на головную страницу

Король, дама, валет

Владимир Набоков


Берлин: Слово, 1928
Содержание:

    V

Новое дело Драйера, точно, отличалось некоторой таинственностью. Началось с того, что как-то в среду, в первых числах ноября, к нему явился незнакомый господин с неопределенной фамилией и неопределенной национальности. Он мог быть чехом, евреем, баварцем, ирландцем,-- совершенно дело личной оценки. Драйер сидел в своем конторском кабинете, огромном и тихом, с огромными окнами, с огромным письменным столом, с огромными кожаными креслами,-- все это в шестом этаже огромного дома,-- когда предварительно пройдя по оливковому коридору, мимо стеклянных областей, полных ураганной трескотни пишущих машинок, вошел к нему этот неопределенный господин. На карточке, опередившей его минуты на две, было под фамилией отмечено: "изобретатель". Драйер любил изобретателей. Он месмерическим жестом уложил его в кожаную благодать кресла (с пепельницей, приделанной к ручке,-- вернее, ручище), а сам, поигрывая на диво отточенным карандашом, сел к нему вполоборота, глядя на его густые брови, шевелившиеся, как черные мохнатые гусеницы, и на темно-бирюзовый оттенок свежевыбритых щек; галстук был у него бантиком,-- синий, в белую горошину. Изобретатель начал издалека, и Драйер одобрительно улыбнулся. Ко всякому делу надобно приступать вот эдак,-- с искусной осторожностью. Понизив голос, он от предисловия перешел, с похвальной незаметностью, к сути. Драйер отложил карандаш. Подробно и вкрадчиво мадьяр--или француз, или поляк--изложил свое дело. -- Это, значит, не воск?--спросил Драйер. Изобретатель поднял палец: --Отнюдь. Вот это один из секретов. Упругое, эластичное вещество, окрашенное в розоватый или желтоватый цвет,-- по выбору. Я особенно напираю на его эластичность, на его, так сказать, подвижность. -- Занятно,-- сказал Драйер.-- А вот этот электрический двигатель.-- я не совсем понимаю... Что вы называете, например, сократительной передачей? Изобретатель усмехнулся: -- В том-то и штука. Разумеется, было бы гораздо проще, если бы я вам показал чертежи; но разумеется, опять-таки, я еще не склонен это сделать. Я вам объяснил, как вы можете использовать мою находку. Теперь вопрос сводится к следующему: согласны ли вы мне дать денег на фабрикацию первых образцов? -- Сколько же? -- с любопытством спросил Драйер. Изобретатель подробно ответил. -- А вы не думаете,-- сказал Драйер с озорным огоньком в глазах,-- что может быть ваше воображение стоит гораздо дороже. Я очень уважаю и ценю чужое воображение. Если б, скажем, ко мне пришел человек и сказал: "Мой дорогой господин директор! Я хочу помечтать. Сколько вы заплатите мне за то, что я буду мечтать?"-- тогда бы я, пожалуй, вступил с ним в переговоры. Вы же мне предлагаете сразу что-то практическое, фабричное производство, воплощение,-- и так далее. Экая важность,-- воплощение. Верить в мечту -- я обязан, но верить в воплощение мечты.., Изобретатель сперва не понял, потом понял и обиделся. -- Другими словами, вы просто отказываетесь? -- спросил он мрачно. Драйер вздохнул. Изобретатель цокнул языком, кивнул и откинулся в кресле, сцепляя и расцепляя руки. -- Это работа моей жизни,-- проговорил он наконец, глядя в одну точку.-- Я двенадцать лет бился над этим,-- над вот этой мягкостью, гибкостью, стилизованной одухотворенностью, если .могу так выразиться... -- Можете,--конечно, можете,--сказал Драйер.--Это даже очень хорошо... Скажите мне,-- он опять взялся за карандаш,--вы уже обращались к кому-нибудь с такими предложениями? -- Нет,-- сказал изобретатель.-- Это первый раз. Я только что сюда приехал. -- Ваша мечта очаровательна,-- задумчиво произнес Драйер.-- Не скрою от вас -- очаровательна... Тот неожиданно вспылил: -- Бросьте, сударь, твердить о мечте. Она сбылась, она превратилась в действительность,-- даром, что я бедняк и не могу сфабриковать эту действительность. Но дайте же мне возможность вам доказать... Мне говорили, что вы интересуетесь всякой новизной. Подумайте только, какая это прелесть, какое украшение, какое изумительное -- позвольте даже сказать, художественное, достижение. -- Какую, однако, вы мне даете гарантию? -- спросил Драйер, наслаждаясь нечаянной забавой. -- Гарантию духа человеческого,-- резко сказал изобретатель. Драйер заулыбался: -- Вот это дело. Вы возвращаетесь к моей же постановке вопроса. Это дело. Он подумал и добавил: -- Я, пожалуй, просмакую ваше предложение, авось во сне увижу то, что вы изобрели, или, по крайней мере, мое воображение пропитается им. Сейчас не могу вам сказать ни да, ни нет. Вы ж пойдите домой,-- где вы, кстати, остановились? -- Гостиница Видэо,-- сказал изобретатель, сильно волнуясь. -- Знакомое название,-- только не могу вспомнить почему... Видэо... Нет, не знаю. Вы ж, говорю, пойдите домой, проверьте еще раз вашу мечту, подумайте о том, не грешно ли будет, если, вдруг, такую прелесть фабрика обесцветит, замучит, убьет,-- и затем, скажем, через недельку, десять дней, я вас вызову,-- вы, значит, приходите, и,-- простите, что намекаю на это,-- немного поподробнее, подоверчивее. Когда посетитель ушел, Драйер несколько минут просидел неподвижно, глубоко заложив руки в карманы штанов. "Он не шарлатан,-- подумал он,-- или, по крайней мере, не знает, что шарлатан. Пожалуй, можно будет позабавиться. Если он прав, если все так, как он говорит,-- то, действительно, может получиться курьезно, очень курьезно..." Мягко загудел телефон, и на время он забыл изобретателя. Вечером, однако, он намекнул Марте, что собирается затеять совсем новое дело, и когда она спросила, выгодно ли оно,-- прищурился, закивал: "Очень, очень, душа моя, выгодно". На следующее утро, фыркая под душем, он решил, что изобретателя больше не примет; но днем, в ресторане, вспомнил его с удовольствием и решил, что дело прекрасное. Возвратясь домой, к ужину, он мимоходом сказал Марте, что дело провалилось. Она была в новом бежевом платье и почему-то куталась в розовый платок, хотя было совсем тепло в доме. Франц, как всегда, был забавно угрюм, но очень скоро ушел,-- сказав, что слишком много курил и чувствует сильную головную боль. Как только он ушел, Марта отправилась спать. В гостиной, на столике подле дивана, остался открытый серебряный ящичек. Драйер взял оттуда папиросу -- венскую, с картонным мундштуком,--и вдруг рассмеялся: "Сократительная передача... одухотворенная гибкость... Ведь он не врет... ужасно мне нравится его идея". Когда он, в свою очередь, поднялся в спальню, Марта, по-видимому, уже спала. Наконец, по истечении нескольких столетий, свет потух. Она тогда открыла глаза и прислушалась. Храпит. Она лежала навзничь, глядя в темноту, и сердилась на храп, на какой-то блеск в углу спальни и, между прочим, на самое себя. "Нужно--совсем иначе,-- наконец подумала она.-- Завтра вечером я сделаю иначе. Завтра вечером..." Но ни в следующий вечер, ни в субботний Франц не явился. В пятницу он пошел в кинематограф, в субботу -- в кафе. В кинематографе волоокая дура с черным сердечком вместо губ и с ресницами, как спицы зонтика, изображала богатую наследницу, изображавшую, в свою очередь, бедную конторскую барышню,-- а в кафе оказалось бесовски дорого, и какая-то нарумяненная девица, с отвратительной золотой пломбой, курила и смотрела на него, и качала ногой, и вскользь улыбалась, стряхивая пепел. "Я не могу больше,-- протяжно, со стоном, шептал Франц.-- Она застит жизнь, во рту от нее пересохло, кет сил... Так было просто -- ее схватить, когда она меня тронула. Мука... Подождать, что ли,-- не видеть ее несколько дней?.. Но тогда не стоит жить...Следующий раз, вот клянусь, клянусь... матушкой клянусь..." В воскресенье он встал поздно, вяло вынес ведро с мыльной водой и, проходя мимо хозяйской двери, взглянул на нее со страхом и ненавистью. Он решил было выйти пройтись, но хлестал по стеклам бурный дождь. В комнате было холодно. От нечего делать он хорошенько протер очки, откупорил пузырек с чернилами, зарядил самопишущую ручку и стал писать матери. "Дорогая матушка,-- писал он своим неряшливым крупным почерком,--как ты поживаешь? Как поживает Эмми? Вероятно..." Он остановился, вычеркнул последнее слово и задумался, копая концом ручки в носу. Вероятно... сейчас отправляется в церковь; потом будет стряпать воскресный обед... Курица, бедные рыцари... Днем--кофе со взбитыми сливками... Что ей до него? Она всегда любила Эмми больше. Кругленькая, краснобурая -- била его по щекам, когда ему уже было семнадцать, восемнадцать, девятнадцать лет. В прошлом году... А когда он был совсем малыш (бледненький, круглолицый, уже в очках), однажды, на Пасхе, она хотела заставить его съесть шоколадную конфету (в виде коричневого зайчика),-- которую сестренка тишком облизала. За то, что Эмми облизала конфету, предназначенную ему, мать просто хлопнула ее легонько по задку, а его, за то, что он замусленный шоколад отказался даже тронуть,--так хватила наотмашь по лицу, что он слетел со стула и, стукнувшись головой о пол, лишился чувств. Любовь к матери была его первой несчастной любовью. Лучше было, пожалуй, когда она открыто сердилась на него, чем когда равнодушно ему улыбалась или, при гостях, ласково его щипала. Накануне его отъезда она забыла у него в комнате свой шерстяной платок, и он почему-то подложил его на ночь под голову, но не мог спать, а, как дурак, плакал. Может быть она все-таки сейчас скучает по нем? Этого она не пишет... Приятно все-таки себя пожалеть,-- до слез приятно. А Эмми--хорошая девушка... Выйдет за мясника в белом жилете; выйдет,-- как пить дать... И правильно поступит,-- дело у него солидное, лучший мясник в городе. Проклятый дождь... А что настрочить -- все-таки неизвестно... Описать, что ли, комнату. "У меня, как я уже тебе писал, отличная комната, с зеркалом. Кровать мягкая. Хозяин по утрам сам подметает. У окна, в левом углу..." В это мгновение раздался легкий стук, и дверь приоткрылась. Хозяин просунул голову, улыбнулся, подмигнул и, скрывшись, сказал кому-то за дверью: "Да, он дома; пожалуйте..." Она была в своем нежном кротовом пальто, широко раскрытом на клетчатом шерстяном платье, по серой низко надвинутой шляпе успели рассыпаться темные звезды дождя, перехватившего ее между таксомотором и подъездом, шелковые ноги были тесно сдвинуты и от этого казались еще стройнее. Стоя неподвижно, она протянула назад руку, закрывая за собой дверь,-- и пристально, без улыбки, смотрела на Франца, точно не ожидала увидеть его. Он покрыл ладонью кадык,-- так как был без воротничка,--и, сказав длинную фразу, с удивлением заметил, что, по-видимому, слов не отпечаталось, как будто простучал на пишущей машинке, в которую забыл вставить ленту. -- Простите, что так вхожу...--сказала Марта.--Но мне некуда деться от дождя...-- И взгляд ее будто разжался, выпустил его, скользнул в сторону. Франц сразу ослаб, размяк и, задыхаясь от знакомого сердцебиения, бледный, мигающий, с отвисшей нижней губой, стал помогать ей снимать пальто. Подкладка была малиновая, шелковая, теплая, пропитанная духами. Ее пальто и шляпу он положил на постель, и последний наблюдатель в его сознании, стойкий, маленький, еще оставшийся на посту, после того, как, толкаясь и спотыкаясь, разбежались все прочие мысли,-- подсказал, что вот так пассажир в поезде отмечает место, которое сейчас займет. Марта сказала: -- Что же это такое? я думала, что вы будете рады,-- а вы молчите... -- Я говорю,--ответил Франц, стараясь перекричать нестройное гудение,---говорю...я все время говорю... -- У вас осталось мыло в ухе,-- сказала Марта,-- по- стойте, я вытру. Они оба стояли посреди комнаты, Франц бедром опирался о край стола, который вдруг стал тихо потрескивать. Оказалось, что он держит ее руку, прижимает к губам, к носу, весь уходя головой в эту горячую, послушную ладонь. Свободной рукой она гладила его по волосам, морщась от наслаждения, накручивая на пальцы их мягкие, высушенные вежеталем пряди. Франц жмурился, дышал. Какая-то одичалая нежность сменила в нем все острое, неловкое, грубое, что недавно так мучило его. Она, вероятно, сняла ему очки, так как теперь он чувствовал эти небывалые пальцы на своих веках, на бровях. Теперь он знал, что через минуту будет такое счастье, перед которым ничто самый страстный сон. Медля, он взял ее за кисти, раскрыл глаза, из теплого тумана стало приближаться ее лицо. Но не дойдя до его губ, оно остановилось. -- Пожалуйста, -- пробормотал он, -- пожалуйста... Я умоляю... -- Глупый? -- сказала она тихо,-- нужно ведь запереть дверь... Постой... Райская теплота на миг скользнула прочь, дважды осторожно хрустнул ключ в замке; теплота вернулась. -- Ну вот,--туманно улыбаясь, сказала Марта. Он почувствовал у себя на затылке ее напряженную ладонь, тихо ткнулся губами в жаркий уголок ее полуоткрытого рта, скользнул, нашел, и весь мир сразу стал темно-розовым. И затем, когда, следуя смутному закону постепенности, бессознательно выведенному им из того, что он слышал или читал, Франц выдыхал в ее волосы, в теплую шею, повторяющиеся слова, смысл которых был только в их повторении,-- и когда, уже сидя с ней рядом на краю постели, не отрываясь губами от ее виска, стаскивал с ее ноги башмак, теребил сырой каблук,-- он ощущал вовсе не то беспомощное, торопливое волнение, которое ему не раз снилось, а какую-то благодатную силу, торжество, упоительную безопасность. Но попутно были маленькие приключения: каким-то образом его очки оказались у Марты на коленях, и он по привычке их нацепил; небольшое столкновение произошло между ним и ее платьем,-- пока не выяснилось, что оно снимается просто через голову; его правый носок был с дыркой, и выглядывал ноготь большого пальца; и подушка могла быть чище... Постель тронулась, поплыла, чуть поскрипывая, как ночью в вагоне. "Ты..." -- тихо сказала Марта, лежа навзничь и глядя, как бежит потолок. Теперь в комнате было пусто. Вещи лежали и стояли в тех небрежных положениях, которые они принимают в отсутствие людей. Черная самопишущая ручка дремала на недоконченном письме. Круглая дамская шляпа, как ни в чем не бывало, выглядывала из-под стула. Какая-то пробочка, вымазанная с одного конца синевой чернил, подумала-подумала да и покатилась, тихонько, полукругом по столу, а оттуда упала на пол. Ветер с помощью дождя попытался открыть раму окна, но это не удалось. В шкалу, улучив мгновение, тайком плюхнулся с вешалки халат,-- что делал уже не раз, когда никто не мог услышать. Но вдруг зеркало предостерегающе блеснуло, отразив прелестную голую руку, которая в изнеможении вытянулась и упала, как мертвая. Постель медленно приехала обратно. Марта лежала с закрытыми глазами, и улыбка образовала две серповидных ямки по бокам ее сжатого рта. Пряди, некогда непроницаемые, были теперь откинуты с висков, и Франц, облокотясь рядом с ней, глядя на ее нежное голое ухо, на чистый лоб, опять нашел в этом лице то сходство с мадонной, которое он, падкий на такого рода сравнения, уже отмечал. В комнате было холодно. -- Франц...-- сказала Марта, не открывая глаз.-- Франц... ведь это был рай... Я еще никогда, никогда... Она ушла через час. Перед уходом хорошенько изучила все углы комнаты, привела в порядок все вещи Франца, поставила иначе стол и кресло, заметила, что все его носки -- рваные, на всех подштанниках не хватает пуговиц,-- и сказала, что вообще нужно украсить комнату,-- скатередки вышитые, что ли, да непременно -- кушетку, да две-три ярких подушки. О кушетке она напомнила старичку-хозяину, который тихо прогуливался взад и вперед по коридору. Улыбаясь то ей, то Францу, потирая сухо шелестящие ладони, он сказал, что как только супруга приедет, будет и кушетка. И так как, по чести говоря, никакой кушетки чинить он не давал (в пустом углу прежде стояло чужое пианино), и так как, кроме того, старичок был холост,-- он с большим удовольствием отвечал Марте. Да и вообще он был доволен жизнью, этот серый старичок в домашних сапожках на пряжках,-- особенно с тех пор, как открыл в себе удивительный дар--превращаться вечерком, по выбору, либо в толстую лошадь, либо в девочку лет шести, в матроске. Ибо на самом деле -- но это, конечно, тайна,-- был он знаменитый иллюзионист и фокусник, Менетекелфарес. Марте понравилась его учтивость, но Франц предупредил ее, что чудаковат. -- Ах, мой милый,-- сказала она, спускаясь по лестнице,-- это все очень, очень хорошо. Этот тихий старик лучше, чем какая-нибудь любопытная, болтливая карга. До завтра, мой милый... А когда жена его приедет, мы просто найдем себе другую комнату. Можешь поцеловать меня,-- только быстро... Улица, где жил Франц, была тихая, бедная, кончавшаяся тупиком, а другим концом выходила на небольшую площадь, где по вторникам и пятницам расставлял свои лотки скромный рынок. Оттуда растекались две улицы,-- налево -- кривой переулок, где в дни политических торжеств торчали из окон грязно-красные флаги; направо же -- длинная, людная улица, на которой, между прочим, был магазин, где всякая вещь стоила пять грошей, будь то пара подвязок или бюст Шиллера. Эта улица упиралась в каменный портик, с белой буквой на синем стекле,-- конечная станция подземной дороги. Там нужно было свернуть налево, по бульвару, дальше дома обрывались, кое-где строилась вилла или ширился зеленый пустырь, разделенный на огородики. Затем опять дома,-- огромные, розовые, только что созданные. Марта завернула за угол последнего из них и оказалась на своей улице. Особнячок был в другом конце,-- недалеко от широкого проспекта, где водились два вида трамвая, 113-ый и 108-ой, и один вид автобуса. Она быстро прошла по гравистой тропе, ведущей к крыльцу,-- и в это мгновение солнце, прокатившись по мягкому исподу замшевых туч, нашло прореху и торопливо прорвалось. Деревца вдоль тропы сразу вспыхнули мокрыми огоньками, и паутина кое-где раскинула радужные спицы. Газон заискрился. Стеклянным крылом блеснул пролетевший воробей. Когда она вошла в прихожую, перед ее глазами в сравнительной темноте поплыли румяные пятна. Дом был пуст; в столовой -- еще не накрыто; в спальне, на ковре, на синей кушетке,--аккуратно сложено солнце. Она стала переодеваться, счастливо и нежно улыбаясь зеркалу. И немного погодя, когда она уже стояла посреди спальни, в легком темно-красном платье, чуть-чуть подкрашенная, с гладкими висками, донесся к ней снизу лирический лай Тома, и затем -- громкий голос, показавшийся ей незнакомым. Сходя по лестнице, она встретила на повороте чужого господина, который быстро поднимался, посвистывая и ударяя стеком по балюстраде. "Здравствуй, моя душа,-- сказал он, не останавливаясь,-- я через десять минут буду готов".-- И последние две-три ступеньки перейдя одним шагом, он весело крякнул, причем искоса посмотрел вниз на ее уплывавший пробор. "Поторопись,-- сказала она, не оглядываясь.--И, пожалуйста, чтобы от тебя не пахло манежем". Наверху, с легким смехом, закрылась дверь. И потом, за обедом, окруженная сочным разговором и тем особым, не то стеклянным, не то металлическим, звоном, присущим человеческому питанию, Марта продолжала не узнавать хозяина дома -- его подвижные подстриженные усы и манеру его быстро кидать себе в рот то редиску, то кусочек булочки, которую он мял на скатерти, пока говорил. Справа от нее сидел грубоватый титулованный старик, слева толстый Вилли Грюн, с румянцем во всю щеку, с тремя правильными складками жира сзади, над воротничком; рядом с ним шумела его мать, тоже тучная, тоже лупоглазая, говорившая скрипучим голосом, который переходил в тряский клокочущий смех; а подле старика блистала огнем длинных, длинных серег молодая госпожа Грюн, напудренная до смертельной белизны, с неестественно-узкими и дугообразными бровями; и между ними, там, там, напротив Марты, скрываемый то мясистой георгиной, то хрусталем, сидел, говорил, смеялся совершенно лишний, совершенно чужой господин. Все, кроме этого господина, было хорошо, приятно,--и гусь, удавшийся на славу, и тяжелый добродушный профиль лысого Вилли, и разговор об автомобилях и сальный анекдотец об охотничьем павильоне, сообщенный ей вполголоса титулованным стариком. Ей казалось, что она сама много говорит, а на самом деле, она все больше молчала, но молчала так звучно, так отзывчиво, с такой живой улыбкой на полуоткрытых блестящих губах, с таким светом в глазах, подведенных нежной темнотой, что действительно казалась необыкновенно разговорчивой. И Драйер, поглядывая на нее из-за толстых розовых углов георгин, наслаждался ею, слушая счастливую речь ее глаз, лепет ее поблескивавших рук,-- и сознание, что она все-таки счастлива с ним, как-то заставляло его забыть редкость и равнодушность ее ночных соизволений. -- Я считаю про себя, считаю... считаю...-- призналась она Францу в одну из ближайших встреч, когда он вдруг стал добиваться у нее, любила ли она когда-нибудь мужа. -- Я, значит, первый? --спросил он жадно.--Первый? Она, вместо ответа, скаля влажные зубы, медленно ущипнула его за щеку. Франц обхватил ее ноги и смотрел на нее снизу вверх и слегка поводил головой, стараясь захватить в рот ее пальцы. Уже одетая, готовая к уходу и все не решавшаяся уйти, она сидела в плетеном кресле, а он ежился на коленях перед ней, растрепанный, в мигающих очках, в новых белых подтяжках. Только что он переобул ей ноги,-- она носила, пока была у него, ночные туфельки с пунцовыми помпончиками, и эти туфельки (его скромный, но продуманный подарок) оставались у него в верхнем отделении ночного столика и вынимались оттуда, как только она возвращалась. Да и вообще вся комната несомненно похорошела. На столе в синей вазе с одним продолговатым бликом розовели три георгины. Появилась кружевная скатередка,-- а скоро должна была въехать кушетка, и для нее Марта уже приобрела две павлиньего цвета подушки. В целлулоидовой коробочке на умывальнике лежало любимое мыло Марты,-- бледно-коричневое, пахнущее фиалкой. Белье в ящиках было пересмотрено, пересчитано, на новых подштанниках красовались четкие метки, два новых галстука, темный и светлый, висели на веревочке с внутренней стороны шкапной дверцы. И был один медленно назревающий, упоительнейший проект: -- смокинг! Франц возмужал от любви. Эта любовь была чем-то вроде диплома, которым можно гордиться. Весь день его разбирало желание кому-нибудь показать диплом. В четверть восьмого (Пифке, думая угодить хозяину, отпускал его чуть раньше других), он запыхавшись, влетал к себе в комнату. Через несколько минут являлась Марта. В четверть девятого она уходила. А в без четверти девять Франц отправлялся ужинать к дяде. Теплое текучее счастье заполняло его всего, словно не кровью были налиты жилы, а вот этим счастьем, бьющимся в кисти, в виске, стучащим в грудь, выходящим из пальца рубиновой капелькой, если уколет случайная булавка; а с булавками ему приходилось много иметь дела в магазине,-- и благо еще, что был он в таком отделе, где не приходилось с булавками во рту хариусом виться вокруг беспокойного господина в одноруком, испещренном наметками, исчерченном медом пиджаке. Но вообще руки у него стали проворнее, он не ронял легких картонных крышек, как в первые дни. И эти быстрые прилавочные упражнения как бы готовили его руки к другим, тоже быстрым, тоже легким движениям, пронзительно волнующим Марту, ибо его руки она особенно любила, и больше всего любила их тогда, когда скорыми, как бы музыкальными прикосновениями они снимали с нее платье и пробегали по ее молочно-белой спине. Так, прилавок был немой клавиатурой, на которой Франц репетировал счастье. Зато, как только она уходила, как только приближался час ужина, и надо было встретиться с Драйером,-- все менялось. Как иногда, во сне, безобиднейший предмет внушает нам страх и уже потом страшен нам всякий раз, как приснится,--и даже наяву хранит легкий привкус жути,-- так присутствие Драйера стало для Франца изощренной пыткой, неотразимой угрозой. Когда в первый раз, через полчаса после свидания он прошел, нервно позевывая и поправляя на ходу очки, короткое расстояние между калиткой и крыльцом, когда в первый раз в качестве тайного любовника хозяйки дома, подозрительно блеснул очками на Фриду и, потирая мокрые от дождя руки, переступил порог, Францу было так жутко, что он с испуга огрызнулся на Тома, встретившего его в гостиной с почти человеческой радостью, и, дожидаясь появления хозяев, стал суеверно искать в цветистых глазах подушек каких-то грозных признаков беды. Его затошнило от ужаса, когда, с неожиданным стуком, из двух разных дверей, как на резко освещенной сцене, одновременно вошли Марта и Драйер. Он вытянул по швам руки, и ему казалось, что в этой позе он быстро поднимается вверх, сквозь потолок, сквозь крышу, во тьму,-- а на самом деле, вытянутый, опустошенный, он здоровался с Мартой, здоровался с Драйером--и вдруг из небытия, с неведомой высоты, плотно упал на ноги посреди комнаты, когда Драйер, как всегда, описал указательным пальцем быстрый круг и легонько ткнул его в пуп, сочно квохнув; и Франц, как всегда, преувеличенно екнул, животом захихикав,--и, как всегда, холодно сияла Марта. Страх не пропал, а только на время приглох: один неосторожный взгляд, одна красноречивая улыбка,-- и все разъяснится,-- и будет ужас, который нельзя вообразить. С тех пор, всякий раз, когда он входил в этот дом, ему казалось, что вот, нынче Марту выследили, она во всем призналась мужу,-- и катастрофическим блеском встречала его люстра в гостиной. Каждую шутку Драйера он с трепетом поскабливал, взвешивал, принюхивался к ней, -- нет ли намека, коварной трещинки, подозрительного бугорка... Но ничего этого не было. Наблюдательный, остроглазый Драйер переставал смотреть зорко после того, как между ним и рассматриваемым предметом становился приглянувшийся ему образ этого предмета, основанный на первом остром наблюдении. Схватив одним взглядом новый предмет, правильно оценив его особенности, он уже больше не думал о том, что предмет сам по себе может меняться, принимать непредвиденные черты и уже больше не совпадать с тем представлением, которое он о нем составил. Так, с первого дня знакомства, Франц представлялся ему забавным провинциальным племянником, точно так же, как Марта, вот уже семь лет, была для него все той же хозяйственной, холодной женой, озарявшейся изредка баснословной улыбкой. Оба эти образа не менялись по существу,-- разве только пополнялись постепенно чертами гармоническими, естественно идущими к ним. Так художник видит лишь то, что свойственно его первоначальному замыслу. Зато Драйеру делалось как-то щекотно, когда предмет не сразу поддавался его зоркости, не сразу поворачивался так, чтобы он мог одним взглядом уловить его застенчивые переливы. Месяца два миновало с того вечера, когда черный Икар сошел на пять секунд с ума,-- и Драйеру все еще не удалось установить кое-что относительно шофера. Он захаживал в гараж, незаметно шофера обнюхивал, следил за его походкой или внезапно в самый такой опасный час,-- скажем, в субботу под вечер,-- вызывал его к себе и, с трудом поддерживая незначительный разговор, исподлобья наблюдал,-- не слишком ли он развязен, не слишком ли влажным и довольным блеском играют его подвижные глаза. И иногда он грезил, что вот, как-нибудь ему доложат, что в данную минуту шофер не может, увы, не может прийти на вызов. А не то ему казалось, что Икар берет повороты чуть быстрее, чуть жизнерадостнее, чем обыкновенно... Как раз в такой день беззаботных поворотов (что особенно было интересно, ввиду того, что накануне неожиданно выпал первый снег и сегодня скользко растаял) он заметил из окна господина, точно на шарнирах, мелкими шажками переходившего улицу,--и сразу, почему-то, вспомнил разговор с милейшим изобретателем. Приехав в контору, он тотчас .велел позвонить к нему в гостиницу Видэо, и очень обрадовался, когда секретарь доложил, что изобретатель сейчас явится. Но ни Драйер, ни секретарь, ни вообще кто-либо в мире, никогда не узнал, что изобретатель с синими Щеками жил, случайно, как раз в том номере, где по приезде переночевал Франц,-- где из окна был виден теперь уже голый ясень, и где можно было заметить,-- если очень-очень тщательно присмотреться,-- что въелась мельчайшая стеклянная пыль в линолеум у рукомойника. То, что судьба поселила изобретателя именно там,-- знаменательно. Этот путь проделал Франц,-- судьба вдруг спохватилась, послала -- вдогонку, вдогонку,-- синещекого человека,-- который об этом, конечно, ничего не знал, и никогда не узнал,-- как вообще об этом никогда не узнал никто. -- Добро пожаловать,-- сказал Драйер,-- садитесь. Изобретатель сел. -- Итак? --спросил Драйер, играя карандашом. Изобретатель высморкался и, аккуратно запаковав изверженное, долго совал платок в карман. -- Я к вам с тем же предложением,--сказал он, наконец, и сцепил узкие волосатые руки. -- Новые какие-нибудь подробности? -- намекнул Драйер, рисуя карандашом концентрические круги на промокательной бумаге. Изобретатель кивнул и, понизив голос, стал говорить. На столе загудел телефон. Драйер, нежно улыбнувшись посетителю, энергично приложил трубку к уху. -- ...Это я. Я забыла: ты как будто говорил, что сегодня не ужинаешь дома? -- Так точно, моя душа. -- А вернешься поздно? -- Заполночь. Заседание правления. Пойди куда-нибудь, если тебе скучно. -- Не знаю. Может быть, так и сделаю. -- Превосходно,-- закивал Драйер,-- до свидания... Ах постой, я хотел еще... Но она уже повесила трубку. Изобретатель делал вид, что не слушает. Драйер заметил и, ради красного словца, тонким умильным голосом сказал: "Это моя маленькая подруга..." Изобретатель вежливо улыбнулся и тотчас продолжал свои разъяснения. Драйер начал новую серию концентрических кругов. Секретарь принес пачку писем и безмолвно исчез. Изобретатель говорил. Драйер вдруг отбросил карандаш, мягко развалился в кресле, и очарование, уже раз испытанное, снова овладело им. -- Как вы сказали? --вкрадчиво перебил он,--благородная медлительность лунатика? -- Да,--если желательно,--сказал тот.--А с другой стороны,-- естественнейшая проворность. -- Продолжайте, продолжайте,-- зажмурился Драйер,--сущая ворожба...

    VI

Это был неказистый, насупленный ресторанчик на той улице, где жил Франц. Трое мужчин молча дулись в скат. Жена одного из них, бледная, как пласт остывшей телятины, сонно следила за игрой. Худенькая барышня с тиком листала в углу старый иллюстрированный журнал, в котором уже давно чей-то химический карандаш хищно заполнил пустоты крестословиц. Дама в кротовом пальто (приятно поразившем кабатчицу) и молодой человек в черепаховых очках пили вишневую наливку и глядели Друг Другу в глаза. Пьяный малый в картузе постукивал по толстому стеклу, за которым металлической колбасой сбились монеты,-- проигрыш всех тех, кто, сунув в щель один грош, рукояткой подвигал туда-сюда жестяного жонглерчика, пока скатывалась горошинка по извилистым желобкам. Было темновато, тихо и дымно. Рыбьим блеском отливала стойка, озябшая от пивной пены. Кабатчица, с двумя зелеными шерстяными футболами вместо грудей и со множеством розовых веснушек на лице, зевая, глядела туда, где лакей, полускрытый ширмой, пожирал рыхлую гору вареного картофеля. На стене были деревянные часы, каким-то образом вделанные в оленьи рога, и олеография -- встреча Бисмарка с Наполеоном III. Картежники шелестели все тише. -- Мы хорошо выбрали, тут уж нас никто не встретит...-- Он сжал под столом ее руку: -- Не поздно ли, моя дорогая,-- может быть, пора? -- Твой дядя вернется только в полночь, даже еще позже... Время есть. -- Прости, что я завел тебя в такой кабачишко. -- Да нет же, нет же... Я говорю тебе: мы хорошо выбрали. Мы еще выпьем чего-нибудь. -- Ты здесь,--как королева. Инкогнито. Я хотел бы с тобой пить шампанское. И чтобы кругом танцевали.... Она облокотилась на стол, оттянув щеку кулаком, и в странной тишине ему показалось, что он слышит, как тикают часики на ее кисти,-- золотые, величиной с кошачий глаз. Она вздохнула, одновременно улыбнулась. Молчание. -- А скажи,--ты сыт? Ты такой у меня худенький... -- Ах, что ты... И не все ли равно? Я всю жизнь был несчастен. А теперь ты со мной. Это какой-то невероятный сон... Игроки застыли, глядя в карты. Бледная одутловатая женщина, сидевшая подле них, склонилась без сил к мужнину плечу. Барышня задумалась, и щека ее перестала дрыгать. Иллюстрированный журнал на древке поник листами, как знамя в безветрие... Тишина... Оцепенение. Она первая шевельнулась; и он, стряхивая с себя странную дремотность, замигал, одернул отвороты пиджака. -- Я люблю его, а он беден,-- сказала она шутя, сказала и вдруг переменилась в лице. Ей померещилось, что вот у нее тоже, как и у него, ни гроша за душой -- и вот вдвоем, тут, в убогом кабачке, в соседстве сонных ремесленников, пьяниц, дешевых потаскушек, в оглушительной тишине, за липкой рюмочкой, они коротают субботнюю ночку. С ужасом она почувствовала, что вот этот нежный бедняк действительно ее муж, ее молодой муж, которого она не отдаст никому... Заштопанные чулки, два скромных платья, беззубая гребенка, комната с опухшим зеркалом, малиново-бурые от стирки и стряпни руки, этот кабак, где за марку можно царственно напиться... ей сделалось так страшно, что она ногтями впилась в его кисть. -- Что случилось? Милая моя, я не понимаю?.. -- Вставай,--сказала она.--Заплати и пойдем. Мне нечем дышать в этой духоте... И затем, вобрав холод ясной ноябрьской ночи, она мгновенно разбогатела опять, прижалась к нему, быстро переступила, чтобы идти с ним в ногу,-- и в складках кротового меха он нащупал ее теплую руку. На следующее утро, в постели, в светлой своей спальне, Марта с улыбкой вспомнила нелепую тревогу. "Все так просто,-- успокаивала она себя.--Просто-- у меня любовник. Это должно украшать, а не усложнять жизнь. Так оно и есть: приятное украшение. И если бы, скажем..." Но странно: она никуда не могла направить мысль: улица Франца оканчивалась тупиком. Мысль попадала в этот тупик -- неизменно. Нельзя было представить себе, что Франца нет, что кто-нибудь другой у нее на примете. И нынешний день, и все будущие были пропитаны, окрашены, озарены -- Францем. Она попыталась подумать о прошлом, о тех годах, когда она Франца еще не знала,---и вдруг у нее в воображении встал тот городок, где она как-то побывала проездом, и среди тумана этого городка, едва ею замеченного, был никогда не виданный наяву, но так живо описанный Францем, дом, белый, с зеленой крышей,---и за углом кирпичная школа, и худенький мальчик в очках, и нелюбящая мать. То немногое, что ей рассказал Франц о своем детстве, было ярче и важнее всего, что она и впрямь пережила; и она не понимала, отчего это так, спорила сама с собой, уязвленная в своей любви к простоте, прямоте, ясности. Особенно чувствителен был разлад, когда приходилось заняться каким-нибудь хозяйственным замыслом, или дорогим приобретением, никак не касавшимся Франца. Как-то, например, всплыла мысль, что хорошо бы купить другой автомобиль,-- но вдруг она сказала себе, что Франц тут ни при чем, обойден, выпущен,-- и хотя ей давно грезился некий лимузин модной марки вместо надоевшего Икара, все удовольствие такого приобретения было отравлено. Другое дело -- платье, которое она надевала для Франца, воскресный обед, который она составляла из его любимых блюд... И сперва все это было странно ей,-- как будто она училась жить по-новому и не сразу могла привыкнуть. Ее удивляло, что у нее в доме (особенно полюбившемся ей с тех пор, как Франц стал в нем, что называется, "своим человеком") живет еще кто-то другой. А был он тут как тут, желтоусый, шумный, ел за одним столом с ней и спал на постели рядом,-- и ее волновали его денежные дела, совсем так же, как в тот -- уже далекий -- год, когда полновесной деньгой сыпался, сыпался к нему -- балласт, выбрасываемый с воздушных шаров инфляции. Вот этот ее интерес к делам Драйера не сочетался с новым, пронзительным смыслом ее жизни,-- и она чувствовала, что не может быть вполне счастлива без такого сочетания, однако не знала, как добиться гармонии, как уничтожить разлад. Он ей как-то показал листок, на котором приблизительно подсчитал свое состояние. "Достаточно,-- спросил он с улыбкой,--как ты полагаешь?" Она подумала, что действительно таких денег хватит на много лет ленивой жизни. Но пока существует Драйер, он должен продолжать зарабатывать. Потому она пожала плечами и молча отдала ему обратно листок. Они стояли у письменного стола, где рыцарь держал свой зажженный фонарь,-- и по особой тишине чувствовалось, что за окнами мягко валит снег. Так оно и было: декабрь выдался снежный, с крепкими морозами,-- на радость запамятливым газетным старожилам. Драйер сунул записную книжку обратно в карман и взволнованно посмотрел на часы. Нынче они втроем, он, жена и племянник, собрались в мюзик-холл. Он, как мальчик, боялся опоздать. Марта потянулась за газетой, лежавшей на столе, просмотрела объявления и хронику, прочла о том, что за пятьсот тысяч продается роскошная вилла, что нельзя, к сожалению, ожидать повышения температуры, и что перевернулся автомобиль, причем был убит актер Курт Винтер, ехавший к больной жене. В соседней комнате, Франц, заложив руки в карманы, угрюмо слушал жирный голос радио. В Театре (просторном, многолюдном, с гигантской, еще не распахнувшейся сценой) они стеснились в одной из тех необыкновенно узких лож, в которых сразу так ясно чувствуешь, что это за неудобная, карикатурно-длинная, костисто-суставочно-мурашливая штука,--пара мужских ног. Особенно тяжело было долговязому Францу: мало того, что нижние его конечности мгновенно отяжелели, заныли,-- Марта, невозмутимо поглядывая по сторокам, шелковым боком колена крепко, сладко прижалась к его правой неловко согнутой ноге, меж тем как Драйер, сидевший слева и немного позади, легонько оперся об его плечо и щекотал ему ухо углом программы. Францу было невыносимо страшно, что вот муж что-нибудь заметит,-- но отстранить ногу он не мог, места не было,-- да кроме того, Марта изредка двигала голенью, и тогда по всему телу у него пробегали какие-то шелковые искры, от которых нельзя было отказаться. -- Такой огромный театр,-- проговорил он, слегка поводя плечами, чтобы незаметно освободиться от отвратительной, в золотистых волосках, руки Драйера.-- Представляю, сколько они зарабатывают за вечер! Мест, пожалуй, тысячи две... Драйер, перечитывая во второй раз программу, сказал: -- Ага,-- вот это будет занятно: пятый номер,-- велосипедисты-эксцентрики. Свет медленно померк, плотнее прижалась нога Марты, заиграла музыка. Немало забавного показали им в этот вечер: господин в цилиндре набекрень жонглировал серебристыми бутылками; четыре японца летали на чуть скрипевших трапециях, в перерывах кидая друг другу тонкий цветной платок, которым они тщательно вытирали ладони; клоун, в спадающих ежеминутно штанах, мягко ухал по сцене,-- скользил со свистом и звучно хлопался ничком; белая, словно запудренная, лошадь нежно переставляла ноги в такт музыке; семья велосипедистов извлекала из свойств колоса все, что только возможно; тюлень, отливая лоснистой чернотой, гортанно и влажно крича, как захлебнувшийся купальщик,-- скользко, гладко, будто смазанный салом, сигал по доске в зеленую воду бассейна, где полуголая девица целовала его в уста. Драйвер изредка ахал от удовольствия и толкал Франца. А после того как тюлень, получив в награду рыбу (которую он сочно хапнул на лету), был уведен,-- занавес на миг задернулся, и, когда распахнулся опять, посреди сцены, в полумраке, стояла озаренная женщина в серебряных туфлях, в чешуйчатом платье и играла на светящейся скрипке. Прожектор прилежно обдавал ее то розовым, то зеленым светом, мерцала диадема на ее лбу, она играла тягуче, сладко,-- и Марта почувствовала вдруг такое волнение, такую прекрасную грусть, что полузакрыла глаза и в темноте отыскала руку Франца, и он почувствовал то же, что и она, что-то млеющее, упоительное, созвучное их любви. Музыкальная феерия (так значилось в программе) поблескивала и ныла, звездой вспыхивала скрипка, то розовый, то зеленый свет озарял музыкантшу... Драйер вдруг не выдержал. -- Я закрыл глаза и уши,-- сказал он плачущим голосом.-- Скажите мне, когда эта мерзость кончится. Марта вздрогнула; Франц, сразу не сообразив, о чем идет речь, подумал, что все погибло,-- что Драйер все понял,-- и такой ужас нахлынул на него, что даже выступили слезы. Одновременно сцена потухла, и театр загремел, ка"к хлынувший на железную крышу ливень. -- Ты ровно ничего не понимаешь в искусстве,-- сухо сказала Марта, обернувшись к мужу.-- А только мешаешь другим слушать... Он закатил глаза и шумно выпустил воздух; затем, преувеличенно засуетившись, быстро дергая бровями, как человек, .который хочет поскорей забыться,-- отыскал в программе следующий номер. -- Вот это дело,-- воскликнул он.-- "Эластическая продукция братьев Релли"; после чего -- "всемирно знаменитый волшебник". Посмотрим. "...Миновало,--думал тем временем Франц.--На этот раз--миновало. Ух... Надо быть крайне осторожным... Собственно говоря, должна быть известная прелесть в том, что она вот -- моя, а он сидит рядом и не знает. И все-таки страшно,-- Господи, как страшно..." Представление завершилось кинематографической картиной, как это принято во всех цирках и мюзик-холлах с тех давних пор, как появился первый обольстительный "биоскоп". На мигающем экране, странно плоском -- после живой сцены,-- шимпанзе в унизительном человеческом платье совершал человеческие, унизительные для зверя действия. Марта смеялась, приговаривая: "Нет, какой умный, какой умный!.." Франц в изумлении цокал языком и серьезно утверждал, что это загримированный ребенок. Когда они вышли на морозную улицу, озаренную фасадом театра, и подкатил верный Икар, Драйер, спохватившись, что последние дни он как-то прервал свои наблюдения над шофером, и немного рассердившись на самого себя за то, что до сих пор не пришел к определенному выводу, подумал, что сейчас как раз время кое-что подсмотреть. Он пристально глянул на шофера, который поспешно натягивал меховые рукавицы, и попробовал носом поймать пар, выходивший у него изо рта. Тот встретил его взгляд и, показывая коричневые корешки зубов, вопросительно и невинно поднял брови. -- Холодно-холодно,-- быстро сказал Драйер.-- Не правда ли? -- Какое там!..--ответил шофер.--Какое там... "Неуловим,-- подумал Драйер.-- А ведь почти наверное,--пока мы были в театре... Румян, глаза--счастливые... А впрочем,-- черт его знает... Ну, посмотрим, как он будет править". Но правил шофер хорошо. Франц, благоговейно сидевший на переднем стульчике, слушал гладкую быстроту, разглядывал цветы в вазочке, телефон, часы, серебряную пепельницу. Снежная ночь в расплывчатых звездах фонарей шелестела мимо широкого окна. -- Я здесь выйду,-- сказал он, обернувшись.-- Мне отсюда близко пешком... -- Подвезу, подвезу,-- ответил Драйер, позевывая. Марта поймала взгляд Франца и быстро, едва заметно покачала головой. Он понял. Драйер, привыкнувший видеть его у себя в доме чуть ли не каждый вечер, не поинтересовался узнать, где "в сущности говоря" он живет,-- и это нужно было так и оставить в молчаливой и благоприятной неизвестности. Он нервно кашлянул и сказал: -- Нет, право же... Мне хочется поразмять ноги. -- Воля твоя,-- сквозь зевоту проговорил Драйер и постучал кулаком в переднее стекло. -- Зачем стучать?--в скобках заметила Марта.-- Я не понимаю тебя... Ведь есть для этого трубка. Франц, очутившись на безлюдной, белой улице, поставил воротник, засунул кулаки в карманы, и, сгорбясь, быстро пошел по направлению к своему дому. По воскресеньям, на нарядной улице в западной части города, он ходил совсем иначе,-- но теперь было не до того,-- крепко пробирал мороз. Ту воскресную столичную походку было вначале не так легко усвоить;, состояла она в том, чтобы, вытянув и скрестив руки (непременно в хороших перчатках) на животе,--будто придерживаешь пальто,--ступать очень медленно и плавно, выкидывая ноги носками врозь. Так шествовали все молодые щеголи по той нарядной улице,--изредка оглядываясь на женщин,--не меняя при этом положения рук, а лишь слегка дернув плечом; и опять -- врозь, врозь, раз-два, очень медленно. Но в такую ночь, на безлюдном морозе, человек ходит не напоказ. Впрочем Франц скоро разогрелся, и даже стал посвистывать. К черту ее мужа. Не нужно трусить. Такое блаженство,-- ведь это дается не всякому. Что она сейчас делает? Верно приехала, раздевается. Белые бедра с двумя ямками. И, разумеется, она не солгала, когда поклялась, что только очень редко, только по долгу службы -- когда иначе было бы подозрительно. Нет, это неприятная мысль... желтошерстая гадина. Лезет небось. К черту ! Теперь она села на постель. Еще три-четыре дома, и вот она сбросила туфли. Когда дойду вон до того фонаря, она опустит голову на подушку. Теперь перейду улицу. Так. Она потушила свет. У них общая спальня. Опять--эта мерзость... нет, этого сегодня не может, не должно быть. Вот еще один квартал,-- так,-- и она уснула. Площадь. Она спит. Завтра пятница,-- тут будет базар. Вот, наконец, я моя улица. Чудесная скрипка,-- и так сказочно... прямо райское что-то... И волшебник хорош был. Вероятно, это все очень простые фокусы, легко в общем раскусить, в чем дело... Теперь она спит крепко. Опять что-то случилось с этим ключом,--черт его побери. Вертишь, вертишь... Свет на лестнице опять не действует. Так можно загрохотать, коли оступишься... И вот этот ключ -- тоже мудрит... В тускло освещенном коридоре, у полуоткрытой двери своей комнаты, стоял старичок-хозяин и неодобрительно качал головой. Был он в сером халатике, в клетчатых домашних сапожках. -- Ай-я-яй! -- проговорил он, когда Франц с ним поравнялся.-- Ай-я-яй... Опять после одиннадцати ложитесь. Нехорошо, сударь. Франц сухо пожелал ему доброй ночи и хотел пройти, но тот вцепился ему в рукав. -- Я, впрочем, не могу сердиться сегодня,-- сказал он проникновенно.--У меня радость: супруга приехала. -- Поздравляю,--сказал Франц. -- Но всякая радость,-- продолжал старичок, не отпуская его рукава,-- всякая радость несовершенна. Моя старушка приехала больной. Франц соболезнующе хрюкнул. -- И вот,-- крикнул ясным голосом старичок.-- Она сидит в кресле... Поглядите. Он пошире приоткрыл дверь, и, точно, Франц увидел над спинкой кресла старушечий седой затылок с какой-то наколочкой на макушке. -- Вот,-- повторил старичок, глядя на Франца блестящими, немигающими глазами. Франц, не зная, что сказать, глупо улыбнулся. -- А теперь -- спокойной ночи,-- отчетливо проговорил старичок, и шмыгнув к себе в комнату, закрыл дверь. Франц было пошел, но вдруг остановился. -- Послушайте,-- сказал он через дверь,-- а как насчет кушетки? Молчание. Он постучал. И вдруг послышался чей-то хриплый, напряженный, фальшивый голосок. -- Кушетка уже поставлена,-- скрипнул голосок.-- Я вам дала мою собственную кушетку. -- Чудаки!--брезгливо усмехнулся Франц и пошел к себе. В его комнате действительно было прибавление мебельного семейства. Прибавление твердое, ветхое, сизое, в мелких красноватых цветочках. Марта, когда пришла на следующий день, сморщила нос и так оставшись -- со сморщенным носом,-- кушетку потрогала, нащупала больную пружину, приподняла вялую бахрому. "Ну что ж, ничего не поделаешь,--сказала она наконец.--Я с его старухой ссориться не намерена. Дай-ка сюда эти две подушки. Да, так как будто лучше выглядит..." -- И вскоре они привыкли к ней, к ее сизой ветхости, к причудам ее пружин и к ее манере неодобрительно крякать, когда на нее садились. Но не одной. кушеткой обогатилась комната Франца. Однажды, в особенно благодушную минуту, Драйер дал ему свыше положенных денег еще некоторую сумму, и спустя недели две (кстати сказать, близилось Рождество) в платяном шкалу появился новый жилец: долгожданный смокинг. -- Вот и отлично,-- сказала Марта, пощипывая материю.--Теперь остается одно: нужно тебе научиться танцевать. Придешь завтра,-- мы после ужина под граммофон и попляшем.: Франц сдуру явился в новом смокинге. Она пожурила его за то, что эдак, зря, смокинг треплет; однако, нашла, что он ему к лицу. Было около девяти. Ужинали обыкновенно в девять. Драйер должен был приехать с минуты на минуту. Он в этом смысле был очень аккуратен, всегда предупреждал по телефону, что на столько-то вернется раньше или позже, ибо чрезвычайно любил слышать в телефон тихий ровный голос жены, голос в нежной перспективе, Марта всегда удивлялась его точности,-- и несмотря на то, что сама относилась ко времени бережно и внимательно, точность мужа в данном случае ее раздражала. Нынче он не звонил, а меж тем прошло двадцать минут, полчаса,-- и он не являлся. Франц, боясь измять штаны, избегал садиться, шагал по гостиной, изредка подходя к креслу Марты, но не решаясь поцеловать ее, как хотелось бы,-- в шею, под шиньон. -- Я голодна,-- сказала Марта,-- не понимаю, почему он не едет... -- Давайте заведем граммофон,-- предложил Франц.-- Вы поучите меня пока что. -- Нет настроения. После ужина другое дело. Я вам говорю, что я голодна. И хочется выпить чего-нибудь горячего. Прошло еще десять минут. Она быстро поднялась и позвонила. Огромный нежный омлет, подернутый рыжим крапом, сразу ее оживил. -- Закройте,-- сказала она Францу с улыбкой, кивнув по направлению к двери, которую Фрида, с утра шалевшая от зубной боли, забыла за собой прикрыть. Когда Франц вернулся на свое место, она улыбнулась еще значительнее. Это было, как-то, первый раз, что она у себя в доме ужинает наедине с Францем. Да, смокинг ему идет. Подарить бы ему хорошенькие запонки... -- Милый мой,--сказала она тихо и по скатерти протянула к нему руку. -- Осторожно,-- шепнул Франц, озираясь. Он не доверял стенам. Пристально уставился на него старик в сюртуке на темном портрете. Буфет, поблескивая, смотрел во все глаза. Что-то было напряженное в складках портьеры. Хорошо еще, что Том остался в передней. Но сейчас может войти горничная. В этом доме надо говорить друг другу "вы" и не позволять себе никаких вольностей. Все же, не в силах противиться ее улыбающемуся желанию, он провел ладонью по ее голой руке. Она медленно оттянула руку, сияя и облизывась. Ему показалось, что вот теперь из-за портьеры вдруг выступит Драйер. -- Ешьте, пейте, будьте, как дома,-- сказала, смеясь, Марта. Она была сегодня в черном платье с тюлем, волосы ее, разделенные тончайшей бледной чертой пробора, отливали эбеновым лоском. Низкая лампа в оранжевом абажуре окатывала стол резким нарядным светом. Франц, блестя на Марту обожающими очками, посасывал ножку холодного цыпленка. Она вдруг потянулась к нему, взяла из его руки полуобглоданную косточку и, смеясь одними глазами, стала ее вкусно грызть, отставив пятый палец. Губы ее стали сочнее, ярче. Франц, подавшись вперед, шепотом проговорил: "Ты восхитительна. Я обожаю тебя",-- потом откинулся, взглянув на портьеру. -- Так бы ужинать каждый вечер, ты да я,-- вздохнула Марта. Она на мгновение нахмурилась, тряхнула головой и удалым, чуть-чуть фальшивым тоном воскликнула, пододвинув рюмку: -- Налейте-ка мне коньяку, мой дорогой Франц. --А я не буду пить, боюсь,-- не научусь потом танцевать,-- сказал Франц, осторожно наклоняя графинчик. Но что ей было сейчас до танцев... ей хотелось сидеть в этом овальном озере света долго-долго, проникаясь чувством, что так будет опять завтра, послезавтра, до конца жизни... Моя столовая, мой сервиз, мой Франц. Вдруг она схватилась за свою левую кисть, повернула часики, норовившие всегда находиться там, где троилась голубая вена, удивленно повела бровью. -- На целый час опоздал,-- нет, больше... Ничего не понимаю. Нажмите звонок, пожалуйста,-- вот над вами висит. Ему стало неприятно, что ее как будто тревожит отсутствие мужа. Опоздал так опоздал. Тем лучше. Она, собственно говоря, не имеет права. -- Почему надо звонить? -- сказал он, засунув руки в карманы. Она широко раскрыла глаза.-- Я, кажется, просила вас нажать вот эту кнопку... В длинном луче ее взгляда он непонятным образом размяк; виновато улыбнулся и позвонил. -- Если вы сыты, мы можем встать,-- сказала Марта.-- Впрочем, поешьте винограда. Вот эту кисть. Он стал есть виноград, тщательно выплевывая косточки. Призрачным маятником ходила по скатерти тень чуть качавшегося звонка. Вошла бледная осоловелая Фрида. -- Скажите-ка,-- обернулась к ней Марта,-- мой муж не звонил в мое отсутствие? Фрида замерла, потом схватилась за виски. -- Ах, Боже мой,-- проговорила она тихо.-- Ах, Боже мой... Господин директор звонил около восьми... что сейчас выезжает... чтобы подавали раньше... Простите меня... -- Вы, вероятно, с ума сошли,-- холодно сказала Марта. -- Простите меня,-- повторила горничная. -- Совершенно с ума сошли,-- сказала Марта. Горничная промолчала и, подозрительно быстро моргая, стала собирать грязные тарелки. -- Не надо,-- огрызнулась Марта,-- потом. Горничная поспешно ушла. -- Поразительная женщина,-- пробормотала Марта, сердито облокотясь на стол и кулаками подперев щеку.-- Ведь она же видела, как мы садились за стол, сама же принесла омлет.--Эгэ,--этого-то я и не сообразила, что ведь она сама видела... Позвони-ка еще раз. Франц послушно поднял руку. -- Впрочем, не надо, оставь,-- сказала Марта.-- Я уж поговорю с нею после. Ее охватило какое-то необыкновенное волнение. Оскалившись, она прижимала к зубам стиснутые пальцы, отчего скулы у нее поднялись, а глаза сузились. Погодя, она встала. -- Теперь без четверти одиннадцать,-- сказала она, усмехнувшись.-- Долго же он едет. -- Что-нибудь задержало,-- хмуро отозвался Франц. Он был озадачен и обижен ее волнением. Она потушила свет в столовой. Перешли в гостиную. Марта сняла телефонную трубку, прислушалась, хлопнула трубку обратно. -- Телефон за это время не испортился,-- сказала она.-- Я ровно ничего не понимаю. Позвонить, что ли, кому-нибудь... Франц, заложив руки за спину, ходил взад и вперед по комнате, чувствуя, что вот-вот расплачется. Марта быстро провела пальцем по табличке, около аппарата, отыскала домашний номер мужниного секретаря. -- Это странно,-- ответил тот,-- я сам видел, как он поехал домой. Да, в вашем Икаре. Это было,-- позвольте,-- да, около восьми... -- Так,-- сказала Марта, и телефонная вилка звякнула. Она подошла к окну, отдернула лазурную портьеру. Ночь была ясная. Вчера началась было оттепель; да снова хватил мороз. Она видела утром, как на голом льду поскользнулась пожилая дама. Очень смешно, когда шлепается пожилая дама... Марта, не раскрывая рта, судорожно засмеялась. Франц, судя по звуку, подумал, что она всхлипнула и растерянно подошел. Она обернулась к нему и вдруг вцепилась ему в плечо, заскользила щекой по его лицу. -- Осторожно -- очки,-- прошептал Франц. -- Заведи граммофон,-- сказала она, отпустив его,-- будем танцевать. И не смей пугаться -- я буду тебе говорить "ты" всякий раз, как мне вздумается, слышишь? Франц начал почтительно вертеть ручку большого лакового ящика. Когда он поднял голову. Марта сидела на диване, хмуро и странно глядя на него. -- Я думал, вы приготовите пластинку,-- сказал Франц,-- я ведь не знаю, какую... -- Мне расхотелось,-- проговорила Марта и отвернулась. Франц вздохнул. Он никогда не видал ее в таком странном настроении. Вместо того, чтобы радоваться, что муж задержался... Он сел рядом с ней на диван. Прислушиваясь, поцеловал ее в волосы, потом в губы. Она стучала зубами. -- Дай мне платок,-- сказала она. Он принес розовый вязаный платок, который всегда валялся в углу, на кресле. Она взглянула на часы. Половина двенадцатого. Франц вдруг встал: -- Я пойду домой,-- сказал он мрачно. -- Ты останешься,-- тихо сказала Марта. Он посмотрел на нее в упор и смутно подумал, что ведь тут что-то неспроста, какая-то не совсем обыкновенная тревога... -- Знаешь, о чем я сейчас вспоминаю?--вдруг заговорила Марта.-- Я вспоминаю о полицейском, который писал протокол. Дай мне твою записную книжку. И карандаш. Вот; он держал так перед собой книжку и писал. -- Какой полицейский? О чем ты говоришь? -- Да, правда, тебя там не было. Я как-то теперь привыкла задним числом вмешивать тебя во все, что было. Впрочем, я тебя уже знала тогда. -- Перестань,-- сказал Франц.-- Мне страшно. -- Это ничего, что страшно. Это ничего, что... Прости. Я говорю глупости. Я просто очень взволнована. Она держала записную книжку на коленях. Франц видел, что она сперва рисовала на страничке какие-то черточки, потом вдруг написала отчетливо "Драйер" и опять вычеркнула. Посмотрела на него искоса -- и снова написала "Драйер", крупными буквами. Прищурилась и стала тщательно, крепко вымарывать. Кончик карандаша хрустнул и сломался. Она кинула ему книжку и встала. франц молчал. Тикали часы. Марта стояла перед ним и смотрела, смотрела, словно внушала ему что-то. И вдруг в нестерпимой тишине хлопнула входная дверь, и грянул ликующий голос Тома. -- Пришел,-- глухо сказала Марта, и на мгновение ее лицо странно исказилось. Драйер вошел не совсем так бодро, как всегда,--и не совсем так бодро поздоровался с Францем. Франц сразу ошалел от ужаса. -- Почему так поздно?--спросила Марта,--почему ты не звонил? -- Так уж случилось, моя душа, так уж случилось. Он хотел улыбнуться, но ничего не вышло. -- Ну-с, мне пора,-- поспешно и хрипло закричал Франц. Он потом не помнил, как попрощался, как надел пальто, как оказался на улице. -- Это не совсем так,-- сказала Марта,-- я чувствую, что это не совсем так. Скажи мне, в чем дело? -- Скучное дело, моя душа. Человек убит. -- Опять шутки, шутки...-- застонала Марта. -- К сожалению, нет,--тихо сказал Драйер.--Мы, видишь ли, на всем ходу бухнулись в трамвай. Номер семьдесят третий. Я только потерял шляпу, да здорово стукнулся обо что-то. В таких случаях хуже всего приходится шоферу. Отвезли в больницу, был еще жив, там умер. Лучше не проси подробностей. Они сидели Друг против друга, у накрытого стола. Драйер, потупясь, ел холодного цыпленка. Марта, с бледным лоснящимся лицом, с мельчайшими капельками пота над губой, где чернели тонкие волоски, глядела, прижав пальцы к вискам, на белую, белую, нестерпимо белую скатерть.
© Copyright HTML Gatchina3000, 2004.