредельным удовольствием.
Первоклассный Боген: мандолина поперек шахматной доски, рубиновое вино в бокале
и белая гвоздика.
— Не находите ли, что смотрится изрядно современно? В ней есть, пожалуй,
что-то сюрреалистическое, сказал Альбинус, и в голосе его прозвучали любовные
нотки.
— Вот именно, — сказал Рекс, глядя на картину и держа себя за кисть.
Она действительно была современная: ведь он ее нарисовал всего каких-нибудь
восемь лет назад.
Они прошли через коридор, где висел прекрасный Линар — цветы, на
которые присела бабочка с глазчатыми крыльями. В это мгновение из ванной
выскочила в ярко-желтом халате Марго. Она побежала в глубь коридора и чуть не
потеряла туфлю.
— Сюда, — сказал Альбинус, смущенно посмеиваясь. Рекс последовал за
ним в библиотечную.
— Если я не ошибаюсь, — сказал он с улыбкой, — это была
фрейлейн Петерс, — она ваша родственница?
"Чего тут дурака валять?" — быстро подумал Альбинус.
Такого остроглазого человека не проведешь, — да и потом, разве нет в этом
чего-то дерзкого, чуточку богемного?
— Моя любовница, — ответил он вслух.
Он предложил Рексу пообедать, и тот бодро согласился. Марго вышла к столу
томная, но спокойная — возбуждение, с которым она вчера едва справилась,
нынче смягчилось и засквозило чем-то похожим на счастье. Сидя между двух этих
мужчин, между которыми делилась ее жизнь, она чувствовала себя исполнительницей
главной роли в таинственной и страстной фильмовой драме и старалась вести себя
подобающим образом: рассеянно улыбаясь, опускала ресницы, нежно клала ладони
Альбинусу на рукав, прося его передать ей фрукты, и скользящим,
"безразличным" взглядом окидывала прежнего своего любовника.
"Нет, теперь уж я его не отпущу", — вдруг подумала она, и
прелестная, давно уже не испытываемая дрожь пробежала по всему ее становому
хребту.
Рекс говорил много, даже очень много. Среди рассказанных им забавных
анекдотов была история с подвыпившим Лоэнгрином, который не успел сесть на
лебедя и терпеливо ждал следующего. Альбинус расхохотался, но Рекс знал (и в
этом была приватная пуанта его шутки), что тот понимает лишь одну ее половину,
тогда как из-за второй ее половины Марго тем временем кусает губы. Рассказывая,
он почти на нее не смотрел. А когда все же поглядывал, то она опускала взгляд,
машинально проверяя глазом и даже легким движением пальцев то место, которое на
миг затронул его взгляд.
— А мы скоро увидим кое-кого на экране, — сказал Альбинус,
подмигнув.
Марго надула губы и слегка хлопнула его но руке.
— Вы актриса? — спросил Рекс. — Вот как. Где же вы снимаетесь?
Она объяснила, не глядя на него и испытывая большую гордость. Он
известный художник, а она — кинозвезда, значит, оба как бы стоят теперь на
одном уровне.
Рекс ушел сразу после обеда, прикинул мысленно, чем заняться, и
отправился в игорный клуб. Флэш-рояль (какого у него уже давно не бывало)
несколько его взбодрил. На следующий день он позвонил Альбинусу, и они вместе
побывали на выставке архисовременных картин. Еще через день он у Альбинуса
ужинал, а затем как-то забежал ненароком, но Марго не было дома, и ему пришлось
вытерпеть длинную интеллектуальную беседу с Альбинусом, который проникался к
нему все большей и большей симпатией. Рекс начинал изрядно сердиться. Наконец
судьба над ним сжалилась и в качестве приятного подарка преподнесла матч хоккея
в Спорт-Паласе.
Когда они втроем пробирались к ложе, Альбинус заметил плечи Поля и
белобрысую косичку Ирмы. Нечто подобное могло произойти в любой день, но, пусть
он постоянно был начеку и ждал такого, он в первое мгновение совершенно
потерялся и, неловко повернувшись, сильно толкнул боком Марго.
— Полегче! — сказала она довольно резко.
— Вот что, — проговорил Альбинус, — вы садитесь, закажите кофе,
а я должен... хм... пойти позвонить по телефону, — совсем вылетело из
головы.
— Пожалуйста, не уходи, — сказала Марго и встала.
— Нет, дело срочное, — настаивал он, сутулясь, стараясь сделаться
как можно меньше (Ирма меня видела или нет?). — Если меня задержат, не
волнуйся. Извините, пожалуйста, Рекс.
— Я прошу тебя остаться, — тихо повторила Марго.
Но он не обратил внимания ни на ее странный взгляд, ни на румянец, ни на
подергивание губ. Еще больше сгорбившись, он поспешно протискался к выходу.
Наступило минутное молчание, и Рекс глубоко вздохнул.
— Enfin seuls, — сказал он торжественно.
Они сидели рядом в своей дорогой ложе за чисто накрытым столиком. Внизу,
сразу за барьером, ширилась огромная ледяная арена. Оркестр играл бьющий по
ушам цирковой марш. Пустынный еще лед отливал маслянисто-сизым блеском. Воздух
был одновременно и горячим, и холодным.
— Теперь ты понимаешь? — вдруг спросила Марго, сама едва зная, что
спрашивает.
Рекс хотел было ответить, но тут вся исполинская зала затрещала
рукоплесканиями. Он завладел под столиком ее маленькой горячей рукой. Марго
почувствовала, что на глаза наворачиваются слезы, но руки не отняла.
На лед вылетела девушка в белом трико и короткой серебристой юбке, подол
которой был украшен пухом, пробежала на носочках коньков и, разогнавшись,
описала прелестную кривую, сделала пируэт, а затем, развернувшись, укатила
прочь.
Ее блестящие коньки скользили молниеносно и резали лед с мучительным
звуком.
— Ты меня бросил, — начала Марго.
— Да, но я же вернулся. Не реви, крошка. Ты давно с ним?
Марго попыталась заговорить, но в зале опять поднялся гул; она
облокотилась на стол, придавив пальцами виски.
Под гогот, гам и гул голосов игроки неторопливо выезжали на лед: сперва
шведы, затем немцы. Вратарь гостей, в ярком свитере и с огромными кожаными
щитами на голенях, плавно полз к своим крохотным воротам.
— ...он собирается с ней разводиться. Ты понимаешь, как ты появился
некстати...
— Какая чушь. Неужели ты думаешь, что он женится на тебе?
— А ты вот помешай, тогда не женится.
— Нет, Марго, он этого никогда не сделает.
— А я тебе говорю, что сделает.
Они неслышно шевелили губами, но так было кругом шумно, что в
человеческом лае потонула их внезапная ссора. Толпа ревела от возбуждения, а
там, на льду, ловкие клюшки преследовали шайбу, били по ней, подцепляли ее или
передавали друг дружке, а то и упускали и сцеплялись во время внезапного
столкновения. Голкипер, охранявший свой пост, упруго ездил на месте, сжавши так
ноги, что щиты сливались в одну поверхность.
— ...это ужасно, что ты вернулся. Ты же по сравнению с ним нищий. Боже
мой, теперь я знаю, что все будет испорчено.
— Пустяки, пустяки, мы будем крайне осторожны!
— Я с ума схожу, — сказала Марго, — увези меня отсюда, из этого
гула. Он, видно, уже не вернется, а если вернется, черт с ним.
— Пойдем ко мне. Ты должна пойти, не будь дурой. Ненадолго. Через час
будешь уже дома.
— Замолчи. Я рисковать не намерена. Я обрабатываю его столько месяцев, а
он только сейчас дозрел. Неужели ты всерьез ожидаешь, что я сейчас все просто
так брошу?
— Он не женится, — сказал Рекс убежденно.
— Ты меня отвезешь домой или нет? — спросила она, едва не сорвавшись
на крик, а в мыслях мелькнуло: "В таксомоторе дам ему себя
поцеловать".
— Господи, как это ты вынюхала, что у меня в кармане пусто?
— Ах, это видно по твоим глазам, — сказала она и прижала к ушам
ладони, так как шум поднялся нестерпимый, — забили гол. Шведский вратарь
лежал на льду, выбитая палка, тихо крутясь, скользила в сторону, словно
потерянное весло.
— Знаешь, я тебе вот что скажу: не откладывай, Марго, не теряй даром
времени. Это случится неизбежно — рано или поздно. Пойдем. Из моего окна
открывается отличный вид, когда штора опущена.
— Еще одно слово, и я уеду домой одна.
Когда они протискивались мимо лож, обходя их сзади, Марго вдруг
вздрогнула и сдвинула брови. На нее смотрел толстый господин в роговых
очках — взгляд его выражал отвращение. Рядом с ним сидела девочка и,
уставившись в огромный бинокль, следила за игрой.
— Обернись, — сказала Марго своему спутнику. — Видишь этого
толстяка и девочку? Это его шурин и дочка. Понимаю, почему мой трус улизнул.
Жалко, что я не заметила их раньше. Толстяк мне раз изрядно нагрубил, и если б
ему кто-нибудь всыпал...
— А ты еще говоришь о браке, — прокомментировал Рекс, идя за ней
вниз по лестнице. — Никогда он не женится. А теперь слушай, милочка. Хочу
сделать тебе новое предложение. Последнее и окончательное.
— Что же ты предлагаешь? — спросила Марго недоверчиво.
— Я тебя, так уж и быть, отвезу домой, только за таксомотор, милочка,
придется тебе заплатить.
|