на головную страницу

Подвиг

Владимир Набоков


Париж: изд. Современные Записки, 1932
Содержание:
        XII.

     Возвращаясь  домой,  онъ  переигрывалъ   въ  умe  всe  удары,  обращалъ
пораженiе въ побeду  и  качалъ  головой:  трудно,  трудно  изловить счастье.
Скрытые листвой, журчали  ручьи,  съ  мокрыхъ  мeстъ  на  дорогe вспархивали
голубыя бабочки, въ кустахъ возились птицы, -- все было до грусти солнечно и
безпечно. Вечеромъ,  послe  обeда, сидeли, какъ всегда,  въ гостиной,  дверь
была широко  открыта  на  террасу, и,  такъ какъ  испортилось электричество,
горeли  въ  канделябрахъ  свeчи:  изрeдка  пламя ихъ  наклонялось,  и  тогда
изъ-подъ  всeхъ  креселъ вытягивались  {58} черныя тeни. Мартынъ,  копая  въ
носу,  читалъ  томикъ  Мопассана  со  старомодными иллюстрацiями:  Бель-Ами,
усатый,  въ  стоячемъ   воротничкe,   обнажающiй  съ   ловкостью  камеристки
стыдливую,  широкобедрую   женщину.  Дядя   Генрихъ,   отложивъ   газету   и
подбоченясь, смотрeлъ  на  карты, которыя раскладывала  на  ломберномъ столe
Софья  Дмитрiевна. Въ окна и  въ  дверь напирала  съ  террасы теплая, черная
ночь. Поднявъ  голову, Мартынъ вдругъ настораживался,  словно былъ  какой-то
смутный призывъ  въ этой гармонiи ночи и свeчъ. "Послeднiй разъ  онъ у  меня
вышелъ въ Россiи,  -- проговорила  Софья Дмитрiевна. -- Онъ вообще  выходитъ
очень  рeдко". Разставя  пальцы, она собрала  разсыпанныя  по  столу карты и
принялась ихъ вновь тасовать. Дядя Генрихъ вздохнулъ.
     Наскуча  книгой,  Мартынъ  потянулся  и вышелъ  на террасу. Было  очень
темно, пахло сыростью  и  ночными цвeтами. Сорвалась звeзда и, конечно, какъ
это обычно  бываетъ, --  не совсeмъ въ  полe зрeнiя, а сбоку, такъ что глазъ
уловилъ лишь  трепетъ, мгновенную, беззвучную  перемeну въ  небe.  Очертанiя
горъ были неразборчивы, и въ складкахъ мрака дрожало тамъ  и сямъ по два, по
три  огонька.  "Путешествiе",  --  вполголоса  произнесъ   Мартынъ  и  долго
повторялъ  это слово, пока  изъ него не  выжалъ  всякiй смыслъ,  и тогда онъ
отложилъ длинную, пушистую словесную шкурку, и глядь, -- черезъ минуту слово
было  опять   живое.  "Звeзда.  Тумань.  Бархатъ,  бар-хатъ",  --  отчетливо
произносилъ онъ  и все удивлялся, какъ непрочно  смыслъ держится въ словe. И
въ какую  даль этотъ  человeкъ забрался, какiя уже перевидалъ страны,  и что
онъ дeлаетъ  тутъ, ночью,  въ горахъ,  -- и  отчего  все въ  мiрe {59}  такъ
странно,  такъ волнительно.  "Волнительно", --  повторилъ  громко  Мартынъ и
остался словомъ доволенъ. Опять  покатилась звeзда. Онъ уставился глазами въ
небо, какъ  нeкогда, когда въ коляскe,  темной  лeсной дорогой, возвращались
во-свояси  изъ  имeнiя  сосeда,  и  совсeмъ  маленькiй,  размаянный, готовый
вотъ-вотъ уснуть,  Мартынъ откидывалъ  голову,  смотрeлъ на  небесную  рeку,
между древесныхъ  клубьевъ, по которой тихо плылъ. Онъ подумалъ:  гдe еще въ
жизни будетъ такъ -- какъ тогда, какъ сейчасъ -- смотрeть на ночное небо, --
на какой пристани, на какой станцiи, на  какихъ площадяхъ?  Чувство богатаго
одиночества, которое онъ  часто  испытывалъ среди толпы, блаженное  чувство,
когда себe говоришь: вотъ, никто изъ этихъ людей, занятыхъ своимъ дeломъ, не
знаетъ, кто я, откуда,  о чемъ сейчасъ думаю, -- это чувство было необходимо
для  полнаго  счастья,  и  Мартынъ,  съ  замиранiемъ,   съ  восторгомъ  себe
представлялъ,  какъ  --  совершенно  одинъ, въ чужомъ  городe,  въ  Лондонe,
скажемъ, -- будетъ бродить ночью  по неизвeстнымъ улицамъ. Онъ видeлъ черные
кэбы, хлюпающiе въ туманe, полицейскаго въ черномъ блестящемъ плащe, огни на
Темзe, -- и другiе образы изъ англiйскихъ книгъ. Оставивъ багажъ на вокзалe,
онъ  шелъ  мимо  безчисленныхъ  освeщенныхъ  Дрюсовъ  и,  волнуясь,   искалъ
Изабеллу,  Нину, Маргариту,  кого-нибудь, чьимъ именемъ назвать  эту ночь. А
она,   --  за   кого  она  его   приметъ?  За   художника,  за  моряка,   за
джентльмена-взломщика?  Отъ  денегъ она  откажется, будетъ нeжна, по утру не
захочетъ отпустить.  Но  какъ  улицы туманны,  какъ многолюдны, какъ  трудно
найти...  И хотя  многое  выглядeло иначе,  хотя  кэбы  уже повымерли,  {60}
кое-что онъ все же узналъ, когда осеннимъ вечеромъ вышелъ налегкe съ вокзала
Викторiи, узналъ  темный, маслянистый  воздухъ,  мокрый  плащъ полицейскаго,
отблески,  шлепающiе  звуки. На  вокзалe онъ отлично вымылся  подъ душемъ въ
веселенькой чистой каморкe,  вытерся теплымъ, мохнатымъ полотенцемъ, которое
принесъ краснощекiй служитель, надeлъ чистое бeлье, лучшiй костюмъ, оставилъ
оба  чемодана на храненiи и теперь былъ гордъ,  что такъ  толково устроился.
Онъ едва  чувствовалъ дорожную усталость: была только  звонкость,  волненiе.
Громадные  автобусы  яростно  и  тяжело  разбрызгивали  озера  на  асфальтe;
свeтовыя рекламы взбeгали и  разсыпались по фронтонамъ багровыхъ домовъ. Онъ
встрeчалъ, обгонялъ женщинъ,  оборачивался, --  но чeмъ  красивeе было лицо,
тeмъ труднeе было рeшиться. Свeтлыхъ, привлекательныхъ кафе, какъ въ Афинахъ
или  въ  Лозаннe,  тутъ не  было,  а  въ барe, гдe  онъ выпилъ стаканъ пива,
оказались одни  мужчины,  воспаленные, лупоглазые,  съ  красными жилками  на
бeлкахъ. Мало-по-малу  имъ овладeвало  смутное раздраженiе: русская семья, у
которой по письменному сговору онъ долженъ былъ на недeлю остановиться, вотъ
сейчасъ  ждетъ  его,  безпокоится. Онъ  подумалъ,  не  сeсть ли спокойно  въ
таксомоторъ, не отказаться ли отъ этой ночи. Но тутъ же ему стало стыдно его
недовeрчивости  къ  ней, --  какъ  напряженно  онъ о  ней мечталъ  нынче  на
разсвeтe, глядя  въ окно  поeзда на равнины,  на розовое  холодное небо,  на
черный  силуэтъ  вeтряной  мельницы. "Малодушiе  и предательство",  --  тихо
сказалъ Мартынъ. Онъ замeтилъ,  что  во второй разъ проходитъ той же улицей,
узналъ ее по витринe, полной жемчужныхъ {61} ожерелiй. Онъ сталъ и  мелькомъ
провeрилъ  давнее  свое  отвращенiе  къ  жемчугамъ:   устричные  геморроиды,
круглявые, съ нездоровымъ отливомъ. Рядомъ съ нимъ остановилась женщина подъ
зонтикомъ.  Мартынъ  искоса посмотрeлъ: худенькая,  черный костюмъ,  сiяющая
булавка въ шляпe. Она  повернула лицо,  улыбнулась и, выпучивъ губы,  издала
маленькiй звукъ вродe удлиненнаго  "у". Мартынъ увидeлъ, какъ  въ ея глазахъ
бeгутъ огни, переливы, блескъ дождя, и хриплымъ шопотомъ пожелалъ ей добраго
вечера.
     Какъ только  они оказались въ темнотe таксомотора, онъ обнялъ ее, шалeя
отъ ощущенiя ея гибкой худобы. Она закрывалась руками и хохотала. Потомъ, въ
номерe,  когда онъ неловко вынулъ бумажникъ, она сказала: "Нeтъ, нeтъ,  если
хотите, завтра  поведете меня обeдать въ шикарное  мeсто". Она спросила, кто
онъ, не французъ ли, и стала по  его просьбe  гадать: бельгiецъ?  датчанинъ?
голландецъ?  И не повeрила, когда онъ сказалъ: русскiй.  Далeе онъ намекнулъ
ей, что зарабатываетъ жизнь карточной игрой на большихъ пароходахъ, повeдалъ
ей о своихъ странствiяхъ, кое-что расцвeтилъ, кое-что  прибавилъ и, описывая
никогда имъ невиданный  Неаполь, глядeлъ  съ  любовью  на ея  голыя  дeтскiя
плечи,  на стриженую русую голову, и былъ совершенно счастливъ. Рано утромъ,
пока онъ мирно спалъ, она быстро  одeлась и ушла, выкравъ изъ  его бумажника
десять  фунтовъ.  "Утро  послe  дебоша",  -- съ  улыбкой  подумалъ  Мартынъ,
захлопнувъ бумажникъ, который  поднялъ  съ  полу.  Онъ  облился изъ кувшина,
устроивъ потопъ, и все улыбался,  вспоминая  прелестную  ночь.  Было немного
жалко, что она такъ глупо {62} ушла, что больше никогда онъ ее не встрeтитъ.
А  звали ее Бэссъ. Когда же  онъ вышелъ изъ гостиницы  и пошелъ по утреннимъ
просторнымъ  улицамъ, то ему  хотeлось прыгать и пeть отъ счастья, и,  чтобы
какъ-нибудь  облегчить  душу, онъ  взобрался  на  лeсенку,  прислоненную  къ
фонарю, изъ-за чего имeлъ долгое и смeшное объясненiе съ пожилымъ прохожимъ,
грозившимъ снизу тростью.

        XIII.

     Второй нагоняй онъ получилъ отъ Зилановой, Ольги Павловны. Наканунe она
прождала его до поздняго вечера и, такъ какъ полагала почему-то, что Мартынъ
и моложе и  безпомощнeе, чeмъ  оказался  на самомъ дeлe,  разволновалась, не
знала, что предпринять. Онъ объяснилъ, что  вчера хватился  адреса, а нашелъ
его  только  сегодня  въ  мало посeщаемомъ  карманчикe,  и  что ночевалъ  въ
гостиницe у вокзала. Ольга Павловна захотeла узнать, почему онъ не позвонилъ
по  телефону,  и  какъ  называется  гостиница.  Мартынъ  придумалъ  хорошее,
незаурядное  названiе:  Гудъ-Найтъ  Отель,  -- и  объяснилъ,  что искалъ  въ
телефонной  книжкe  номеръ, но не нашелъ. "Эхъ,  вы",  -- недовольно сказала
Зиланова  и  вдругъ улыбнулась  изумительно  прекрасной улыбкой,  совершенно
преобразившей ея дряблое, унылое лицо.  Мартынъ  помнилъ  эту улыбку  еще по
Петербургу,  и такъ  какъ онъ  былъ тогда дитя,  а  говоря  съ чужими дeтьми
женщины обычно улыбаются, его память сохранила Зиланову съ сiяющимъ  лицомъ,
и {63} онъ на-первяхъ былъ озадаченъ, найдя ее такой старой и хмурой.
     Ея мужъ, извeстный общественный  дeятель, былъ  временно въ отъeздe,  и
Мартына помeстили въ его кабинетe. Кабинетъ и столовая находились въ первомъ
этажe, гостиная  во второмъ, спальни въ третьемъ.  Изъ такихъ узко-фасадныхъ
домовъ, другъ отъ друга неотличимыхъ и съ одинаковымъ расположенiемъ комнатъ
по  вертикали, состояла вся эта тихая, неторговая  улица, оживленная красной
почтовой тумбищей на углу. Позади праваго ряда  домовъ были палисадники, гдe
лeтомъ  цвeли рододендроны,  а за лeвымъ рядомъ желтeлъ и облеталъ скверъ съ
большими ильмами и съ муравчатой площадкой для тенниса.
     Старшая дочь Зиланова, Нелли, недавно вышла замужъ за русскаго офицера,
попавшаго въ Англiю изъ нeмецкаго  плeна.  Младшая, Соня, кончала въ Лондонe
среднюю  школу,  куда  неожиданно  перешла  изъ  пятаго  класса  Стоюнинской
гимназiи.  Существовала  еще  сестра Зилановой, Елена  Павловна, и ея  дочка
Ирина, несчастное безобразное существо -- полуидiотка.
     Недeля, которую Мартынъ, примeриваясь къ Англiи, прожилъ въ этомъ домe,
показалась ему довольно тягостной. День-деньской онъ былъ  среди чужихъ, его
не  отпускали ни  на  шагъ.  Соня  донимала  его  тeмъ,  что высмeивала  его
гардеробъ, сорочки  съ крахмальными манжетами  и твердоватой грудью, любимые
ярко-лиловые носки, оранжевые  башмаки съ шишковатыми носами,  купленные  въ
Афинахъ. "Это американскiе", -- съ нарочитымъ спокойствiемъ сказалъ Мартынъ.
"Американцы   ихъ  спецiально  {64}  дeлаютъ,  чтобы  продавать  неграмъ  да
русскимъ",  -- бойко возразила Соня. Далeе оказалось, что Мартынъ не привезъ
халата, и, когда онъ по утрамъ шелъ въ ванную, гордо закутанный въ простыню,
Соня  говорила, что это  ей  напоминаетъ ея двоюродныхъ братьевъ и товарищей
ихъ, лицеистовъ, которые, гостя на дачe, спали нагишомъ, ходили по утрамъ въ
простыняхъ и гадили въ саду. Кончилось тeмъ, что Мартынъ накупилъ въ Лондонe
столько вещей, что десяти фунтовъ не хватило, и пришлось писать дядe, а  это
было особенно непрiятно въ виду  туманныхъ объясненiй,  которыхъ потребовало
исчезновенiе другихъ  десяти фунтовъ. Да, тяжелая, неудачная недeля. Вeдь  и
англiйское произношенiе,  которымъ  Мартынъ тихо  гордился,  тоже  послужило
поводомъ  для изысканно насмeшливыхъ поправокъ. Такъ, совершенно неожиданно,
Мартынъ попалъ въ неучи, въ недоросли, въ маменькины сынки. Онъ считалъ, что
это несправедливо, что онъ въ тысячу разъ больше перечувствовалъ и испыталъ,
чeмъ  барышня  въ  шестнадцать   лeтъ.  И  съ  нeкоторымъ  злорадствомъ  онъ
расколошматилъ на теннисe какихъ-то  ея молодыхъ  людей, а вечеромъ наканунe
отъeзда  превосходно  танцовалъ  подъ  гавайскiй плачъ  граммофона  тустэпъ,
которому научился еще въ Средиземномъ морe.
     Въ Кембриджe  онъ и подавно почувствовалъ себя иностранцемъ. Встрeчаясь
съ англичанами-студентами, онъ,  дивясь,  отмeчалъ свое несомнeнное  русское
нутро.  Отъ  полуанглiйскаго  дeтства  у него  остались  только  такiя вещи,
которыя у коренныхъ англичанъ, его сверстниковъ, читавшихъ  въ дeтствe тe же
книги, затуманились, уложились въ должную перспективу, -- а жизнь Мартына въ
одномъ {65}  мeстe  круто  повернула,  пошла по другому  пути, и тeмъ самымъ
обстановка  и   навыки   дeтства  получили  для   него   привкусъ  нeкоторой
сказочности, и какая-нибудь  книга, любимая въ тe дни, оставалась по сейчасъ
въ  его   памяти   прелестнeе   и   ярче,  чeмъ   та  же  книга  въ   памяти
сверстниковъ-англичанъ. Онъ помнилъ и говорилъ словечки, которыя десять лeтъ
назадъ были въ ходу  среди  англiйскихъ школьниковъ,  а  нынe считались либо
вульгарными,  либо  до  смeшного  старомодными.  Синимъ  пламенемъ  пылающiй
пламъ-пуддингъ подавался  въ  Петербургe  не только  на  Рождествe,  какъ въ
Англiи, а въ  любой день, и, по  мнeнiю многихъ,  у повара  Эдельвейсовъ онъ
выходилъ лучше,  чeмъ  покупные. Въ  футболъ  петербуржцы играли  на твердой
землe, а не на дернe,  и штрафной ударъ обозначался неизвeстнымъ  въ  Англiи
словомъ "пендель".  Цвeта  полосатой курточки,  купленной  когда-то у Дрюса,
Мартынъ бы теперь не смeлъ носить, такъ какъ они  отвeчали спортивной  формe
опредeленнаго училища,  воспитанникомъ котораго онъ  никогда не состоялъ.  И
вообще все  это  англiйское,  довольно въ сущности случайное,  процeживалось
сквозь настоящее, русское, принимало особые русскiе оттeнки.

        XIV.

     На заднемъ  планe первыхъ кембриджскихъ  ощущенiй  все  время почему-то
присутствовала   великолeпная  осень,  которую  онъ  только-что  видeлъ   въ
Швейцарiи. По  утрамъ нeжный туманъ заволакивалъ Альпы. Гроздь рябины лежала
посреди дороги, гдe колеи были подернуты слюдянымъ {66} ледкомъ. Ярко-желтая
листва  березъ  скудeла  съ  каждымъ  днемъ,  несмотря  на безвeтрiе,  и  съ
задумчивымъ весельемъ  глядeло  сквозь  нее  бирюзовое небо.  Рыжeли  пышные
папоротники;  плыли  по воздуху  радужныя  паутинки,  которыя  дядя  Генрихъ
называлъ волосами Богородицы.  Иногда  Мартынъ поднималъ голову,  думая, что
слышитъ далекое, далекое  курлыканiе журавлей, -- но ихъ  не было. Онъ много
бродилъ,  чего-то  искалъ,   eздилъ  на   скверномъ  велосипедe  одного  изъ
работниковъ  по шелестящимъ тропинкамъ, а Софья Дмитрiевна, сидя на скамейкe
подъ кленомъ, задумчиво прокалывала острiемъ трости сырые багровые листья на
бурой землe. Такой разнообразной и дикой  красоты не было въ Англiи, природа
казалась  оранжерейной, ручной; въ  геометрическихъ садахъ,  подъ моросящимъ
небомъ,  она умирала безъ роскошныхъ причудъ, но  по-своему  были  прекрасны
розовато-сeрыя стeны, прямоугольные газоны, покрытые въ рeдкiя  погожiя утра
блeднымъ  серебромъ  инея и  выгнутый  каменный  мостикъ  надъ  узкой рeкой,
образовавшiй полный кругъ со своимъ совершеннымъ отраженiемъ.
     Ни  скверная  погода, ни ледяная стужа спальни,  гдe традицiя запрещала
топить, не могли измeнить мечтательную жизнерадостность Мартына. Одиночество
веселило   его.  Свою  рабочую  комнату,  жаркiй  каминъ,  пыльную  пiанолу,
безобидныя   литографiи  по  стeнамъ,  низкiя  плетеныя  кресла  и   дешевыя
фарфоровыя  штучки на  полочкахъ, -- все это  онъ отъ  души полюбилъ. Когда,
поздно  вечеромъ,  умирало священное  пламя  камина,  онъ кочергой скучивалъ
мелкiе, еще  тлeющiе остатки,  накладывалъ  сверху  щепокъ,  наваливалъ гору
угля,  раздувалъ огонь фукающими {67}  мeхами  или,  занавeсивъ  пасть очага
просторнымъ листомъ "Таймса", устраивалъ тягу: напряженный листъ прiобрeталъ
теплую прозрачность, и строки на  немъ,  мeшаясь съ просвeчивающими строками
на  исподe,  казались  диковинными знаками тарабарскаго языка. Затeмъ, когда
гулъ и бушеванiе  огня усиливались,  на газетномъ  листe  появлялось  рыжее,
темнeющее пятно  и вдругъ прорывалось, вспыхивалъ весь листъ, тяга мгновенно
его всасывала,  онъ  улеталъ  въ трубу, --  и позднiй  прохожiй, магистръ въ
черномъ  плащe,  видeлъ сквозь  сумракъ  готической  ночи,  какъ  изъ  трубы
вырывается  въ звeздную  высь огневласая  вeдьма, и  на другой  день Мартынъ
платилъ денежный штрафъ.
     Будучи одаренъ живымъ и общительнымъ нравомъ, Мартынъ  оставался  одинъ
недолго. Довольно скоро онъ  подружился съ  нижнимъ жильцомъ, Дарвиномъ,  да
познакомился кое-съ-кeмъ на  футбольномъ полe, въ клубe,  въ общей столовой.
Онъ  замeтилъ,  что  всякiй считаетъ должнымъ  говорить  съ  нимъ о  Россiи,
выяснить, что онъ думаетъ о революцiи, объ интервенцiи, о Ленинe и Троцкомъ,
а иные, побывавшiе въ Россiи,  хвалили русское хлeбосольство или спрашивали,
не  знаетъ ли  онъ  случайно  Иванова  изъ Москвы.  Мартыну  такiе разговоры
претили;  небрежно  взявъ со  стола томъ Пушкина,  онъ  начиналъ  переводить
вслухъ стихи: "Люблю  я пышное природы увяданье, въ  багрецъ и золото одeтые
лeса". Это возбуждало недоумeнiе, -- и только одинъ Дарвинъ, большой, сонный
англичанинъ  въ  канареечно-желтомъ  джамперe,  развалясь  въ  креслe,  сопя
трубкой и глядя въ потолокъ, одобрительно кивалъ. {68}
     Этотъ Дарвинъ, зачастивъ вечерами къ Мартыну, подробно освeтилъ, ему въ
назиданiе,  нeкоторыя  строгiя, исконныя  правила:  не  полагается  студенту
ходить по улицe въ шляпe  и въ пальто, какъ  бы холодно ни  было;  нельзя ни
здороваться за руку, ни желать добраго утра,  а слeдуетъ всякаго  знакомаго,
будь  онъ самъ  Томпсонъ,  объявившiй  войну  атому,  привeтствовать широкой
улыбкой и развязнымъ междометiемъ. Нехорошо кататься по рeкe въ обыкновенной
гребной лодкe, --  для этого  есть  роброи,  пироги  и  другiе виды шлюпокъ.
Никогда не  нужно повторять старыя  университетскiя остроты,  которыми сразу
увлекаются  новички.  "Но  помните,  --  мудро  добавилъ Дарвинъ,  --  и  въ
соблюденiи  этихъ традицiй не слeдуетъ  заходить  слишкомъ далеко, и иногда,
чтобы огорошить  снобовъ,  бываетъ  полезно  выйти на  улицу въ котелкe,  съ
зонтикомъ  подмышкой".  У Мартына  создалось впечатлeнiе,  что  Дарвинъ  уже
давно, нeсколько лeтъ,  въ  университетe, и  онъ пожалeлъ  его, какъ  жалeлъ
всякаго домосeда.  Дарвинъ  его поражалъ  своей  сонностью,  медлительностью
движенiй, какой-то  комфортабельностью  всего  существа.  Стремясь  въ  немъ
возбудить зависть, Мартынъ нахрапомъ ему  разсказалъ о  своихъ странствiяхъ,
безсознательно прибавивъ кое-что изъ  присочиненнаго въ угоду Бэссъ, и  едва
замeтивъ,  какъ  вымыселъ  утвердился.   Эти   преувеличенiя  были  впрочемъ
невиннаго  свойства:  два-три  пикника  на  крымской  Яйлe  превратились  въ
постоянное   бродяжничество   по  степямъ,   съ   палкой  и  котомкой,  Алла
Черносвитова -- въ таинственную спутницу поeздокъ на яхтe, прогулки  съ  ней
-- въ долгое пребыванiе на одномъ изъ греческихъ острововъ, а  лиловая черта
Сицилiи -- въ {69} сады и  виллы.  Дарвинъ  одобрительно  кивалъ,  глядя  въ
потолокъ. Глаза  у него  были голубоватые, пустые,  безъ всякаго  выраженiя;
подошвы,  которыя онъ  всегда казалъ, такъ какъ любилъ полулежачiя позы,  съ
высоко  и  удобно  пристроенными  ногами,  были  снабжены  сложной  системой
резиновыхъ  нашлепокъ. Все  въ немъ,  начиная отъ  этихъ прочно подкованныхъ
ногъ и кончая костистымъ носомъ, было добротно, велико и невозмутимо.

        XV.

     Раза  три въ мeсяцъ Мартына  призывалъ тотъ профессоръ, который слeдилъ
за  посeщенiемъ лекцiй, навeщалъ въ случаe  нездоровiя, давалъ разрeшенiе на
поeздки  въ Лондонъ и  дeлалъ  замeчанiя  по  поводу штрафовъ,  навлекаемыхъ
приходомъ домой за-полночь или неношенiемъ по вечерамъ академическаго плаща.
Это  былъ сухонькiй старичекъ, съ вывернутыми ступнями  и острымъ взглядомъ,
латинистъ, переводчикъ Горацiя, большой любитель устрицъ. "Вы сдeлали успeхи
въ языкe, -- какъ-то сказалъ онъ Мартыну. -- Это хорошо. Много ли у васъ уже
набралось  знакомыхъ?"  "О,  да",  --  отвeтилъ  Мартынъ. "А  съ  Дарвиномъ,
напримeръ,  вы подружились?" "О,  да", -- повторилъ  Мартынъ.  "Я  радъ. Это
великолeпный экземпляръ. Три года  въ окопахъ, Францiя и Месопотамiя, крестъ
Викторiи и ни  одного ушиба, ни  нравственнаго, ни физическаго. Литературная
удача могла бы вскружить ему голову, но и этого не случилось". {70}
     Кромe  того,  что  Дарвинъ,  прервавъ   университетское  ученiе,  ушелъ
восемнадцати  лeтъ  на  войну, а  недавно  выпустилъ  книгу разсказовъ,  отъ
которыхъ знатоки безъ ума, Мартынъ услышалъ,  что онъ первоклассный боксеръ,
что дeтство онъ провелъ на Мадерe и на Гавайскихъ островахъ, и что его отецъ
--  извeстный  адмиралъ.  Собственный   маленькiй  опытъ  показался  Мартыну
ничтожнымъ,  жалкимъ,  онъ  устыдился  нeкоторыхъ  своихъ  росказней.  Когда
вечеромъ къ нему ввалился Дарвинъ, было  и  смeшно, и неловко.  Онъ принялся
исподволь  выуживать  про войну,  про  книгу,  --  и  Дарвинъ  отшучивался и
говорилъ,  что  лучшая  книга, имъ написанная,  это  маленькое  пособiе  для
студентовъ,  которое  называлось  такъ:  "Полное  описанiе  шестидесяти семи
способовъ проникнуть въ колледжъ Троицы послe закрытiя воротъ, съ подробнымъ
планомъ  стeнъ и  рeшетокъ,  первое  и  послeднее  изданiе,  множество  разъ
провeренное ни  разу  не  попавшимся  авторомъ".  Но  Мартынъ настаивалъ  на
своемъ, на важномъ, на книгe разсказовъ, отъ которыхъ знатоки  безъ  ума,  и
наконецъ Дарвинъ сказалъ: "Ладно, я дамъ. Пойдемъ ко мнe въ логово".
     Свое  логово онъ  обставилъ  самъ  по  собственному  вкусу:  были  тамъ
какiя-то сверхъестественно удобныя кожаныя кресла,  въ которыхъ  тeло таяло,
углубляясь  въ податливую  бездну,  а  на каминe стояла  большая фотографiя:
разомлeвшая,  на  боку лежащая  сука и круглые  наливные  задки ея шестерыхъ
сосунковъ. Да  и вообще студенческихъ комнатъ Мартынъ уже перевидалъ немало:
были  такiя,  какъ его,  --  милыя,  но  жильцомъ  не  холеныя,  съ  чужими,
хозяйскими, вещами, -- была комната спортсмена {71}  съ серебряными трофеями
на каминe  и сломанымъ весломъ на стeнe,  была комната,  заваленная книгами,
засыпанная пепломъ, была, наконецъ, комната, гаже которой трудно сыскать, --
почти пустая,  съ яркожелтыми обоями, комната, гдe  всего  одна  картина, но
зато   Сезаннъ,  (эскизъ   углемъ,  женообразная   загогулина),   да  стоитъ
раскрашенный   деревянный  епископъ  четырнадцатаго   вeка   съ   протянутой
культяпкой.   Душевнeй   всeхъ   была   комната   Дарвина,   особенно   если
присмотрeться, пошарить: чего  стоило,  напримeръ, собранiе номеровъ газеты,
которую Дарвинъ издавалъ въ  траншеяхъ: газета была  веселая, бодрая, полная
смeшныхъ стиховъ,  Богъ знаетъ,  какъ  и гдe набиралась, и въ ней помeщались
ради  красоты  случайныя  клише,  рекламы  дамскихъ  корсетовъ, найденныя въ
разгромленныхъ типографiяхъ.
     "Вотъ,  -- сказалъ  Дарвинъ,  доставь книгу. -- Бери".  Книга оказалась
замeчательной;  не разсказы,  нeтъ, скорeе трактаты, -- двадцать  трактатовъ
одинаковой длины; первый назывался "Штопоръ", и въ немъ  содержались  тысячи
занятныхъ вещей  о штопорахъ,  объ  ихъ  исторiи, красотe  и  добродeтеляхъ.
Второй  былъ  о  попугаяхъ,  третiй  объ  игральныхъ  картахъ, четвертый объ
адскихъ  машинахъ, пятый объ отраженiяхъ въ водe. А одинъ былъ о поeздахъ, и
въ  немъ  Мартынъ нашелъ все, что любилъ  -- телеграфные  столбы, обрывающiе
взлетъ  проводовъ,  вагонъ-ресторанъ,  эти  бутылки  минеральной  воды,   съ
любопытствомъ глядящiя  въ  окно  на пролетающiя деревья,  этихъ  лакеевъ съ
сумасшедшими  глазами, эту  карликовую  кухню, гдe потный  поваръ въ  бeломъ
колпакe,  шатаясь, панируетъ рыбу. {72} Если  бъ когда-нибудь Мартынъ думалъ
стать писателемъ  и былъ бы мучимъ писательской алчностью (столь родственной
боязни смерти), постоянной тревогой, которая нудитъ запечатлeть неповторимый
пустякъ,  -- быть можетъ,  страницы о мелочахъ,  ему  сокровенно  знакомыхъ,
возбудили бы въ немъ зависть  и желанiе написать еще лучше. Вмeсто этого онъ
почувствовалъ такое теплое расположенiе къ  Дарвину, что  даже стало щекотно
въ глазахъ. Когда же утромъ, идя на лекцiю, онъ обогналъ его на углу, то, не
глядя  ему  въ  лицо,  сказалъ,  вполнe  корректно, что многое въ  книгe ему
понравилось, и молча  пошелъ съ нимъ рядомъ,  подлаживаясь подъ его лeнивый,
но машистый шагъ.
     Аудиторiи  разсeяны  были  по  всему  городу. Ежели одна  лекцiя  сразу
слeдовала  за  другой,  и  онe  читались въ  разныхъ залахъ, то  приходилось
вскакивать  на  велосипедъ  или  поспeшно  топотать  переулками,  пересeкать
гулко-мощеные дворы. Чистыми голосами перекликались со всeхъ башенъ куранты;
по узкимъ  улицамъ несся грохотъ моторовъ,  стрекотанiе  колесъ,  звонки. Во
время лекцiй  велосипеды  сверкающимъ роемъ  ластились  къ воротамъ,  ожидая
хозяевъ. На кафедру всходилъ лекторъ въ черномъ плащe  и со стукомъ клалъ на
пюпитръ квадратную шапку съ кисточкой. {73}
© Copyright HTML Gatchina3000, 2004.