Содержание:
В понедельник Франц размахнулся; он купил американские
очки: оправа была черепаховая,--с той оговоркой, конечно, что
черепаха тем и известна, что ее отлично и разнообразно
подделывают. Как только вставлены были нужные стекла, он эти
очки надел. На сердце, как и за ушами, стало уютно и покойно.
Туман рассеялся. Свободные краски мира вошли снова в свои
отчетливые берега.
Еще одно нужно было сделать, чтобы окончательно
восстановить свою полновесность, осесть, утвердиться в
свежерасчерченном мире: нужно было найти себе верное
пристанище: Он снисходительно улыбнулся, вспомнив вчерашнее-
обещание Драйера платить и за то, и за се. Драйер --приятное,
фантастическое и крайне полезное существо. И он совершенно
прав: приодеться прямо необходимо. Сперва, однако,-- комнату...
День был бессолнечный, но сухой. Трезвым холодком веяло с
низкого, сплошь белого неба. Таксомоторы были оливково-черные с
отчетливым шашечным кантом по дверце. Там и сям синий почтовый
ящик был заново покрашен,-- блестящий и липкий по-осеннему.
Улицы в этом квартале были тихие, какими, собственно говоря, не
полагалось быть улицам столицы. Он старался запомнить их
названия, местонахождение аптеки, полиции. Ему не нравилось,
что так много простора, муравчатых скверов, сосен и берез,
строящихся домов, огородов, пустырей. Это слишком напоминало
провинцию. В собаке, гулявшей с горничной, ему показалось, что
он узнал Тома. Дети играли в мяч или хлестали по своим волчкам
прямо на мостовой: так и он играл когда-то, в родном городке. В
общем, только одно говорило ему, что он действительно в
столице: некоторые прохожие были чудесно, прямо чудесно одеты!
Например: клетчатые шаровары, подобранные мешком ниже колена,
так что особенно тонкой казалась голень в шерстяном чулке;
такого покроя, именно такого, он еще не видал. Затем был щеголь
в двубортном пиджаке, очень широком в плечах и донельзя
обтянутом на бедрах, и в штанах неимоверных, просторных,
безобразных, скрывающих сапоги -- хоть воплощай в бродячем
цирке передние ноги клоунского слона. И превосходные были
шляпы, и галстуки, как пламя, и какие-то голубиные гетры,
Драйер добр.
Он шел медленно, болтая руками, поминутно оглядываясь;
"Ах, какие дамочки,--почти вслух думал он и легонько стискивал
зубы...-- Какие икры,-- с ума сойти!..."
В родном городке, гуляя по приторно-знакомым улицам, он,
конечно, сто раз в день испытывал то же самое,-- но тогда он не
смел слишком засматриваться,-- а тут дело другое: эти дамочки
доступны, они привыкли к жадным взглядам, они рады им, можно,
пожалуй, любую остановить, разговориться с ней... Он так и
сделает, но только нужно сперва найти комнату. За
сорок--пятьдесят марок, сказал Драйер. За пятьдесят, значит...
И Франц решил действовать систематически. У дверей каждого
третьего, четвертого дома была вывешена дощечка: сдается, мол,
комната. Он вытащил из кармана только что купленный план,
проверил еще раз, далеко ли он находится от дома Драйера, и
увидел, что -- близко. Затем он выбрал издали одну такую
дощечку и позвонил. Позвонив, он заметил, что на дощечке
написано: "Осторожно, дверь только что покрашена". Но было уже
поздно. Справа отворилось окно. Стриженая девушка, держась
обнаженной по плечо рукой за раму, другой прижимая к груди
черного котенка, внимательно посмотрела на Франца. Он
почувствовал неожиданную сухость во рту: девушка была
прелестная; простенькая совсем, но прелестная. А эти простые
девушки в столице, если им хорошо заплатить... "Вам к кому
нужно?"--спросила девушка. Франц переглотнул, глупо улыбнулся
и, с совершенно неожиданной наглостью, от которой сам тотчас
смутился, сказал: "Может быть к вам, а?" Она поглядела на него
с любопытством. -- Полноте, полноте,-- неловко проговорил
Франц,--' вы меня впустите.
Девушка отвернулась и сказала кому-то в комнате? "Я не
знаю, чего он хочет. Ты его лучше сам спроси". Над ее плечом
выглянула голова пожилого мужчины с трубкой в зубах. Франц
приподнял шляпу и, круто повернувшись, ушел. Он заметил, что
продолжает болезненно улыбаться, а кроме того тихо мычит.
"Пустяк,-- подумал он злобно.-- Ничего не было. Забыто. Итак,
нужно найти комнату".
Осмотрел он за два часа одиннадцать комнат, на трех
улицах. Строго говоря, любая из них была прекрасна, но у каждой
был крохотный недостаток. В одной, например, было еще не
убрано, и, посмотрев в глаза заплаканной женщине в трауре,
которая с каким-то вялым отчаянием отвечала на его вопросы, он
решил почему-то, что тут, в этой комнате, только что умер ее
муж,-- и, решив так, не мог уже справиться с образом, который
его фантазия поспешила отвратительно развить. В другой комнате
недочет был попроще: она стоила на пять марок больше цены,
положенной Драйером; зато была очаровательна. В третьей стоял у
постели столик, который вдруг напомнил ему точь-в-точь такой же
столик, бывший главным действующим лицом на неприятнейшем
спиритическом сеансе. В четвертой пахло уборной. В пятой... Но
Франц сам вскоре стал путать в памяти эти комнаты и их
недостатки,-- и только одна осталась какой-то нетронутой и
ясной,-- та, за пятьдесят пять марок, на тихой улице,
кончавшейся тупиком.
Он вдруг почувствовал, что искать дольше незачем, что он
все равно сам не решится, боясь сделать дурной выбор и лишить
себя миллиона других комнат; а вместе с тем,-- трудно себе
представить что-нибудь лучше -- той, дороговатой, с портретом
голой женщины на стене.
"Итак,-- подумал он,-- теперь без четверти час. Я пойду
обедать. Блестящая мысль: я пойду обедать к Драйеру. Я спрошу у
него, на что собственно мне обращать сугубое внимание при
выборе, и не думает ли он, что пять лишних марок..."
Остроумно пользуясь картой (и заодно пообещав себе, что,
как только освободится от дел, махнет вон туда, так, потом так,
потом так,-- по подземной железной дороге,-- туда, где улицы,
должно быть, пошумнее и понаряднее), Франц без труда добрел до
особнячка. Этот зернисто-серый особнячок был на вид удивительно
какой-то плотный, ладный, даже, скажем, аппетитный. В саду на
молодых деревцах гроздились тяжелые яблоки. Проходя по
хрустящей тропе, Франц увидел Марту, стоявшую на ступеньке
крыльца. Она была в шляпе, в кротовом пальто, в руке держала
зонтик, и, проверяя сомнительную белизну неба, соображала,
раскрыть ли зонтик или нет. Заметив Франца, она не улыбнулась,
и он, здороваясь с ней, почувствовал, что лопал некстати.
-- Мужа нет дома,-- сказала она, уставившись на Франца
своими чудесными, холодными глазами--Он сегодня обедает в
городе.
Франц взглянул на ее сумку, торчавшую углом из-под мышки,
на лиловатый цветок, приколотый к огромному воротнику пальто,
на короткий тупой зонтик с красным набалдашником,--и понял, что
и она тоже уходит. "Простите, что побеспокоил",-- сказал он,
сдерживая досаду. "Ах, пожалуйста...",-- сказала Марта. Они оба
двинулись по направлению к калитке. Франц не знал, что ему
делать: проститься ли сейчас или продолжать идти с нею рядом.
Марта с недовольным выражением в глазах глядела прямо перед
собой, полураскрыв крупные теплые губы. Потом она быстро
облизнулась и сказала: "Так неприятно: я должна идти пешком.
Дело в том, что мы вчера наш автомобиль разбили".
Случай действительно произошел неприятный: пытаясь
объехать грузовик, шофер сперва наскочил на деревянную
ограду,---там, где чинили трамвайные рельсы,-- затем, резко
вильнув, стукнулся о бок грузовика, повернулся на месте и с
треском .въехал в столб. Пока продолжался этот припадок
автомобильного .бешенства, Марта и Драйер принимали
всевозможные положения я в конце концов оказались на полу.
Драйер сочувственно спросил, не ушиблась ли она. Встряска,
толпа зевак, разбитый автомобиль, грубый шофер грузовика,
полицейский, с которым Драйер говорил так, как будто случилось
что-то очень смешное,-- все это привело Марту в состояние
такого раздражения, что потом, в таксомоторе, она сидела, как
каменная.
-- Мы сломали какой-то барьер и столб,-- хмуро сказала она
и, медленно протянув руку, помогла Францу отворить калитку,
которую он сердито теребил.
-- Опасная все-таки вещь--автомобиль,--проговорил Франц
неопределенно. Теперь уже пора было откланяться.
Марта заметила и одобрила его нерешительность. -- Вам в
какую сторону?--спросила она, переместив зонтик из правой руки
в левую. Очень подходящие он купил очки... Смышленый мальчик...
-- Я сам не знаю,-- сказал Франц и грубовато
ухмыльнулся.-- Собственно говоря, я как раз пришел
посоветоваться с Дядей насчет комнаты.--Это первое "дядя" вышло
у него неубедительно, и он решил не повторять его некоторое
время, чтобы дать слову созреть. Марта рассмеялась, плотоядно
обнажав зубы. -- Я тоже могу помочь,-- сказала она.--
Объясните, в чем дело?
Они незаметно двинулись и теперь медленно шли по широкой
панели, на которой, там и сям, как старые кожаные перчатки,
лежали сухие листья. Франц оживился, высморкался и стал
рассказывать о комнатах.
-- Это неслыханно,-- прервала Марта,-- неужели пятьдесят
пять? Я уверена, что .можно поторговаться.
Франц про себя подумал, что дело в шляпе, но решил не
спешить.
-- Там хозяин-- эдакий тугой старикашка. Сам черт его не
проймет...
-- Знаете что?--вдруг сказала Марта--я бы не прочь пойти
туда, поговорить.
Франц от удовольствия зажмурился. Везло. Необыкновенно
везло. Не говоря уж, что весьма хороню получается -- гулять по
улицам с этой красногубой дамой в кротовом пальто. Резкий
осенний воздух, лоснящаяся мостовая, шипение шин, вот она --
настоящая жизнь. Только бы еще новый костюм, пылающий галстук
,-- и тогда полное счастье. Он подумал, что бы такое сказать
приятное, почтительное...
-- Я все еще не могу забыть, как это мы странно
встретились в поезде. Невероятно!
-- Случайность,-- сказала Марта, думая о своем.-- Вот
что,-- вдруг заговорила она, когда они стали подниматься по
крутой лестнице на пятый этаж.-- Мне не хочется, чтобы муж
знал, что я вам помогла... Нет, тут никакой загадки нет; мне
просто не хочется,-- вот и все.
Франц поклонился. Его дело -- сторона. Однако он спросил
себя, лестно ли то, что она сказала, или обидно? Решить трудно.
На звонок долго никто не приходил. Франц вслушался,-- не
слышно ли приближающихся шагов. Все было тихо. Оттого особенно
неожиданным показалось, когда дверь отпахнулась. Старичок в
сером, с бритым, мятым лицом и густыми, закрученными бровями,
молча впустил их.
-- Я к вам опять,-- сказал Франц,-- я хотел бы еще раз
посмотреть комнату.
Старичок в знак согласия приложил руку к груди и быстро,
совершенно беззвучно, пошел по длинному, темноватому коридору.
"Бог знает, какие дебри",-- брезгливо подумала Марта, и ей
опять почудилась озорная улыбка мужа: меня журила, а сама
помогаешь, меня журила, а сама...
Впрочем, комната оказалась светленькой, довольно чистой: у
левой стены деревянная, должно быть скрипучая, кровать,
рукомойник, печка; справа--два стула, соломенное кресло с
потугами на грацию; небольшой стол посредине; комод в углу; на
одной стене зеркало с флюсом, на другой портрет женщины в одних
чулках.
Франц с надеждой посмотрел на Марту, она указала зонтиком
на правую пустоватую стену и каким-то деревянным голосом
спросила, не глядя на старичка:
-- Почему вы убрали кушетку, тут очевидно что-то раньше
стояло.
-- Кушетку просидели, она в починке,--глухо сказал
старичок и склонил голову набок.
-- Вы ее потом поставите,--заметила Марта и, подняв глаза,
включила на миг электричество. Старичок тоже поднял глаза.
-- Так,-- сказала Марта и опять протянула зонтик: --
Постельное белье есть?
-- Постельное белье? -- удивленно переспросил старичок;
потом, склонив голову на другой бок, поджал губы и, подумав,
ответил: -- да, белье найдется. -- А как насчет услуг, уборки?
Старичок ткнул себя пальцем в грудь. -- Все--я,--сказал
он.--Все--я. Только я. Марта подошла к окну, посмотрела на
улицу, потом прошлась обратно.
-- Сколько же вы хотите? --спросила она равнодушно.
-- Пятьдесят пять,-- бодро ответил старичок.
-- Это как,-- с электричеством, с утренним кофе?
-- Господин служит? -- поинтересовался старичок, кивнув в
сторону Франца.
-- Да,-- поспешно сказал Франц. -- Пятьдесят пять за
все,-- сказал старичок.
-- Это дорого,-- сказала Марта.
-- Это недорого,--сказал старичок.
-- Это чрезвычайно дорого,-- сказала Марта. Старичок
улыбнулся.
-- Ну что ж,-- вздохнула Марта и повернулась к двери.
Франц почувствовал, что комната вот-вот сейчас навсегда
уплывет. Он помял шляпу, стараясь поймать взгляд Марты.
-- Пятьдесят пять,--задумчиво повторил старичок.
-- Пятьдесят,-- сказала Марта. Старичок открыл рот и снова
плотно закрыл его.
-- Хорошо,-- сказал он наконец,-- но только, чтобы тушить
не позже одиннадцати.
-- Конечно,-- вмешался Франц,-- конечно... Я это вполне
понимаю...
-- Вы когда хотите въехать? --спросил старичок.
-- Сегодня, сейчас,--сказал Франц.--Вот только привезу
чемодан из гостиницы.
-- Маленький задаток? -- предложил старичок с тонкой
улыбочкой.
Улыбалась как будто и вся комната. Она была уже не чужая.
Когда Франц опять вышел на улицу, у него в сознании осталась от
нее неостывшая впадина, которую она выдавила в ворохе мелких
впечатлений. Марта, прощаясь с ним на углу, увидела благодарный
блеск за его круглыми стеклами. И потом, направляясь в
фотографический магазин отдать дюжины две еще не прозревших
тирольских снимков, она с законным торжеством вспоминала
разговор.
Заморосило. Ловя влажность, широко распахнулись двери
цветочных магазинов. Морось перешла в сильный дождь. Марте
стало смутно и беспокойно,-- оттого что нельзя было найти
таксомотор, оттого что капли норовили попасть под зонтик,
смывая пудру с носа, оттого что и вчерашний день, и сегодняшний
были какие-то новые, нелепые, и в них смутно проступали еще
непонятные, но значительные очертания. И как будто тот
темноватый раствор, в котором будут плавать и проясняться горы
Тироля,--этот дождь, эта тонкая дождевая сырость проявляла в ее
душе лоснистые образы. Снова промокший, веселый, синеглазый
господин, случайнейший знакомый мужа, под таким же дождем
торопливо говорил ей о волнении, о бессонницах и прошагал мимо,
и исчез за углом памяти. Снова в ее бидермайеровской гостиной
тот дурак художник, томный хлыщ с грязными ногтями присосался к
ее голой шее, и она не сразу оторвала его. И снова,-- и этот
образ был недавний,--иностранный делец с замечательной
синеватой сединой вдоль пробора шептал, играя ее рукой, что
она, конечно, придет к нему в номер, и она улыбалась и смутно
жалела, что он иностранец. Вместе с ними, с этими людьми,
быстро-быстро холодноватыми ладонями прикасавшимися к ней, она
пришла домой, дернула плечом и легко отбросила их, как
отбросила в угол раскрытый мокрый зонтик.
-- Я--дура,--сказала она,-- в чем дело? О чем мне
тревожиться? Это случится рано или поздно. Иначе не может быть.
Все стало как-то сразу легко, ясно, отчетливо. Она с
удовольствием выругала Фриду за то, что пес наследил на ковре;
она съела кучу мелких сандвичей за чаем; она деловито позвонила
в кассу кинематографа, чтобы оставили ей два билета на
премьеру, в пятницу, и решила пойти со старухой Грюн, когда
оказалось, что Драйер в тот вечер занят. А Драйер действительно
был очень занят. Он так увлекся неожиданным предложением одной
чужой фирмы, шелковистыми переговорами с ней, и телефонными
перестрелками, и дипломатической плавностью важных совещаний,
что в продолжение нескольких дней не вспоминал о Франце.
Вернее, вспоминал о нем,--да не вовремя,-- когда млел
золотистым призраком, по шею в теплой ванне, когда мчался из
конторы на фабрику, когда курил в постели папиросу, раньше чем
потушить свет; Франц мелькал, Драйер мысленно ему обещал, что
им займется немного погодя, и тотчас начинал думать о другом.
. И Францу от этого было не легче. Когда первое приятное
волнение новоселья прошло,-- а прошло оно скоро,-- Франц.
спросил, себя, что же делать дальше? Марта записала номер .его
телефона и при этом холодно сказала:
"Я передам, что вы заходили, оставили телефон". Однако
никто к нему не звонил. Сам позвонить он не смел. Пойти прямо
так к Драйеру он теперь тоже боялся, не доверяя случаю, который
в последний раз так великолепно преобразил его неудачный визит.
Надо было ждать. Очевидно, в конце концов, Драйер вызовет его,
но ждать было неприятно. Дело в том, что в первое же утро
хозяин собственноручно принес ему в половине восьмого утра
чашку слабого кофе с двумя кусочками сахара на блюдце и
наставительно заметил:
-- Не опоздайте на службу. Смотрите, не опоздайте. После
чего старичок почему-то подмигнул. Франц решил, что ему ничего
другого не остается делать, как уйти из дому на весь день,
словно он действительно до семи на службе.
Он принужден был, таким образом, поневоле осматривать
столицу,-- вернее, самую, как ему казалось, "столичную" ее
часть. Принудительность этих прогулок отравляла новизну. К
вечеру он так уставал, что все равно не мог выполнить свой
давнишний роскошнейший план -- поблуждать по ночным огнистым
улицам, присмотреться к волшебным ночным дамам. В первый же
день, далеко забредя, он попал на широкую скучную улицу, где
было много пароходных контор и магазинов картин,-- и, взглянув
на столб с надписью, увидел, что находится на том проспекте,
который некогда так пышно снился ему. Осыпались жидковатые
липы. Арка в конце была сплошь заставлена лесами: а в другом
конце был странный простор,-- и проходя вдоль канала, где в
одном месте масло радугой стояло на воде и дурманно пахло медом
от барж, с которых люди в розовых рубашках выгружали горы груш
и яблок, он увидел с моста двух женщин в блестящих купальных
шлемах, которые, сосредоточенно отфыркиваясь и равномерно
разводя руками, плыли рядом по самой средине водной полосы. В
музее древностей он провел два часа, с ужасом разглядывая
пестрые саркофаги и портреты носастых египетских младенцев. Он
подолгу отдыхал в шоферских трактирах и на удобнейших скамьях в
необъятном парке. Он спускался в прохладные недра подземной
железной дороги -- и, сидя на красном кожаном сиденье, глядя на
блестящие штанги, по которым взбегала, словно золотая, ртуть,
ждал с нетерпением, чтобы оборвалась поскорей угольная чернота,
грохотавшая вдоль окон. Ему чрезвычайно хотелось найти тот
огромный магазин Драйера, о котором с таким почтением говорили
в его родном городке. Но в толстом телефонном фолианте были
только указаны дом и контора. Магазин, очевидно, назывался
как-то иначе. И не зная, что столица передвинулась на запад,
Франц бродил по центральным и северным улицам, где, по его
мнению, должны были быть наряднейшие магазины, оживленнейшая
торговля, и, замирая у витрин конфекционеров, все гадал, не это
ли магазин, где он будет служить.
Его мучило, что он ничего не смеет купить. За это короткое
время он успел уже потратить уйму денег,-- а тут Драйер исчез,
ничего как-то не известно, на душе смутно. Он попробовал
подружиться со старичком-хозяином, так настойчиво выгонявшим
его на целый день из дому,---но тот оказался неразговорчивым --
все таился в неведомой глубине квартирки. Впрочем, в первый
вечер встретив Франца в коридоре, он долго объяснял ему тайны
районного участка, дал ему какие-то бланки, куда Франц должен
был вписать свою фамилию, холост ли или женат, и где родился.
-- Кстати, я хочу вас предупредить,-- сказал старичок.--
Насчет вашей подруги... Она не должна вас посешать здесь. Я
понимаю,-- вы молоды, я сам был молод, я бы, пожалуй, смотрел
на это сквозь пальцы, с удовольствием... Но моя супруга,--она
сейчас временно в отъезде,--моя супруга не разрешает таких
посещений.
Франц, побагровев, закивал. То, что хозяин принял Марту за
его возлюбленную, и поразило его, и польстило ему чрезвычайно.
При этом он с легким волнением почувствовал, что теперь Марта и
дама в вагоне слились в один образ. Он представил себе ее
запах, ее теплые на вид губы, нежные поперечные бороздки на
горле; но сразу остановил в себе привычный наплыв вожделения.
"Она совершенно недоступна,-- подумал он спокойно.-- Недоступна
и холодна. Она живет в другом мире с богатейшим, еще сочным
мужем. Воображаю, как погнала бы в три шеи, если б я стал
предприимчив. И сразу -- разбитая карьера..." С другой же
стороны, он подумал, что какую-нибудь подругу он все-таки
непременно заведет,-- тоже крупную и темноволосую,--и в
предвидении этого решил принять некоторые .меры. Утром, когда
старичок принес ему кофе, Франц кашлянул и сказал:
-- Послушайте,-- а если б я вам немножко приплатил, вы
бы... я бы... ну, словом,-- можно было бы мне принимать, кого
хочу? -- Это еще вопрос,-- сказал старичок.
-- Несколько лишних марок,-- сказал Франц. -- Я понимаю,--
сказал старичок. -- Еще пять марок в месяц,-- сказал Франц. --
Ладно,-- кивнул старичок -- и тут-то добавил наставительно и
лукаво,--смотрите, не опоздайте на службу.
Так сразу пропал даром весь труд Марты, не стоило ей так
торговаться. Но Франц, решив приплачивать тайно, из собственных
денег, отлично почувствовал, что поступил опрометчиво. Деньги
таяли, а Драйер все не звонил. В продолжение четырех дней он с
отвращением, ровно в восемь, уходил из дому и в тумане
усталости возвращался после семи. Пресловутый проспект и улицу,
его пересекавшие, в конец ему опротивели. Матери он послал
открытку с видом этого проспекта, написал, что здоров, что
Драйер добрейший человек: незачем было пугать старушку. И
только в пятницу вечером, часов в одиннадцать, когда Франц уже
лежал в постели и говорил себе, в паническом трепете, что все
его забыли, что он совершенно один в чужом городе,-- и с
каким-то злорадством думал: "Нет, дудки! Завтра скажусь
больным, проваляюсь весь день, а вечерком махну в какие-нибудь
злачные места",-- в это мгновение постучался старичок и сонным
голосом позвал его к телефону.
Франц, страшно спеша и волнуясь, натянул на ночную рубашку
штаны, кинулся босиком в коридор, зацепился болтавшимися
подтяжками о ручку двери, рванулся, резина больно хлопнула по
уху,-- замелькали темные стены коридора, какой-то сундук успел
мимолетом хватить его по колену, и наконец райским блеском
заиграло на стене телефонное сооружение. Оттого ли, что Франц к
телефонам не привык, оттого ли, что он так был взволнован, так
запыхался,-- но сначала никак ему не удавалось разобрать голос,
лающий ему в ухо. "Сию минуту приходи ко мне на дом,--наконец
ясно сказал голос.--Слышишь? Пожалуйста, поторопись. Я тебя
жду..." -- "Ах, здравствуйте, здравствуйте..." -- залепетал
Франц, но телефон уже был пуст, С размаху повесив трубку,
Драйер опять облокотился на стол и продолжал торопливо
вписывать в большую карманную книжку все, что ему нужно завтра
сделать. Потом он взглянул на часы, соображая, что сейчас жена
должна вернуться из кинематографа. Проворной ладонью он потер
себе лоб и, хитро улыбнувшись, достал из ящика связку ключей и
трубовидный электрический фонарик с выпуклым глазом. Был он еще
в пальто,-- только что приехал домой,-- и прямо так, в пальто,
прошагал в кабинет, как он всегда это делал, когда спешил
что-нибудь записать, куда-нибудь позвонить. Теперь он шумно
отодвинул стул и, снимая на ходу мохнатое, широкое, желтое свое
пальто, прошел в переднюю, где его и повесил. Затем опустил в
огромный карман уже успокоившегося пальто ключи и фонарик. Том,
лежавший у двери, встал, потерся нежной головой о его ногу и
улегся опять. Драйер звонко заперся в уборной, где на беленой
стене дремали маленькие, состарившиеся комары, и через минуту,
уже домашней, неторопливой походкой, прошел обратно в кабинет,
а оттуда в столовую.
Там стол был накрыт, алела вестфальская ветчина на блюде,
среди мозаики ливерной колбасы. Крупный виноград, словно
налитой светом, свешивался с края вазы. Драйер оторвал ягоду,
бросил ее себе в рот, покосился на ветчину, но решил подождать
Марту. В зеркале отражалась его широкая, светло-серая спина,
теневые перехваты на сгибе рукава, желтые пряди приглаженных
волос. Он быстро обернулся, будто почувствовал, что кто-то
смотрит на него, отодвинулся, и в зеркале остался только
ярко-белый угол накрытого стола на черном фоне, где
темновато-драгоценно поблескивал хрусталь на буфете. Вдруг по
той стороне тишины раздался легчайший звук: кто-то искал в
тишине чувствительную точку; нашел; пронзил ее ударом ключа,
отчетливо повернул,-- и все оживилось: в зеркале раза два
прошло серое плечо Драйера, жадно зашагавшего вокруг ветчины;
стукнула дверь, вошла Марта, блестя глазами и крепко вытирая
нос душистым платком; за ней вошла, мягко выкидывая лапы,
совсем проснувшаяся собака.
-- Садись, садись, моя душа,--бодро воскликнул Драйер и
включил хитрый электрический ток, согревающий воду для чая.
Марта улыбалась. Вообще, последнее время она улыбалась довольно
часто, чему Драйер был несказанно рад. Она находилась в
приятном положении человека, которому в близком будущем обещано
удовольствие. Она готова была ждать некоторый срок, зная, что
удовольствие придет непременно. Нынче она вызвала маляров,
чтобы освежить фасад дома. После кинематографа она разомлела,
проголодалась и с наслаждением думала, что вот сейчас, сейчас,
утолив грубоватый вечерний голод, завалится спать.
С парадной донесся взволнованный звонок. Том резво залаял.
Марта удивленно подняла брови. Драйер с таинственным смешком
встал и, жуя на ходу, пошел открывать.
Она сидела, полуобернувшись к двери, держа на весу чашку.
Когда Франц, шутливо подталкиваемый Драйером, боком вошел в
столовую, резко остановился, щелкнул каблуками и быстро к ней
подошел, она так прекрасно улыбнулась, так жарко блеснули ее
губы, что в душе у Драйера какая-то огромная веселая толпа
оглушительно зарукоплескала, и он подумал, что уж после такой
улыбки все будет хорошо: Марта, как некогда, будет захлебываясь
рассказывать о кинематографе, о новом удивительном платье,-- и
в воскресенье, вместо тенниса (какой там теннис в дождь!), он с
нею поедет кататься верхом в шуршащем, солнечном, оранжевом
парке.
-- Прежде всего, мой дорогой Франц,-- сказал он,
пододвинув стул,-- закуси. И вот тебе рюмка коньяку.
Франц, как автомат, выбросил через стол руку, нацелясь на
протянутую рюмку, сшиб вазочку с тяжелой, коричневатой розой
("которую давно следовало убрать",-- подумала Марта), и цвелая
вода отвратительным узором растеклась по скатерти.
Он окончательно растерялся,-- и немудрено. Во-первых, он
вовсе не ожидал увидеть Марту. Ему казалось, что Драйер примет
его в кабинете и сообщит ему о важном, очень важном деле, за
которое он, Франц, тотчас должен взяться. Улыбка Марты разом
его оглушила. Он мгновенно выяснил про себя причину тревоги.
Как то семя, которое факир зарывает в землю, чтобы истошным
колдовством вытянуть из него живое дерево, просьба Марты скрыть
от Драйера их невинное похождение, просьба, на которую он тогда
едва обратил внимание, теперь, в присутствии Драйера, мгновенно
и чудовищно разрослась, обратившись в тайну, которая странно
связывала его с Мартой. Вместе с тем он вспомнил слова старичка
о подруге, и ему стало жарко, сладко и стыдно. Он попробовал
сбросить с себя наваждение, посмотреть на Марту спокойно и
весело; но встретив ее нестерпимо пристальный взгляд, он
беспомощно продолжал потапывать платком по мокрой скатерти,
несмотря на то, что Драйер смеялся и отстранял его руку. Еще
так недавно он лежал в постели,-- и вдруг теперь оказался в
поблескивающей столовой, и, как во сне, страдал оттого, что не
может остановить струйку, обогнувшую солонку и под прикрытием
края тарелки норовившую добежать до сгиба скатерти. Марта,
улыбаясь (завтра все равно нужна будет свежая скатерть),
перевела взгляд на его руки, на нежную игру суставов под
натянутой кожей,-- на трепещущие длинные пальцы и почему-то
почувствовала, что на ней не надето сегодня ничего шерстяного.
Драйер вдруг поднялся и сказал:
-- Франц,-- это может быть негостеприимно,-- но ничего не
поделаешь, уже поздно,-- нам нужно с тобой ехать...
-- Куда? -- растерянно спросил Франц, засовывая мокрый
комок платка в карман. Марта с холодным удивлением взглянула на
мужа.
-- Это ты сейчас увидишь,-- сказал Драйер, и глаза его
засветились знакомым Марте огоньком.
"Какая чепуха,-- подумала она злобно.-- Что это он
затеял?"
В передней она задержала его и скороговоркой прошептала:
-- Куда ты едешь? Куда ты едешь? Я требую, чтобы ты мне
сказал, куда ты едешь?
-- Кутить,-- весело ответил Драйер, в надежде вызвать еще
одну прекрасную улыбку.
Она дернулась; он потрепал ее по щеке и вышел. Марта
вернулась в столовую, постояла в раздумье за стулом, на котором
только что сидел Франц; потом с раздражением приподняла
скатерть там, где была пролита вода, и подложила под скатерть
тарелку. В зеркале отразилось ее зеленое платье, нежная шея под
темной тяжестью шиньона, блеск мелких жемчужин. Она даже не
почувствовала, что зеркало на нее глядит,-- и, медленно
двигаясь, убирая ветчину, продолжала изредка в нем отражаться.
Потом потушила в столовой свет и, погрызывая ожерелье,
поднялась к себе в спальню.
"Так оно, должно быть, и есть,-- думала она.-- Сведет его
с какой-нибудь потаскухой, а та заразит... Вот и пропало..."
Она медленно стала раздеваться и вдруг почувствовала, что
сейчас расплачется. Этого еще не хватало. Погоди, погоди, когда
вернешься. Особенно, если пошутил... И, вообще, что это за
манера: пригласить и увести... Ночью... Черт знает что... черт
знает что...
Она снова, как уже много раз, перебрала в памяти все
прегрешения мужа. Ей казалось, что она помнит их все. Их было
много. Это ей не мешало, однако, говорить сестре, когда та
приезжала из Гамбурга, что она счастлива, что у нее брак
счастливый. И действительно; Марта считала, что ее брак не
отличается от всякого другого брака, что всегда бывает разлад,
что всегда жена борется с мужем, с его причудами, с
отступлениями от исконных правил,-- и это и есть счастливый
брак. Несчастный брак -- это когда муж беден, или попадает в
тюрьму за темное дело, или тратит деньги на содержание
любовниц,-- и Марта прежде не сетовала на свое положение,--так
как оно было естественное, обычное...
Она почти не знала его, когда семь лет тому, ее родители,
разорившиеся купцы, без труда уговорили ее выйти за легко и
волшебно богатевшего Драйера. Он был очень веселый, пел смешным
голосом, подарил ей белку, от которой дурно пахло... Только уж
после свадьбы, когда муж, ради медового месяца в Норвегии,--и
почему в Норвегии, неизвестно,--отказался от важной деловой
поездки в Берн, только тогда кое-что выяснилось.
В темноте таксомотора (могучий черный "Икар" был еще в
починке) Драйер молчал; таинственно тлел воспаленный огонь его
сигары. Франц молчал тоже, с томным, бредовым беспокойством
недоумевая, куда это его везут. После третьего поворота он
совершенно потерял чувство направления.
До сего дня он успел изучить только тихий район, где жил,
да район проспекта, в другом конце города. Все, что лежало
между этими двумя живыми оазисами, было неизведанным туманом,
так что образ столицы в его сознании напоминал те первые карты,
на которых географ, еще не остывший после странствий, начертал
все, что открыл, обдав остальное облачной синевой и поразив
суеверные умы размашистой "Терра Инкогнита". Он глядел в окно,
и ему казалось, что темные улицы понемногу светлеют, опять
меркнут, опять набираются света, разгораются пуще, сдают снова
и внезапно уже с какой-то искристой уверенностью, возмужав в
тесноте тьмы, прорываются небывалыми огнями, синими и румяными
водопадами световых реклам. Проплывала туманная церковь, как
тяжелая тень среди озаренных воздушных зданий,-- и, промчавшись
дальше, с разбегу скользнув по блестящему асфальту, автомобиль
пристал к тротуару.
И только тогда Франц понял. Сапфирными буквами, алмазным
хвостом, продолжавшим в бок конечный ипсилон, сверкала
пятисаженная надпись: "Дэнди". Драйер взял его под руку и молча
подвел к одной из пяти, в ряд сиявших витрин. В ней, как в
оранжерее, жарко цвели галстуки, то красками переговариваясь с
плоскими шелковыми носками, то млея на сизых и кремовых
прямоугольниках остальных четырех витрин: чередой мелькнули
оргии блесуков,-- а в глубине, как бог этого сада, стояла во
весь рост опаловая пижама с восковым лицом. Но Драйер не дал
Францу засмотреться; он быстро провел его мимо остальных
четырех витрин: чередой мелькнули оргии блестящей обуви,
фата-моргана пиджаков и пальто, легкий полет шляп, перчаток и
тросточек, солнечный рай спортивных вещей,-- и Франц оказался в
темной подворотне, где стоял старик в черной накидке с бляхой
на фуражке; а рядом с ним -- тонконогая женщина в мехах. Они
оба посмотрели на Драйера, сторож узнал его и приложил руку к
козырьку; яркоглазая беленая проститутка, поймав взгляд Франца,
слегка отодвинулась,-- и как только он, следом за Драйером,
исчез в темноту двора, продолжала свою тихую, дельную беседу со
сторожем о том, как лечить ревматизм.
Двор был темный, треугольный тупик, косо срезанный слева
глухой стеною. Пахло сыростью и почему-то вином. В одном углу
не то свалено было что-то, не то стояла телега с поднятыми
оглоблями; во мраке не различить. Драйер вдруг вынул из кармана
электрический фонарик, и скользнувший круг серого света наметил
решетку, спускавшиеся ступеньки и затем железную дверь, которую
он, радуясь, что избрал самый таинственный вход, тихо и быстро
отпер. Франц, нагнув голову, прошел вслед за ним в темный
каменный коридор, где снова светящийся круг выхватил дверь,
которая, при всякой беззаконной попытке ее отпереть, залилась
бы громовым звоном. Но и к ней у Драйера нашелся 'беззвучный
ключ, и Франц опять нагнул голову. В сумрачном проходе, по
которому они теперь шли, громоздились там и сям какие-то тюки,
ящики, под ногами шуршала солома. Фонарик подвижным испытующим
светом обходил углы,-- и снова выросла дверь, а за ней
поднялась голая, каменная, тающая в темноте лестница. Они
зашаркали вверх и вдруг, с неожиданностью сна, оказались в
огромном туманном помещении. Свет скользнул по какой-то
металлической виселице, по складкам портьер, по створчатым
зеркалам, по черным плечистым фигурам, будто только что
обезглавленным,-- и свернув налево, потом направо, за какие-то
гигантские шкалы, Драйер остановился, спрятал свой фонарик и в
темноте тихо сказал: "Внимание!.." Он пошуршал рукой по стене,
и вспыхнула одна грушевидная лампочка, ярко озарившая прилавок.
Вся остальная часть залы,-- широкий, бесконечный
лабиринт--тонула в темноте, и было что-то жутковатое в том, что
один только этот угол выделен желтым светом из всего огромного
мрака. "Первый урок",-- таинственно сказал Драйер и зашел за
прилавок.
Этот фантастический ночной урок вряд ли принес пользу
Францу,-- слишком все было странно, и слишком прихотливо Драйер
изображал приказчика. Но все же в самой сказочности угловатых
отсветов и призрачной бездны кругом, где смутные, усталые, за
день перещупанные вещи отдыхали в причудливых положениях, было
нечто, что надолго запомнилось Францу и дало какую-то темную,
роскошную окраску тому основному фону, на котором потом
ежедневно приказчичий труд стал чертить свой простой, понятный,
подчас докучливый узор. И Драйер, в эту ночь показывая Францу,
как нужно продавать галстуки, следовал не прошлому опыту, не
воспоминанию о тех, уже далеких, годах, когда он и вправду
служил за прилавком,-- а поднялся в упоительную область
воображения, показывая не то, как галстуки продают в
действительности, а то, как следовало бы их продавать, будь
приказчик и художником, и прозорливцем.
-- Я хочу простой, синий...-- деревянным ученическим
голосом говорил Франц.
-- Пожалуйста, пожалуйста,-- бодро отвечал Драйер и,
проворно достав с полки несколько плоских, длинных картонных
коробок, так же проворно раскрывал, их на прилавке.
-- Как вам нравится этот?--задумчиво спрашивал он,
завязывая на руке пятнистый фиолетовый галстук нелегка его
отстраняя, словно сам любовался им. Франц молчал.
-- Очень важный прием,--понизив голос, объяснил
Драйер.--Посмотрим, отметил ли ты, в чем дело. Теперь ты иди за
прилавок. Вот в этой коробке галстуки одноцветные; они стоят по
четыре, по пяти марок; а вот тут -- модные, пестроватые, по
восьми, по десяти, по четырнадцати, прости Господи. Итак, ты
--приказчик, а я-- молодой человек, неопытный, неустойчивый,
легко соблазнимый.
Франц, стесняясь, стал за прилавок. Драйер, слегка
сгорбившись и почему-то щурясь, тонким, неуверенным голосом
сказал:
-- Я хочу простой, синий... и подешевле. Улыбнись...__
добавил он суфлерским шепотом.
Франц осклабился и, низко склонясь над одной из коробок,
неловко пошарил и вынул простой, синий галстук.
-- Вот и попался ! -- весело громыхнул Драйер.-- Значит,
не понял. Ты мне суешь самый дешевый. А нужно было сделать так,
как я сделал,--показать сперва какой-нибудь подороже,--все
равно какого цвета,--только подороже, да поизящнее, авось
соблазнишь. Вот, бери этот. Теперь завяжи на руке. Да стой,--
не мни его так. Совсем легко и--главное--мгновенно. Он должен у
тебя сразу расцвести. Нет, это не узел, а какой-то нарост.
Смотри. Держи руку прямо. Вот так. Теперь я, значит, гляжу на
эту шелковую радугу и все-таки не поддаюсь соблазну:
--Я просил синий, одноцветный,--сказал Драйер тонким
голосом--и снова зашептал:--Да нет же, нет же ,-- продолжай
совать дорогие, может быть, доймешь его; и наблюдай за ним, за
его глазами,-- если он смотрит, это уже хорошо. Вот только,
если он не смотрит вовсе и начинает хмуриться,-- только
тогда,-- понимаешь: только тогда,--выдай ему то, что он просил.
Но при этом вот так,-- гляди,-- легонько пожми плечом и чуть
брезгливо улыбнись: это, мол, совсем не модно, это, в сущности
говоря, дрянь,-- но уж если хотите...
-- Я возьму вот этот--синий,--сказал Драйер тонким
голосом.
Франц мрачно передал ему галстук через прилавок. Драйер
расхохотался, разбудив странное эхо.
-- Нет,--сказал он--нет, мой друг. Сперва отложи в
сторонку, потом спроси, не угодно ли еще чего,--и только потом
-- запиши, выдай билетик на кассу и так далее. Это тебе завтра
покажет господин Пифке,-- большой педант. Теперь, слушай
дальше...
И немного грузно подсев на прилавок, отбросив при этом
резкую черную тень, которая головой вперед нырнула в темноту,
подступившую ближе, чтобы лучше слышать, Драйер, перебирая
блестящий шелк, с наслаждением погружая руки в коробки,-- стал
рассказывать, как запоминать галстуки по цветам, как воспитать
в себе цветную память, как вымарывать из сознания уже проданные
узоры, очищая место для новых, и как на глаз, не только
наощупь, сразу определять стоимость. Несколько раз он
вскакивал, изображая покупателя, на все сердитого, покупателя,
которому денег не жаль, старушку, покупающую галстук для внука,
иностранца, не умеющего ничего толком сказать,-- и сам себе
тотчас отвечал, легонько опираясь пальцами о прилавок и
придумывая для каждого случая особую разновидность улыбки,
особый оттенок голоса. Затем, снова усевшись, слегка раскачивая
ногой в желтом блестящем башмаке (и его тень взмахивала на полу
черным крылом), он говорил о том, с какой нежностью и как
весело нужно относиться к вещам, о том, что бывает до смешного
жалко тех постаревших галстуков и носков, которых уже никто не
покупает, и странная, мечтательная улыбка щекотала ему усы,
морщила и снова расправляла складки у губ,-- и Франц,
прислонясь к шкалу, слушал в смутном оцепенении,-- и жадно
косился изредка на шелковые чудеса, рассыпанные по прилавку.
Драйер умолк, потом тихонько засмеялся. Опять вынув
фонарик, он повел Франца по темному бобрику в туманные дебри
зла, на ходу откинул полотно с какого-то столика, осветив
играющие, как глаза, несметные запонки на голубой бархатной
подушке,-- а немного дальше столкнул на пол огромный кожаный
мяч, который беззвучно покатился в сумрак. Снова они зашагали
по каменным коридорам, и, запирая последнюю дверь, Драйер
улыбался, вспоминая легкий, таинственный беспорядок, который он
оставил за собой, и как-то не думая о том, что кому-то другому,
быть может, придется за это отвечать.
Он кликнул таксомотор, когда они вышли из темного двора на
мокрую, огнистую улицу, и предложил Франца подвезти. Но Франц,
давясь чудесным волнением, вдруг наполнившим его при виде
ночной улицы, глухо сказал, что пойдет пешком.
-- Как хочешь,-- рассмеялся Драйер и, высунувшись из
таксомотора, крикнул напоследок:--Завтра, ровно в девять, в
контору!
На глянцевитом, гладком асфальте были смутные, сливающиеся
отражения,-- красноватые, лиловатые,-- будто затянутые плевой,
которую там и сям дождевые лужи прорывали большими дырьями, и в
них-то сквозили живые подлинные краски,-- малиновая диагональ,
синий сегмент,-- отдельные просветы в опрокинутый влажный мир,
в головокружительную, геометрическую разноцветность.
Перспективы были переменчивы, как будто улицу встряхивали,
меняя сочетания бесчисленных цветных осколков в черной глубине.
Проходили столбы света, отмечая путь каждого автомобиля.
Витрины, лопаясь от тугого сияния, сочились, прыскали,
проливались в черноту.
И на каждом углу, как знак небывалого счастья, стояла
светлоногая женщина,-- но времени не было заглянуть ей в лицо,
уже звала вдали другая, за нею -- третья,-- и Франц уже знал,
уже знал, куда ведут эти живые, таинственные .маяки. Каждый
фонарь, звездой расплывавшийся во мраке, каждый румяный
отблеск, каждое содрогание перемещавшихся, перекликавшихся
огней, и черные фигуры, поверявшие друг дружке душные, сладкие
тайны в углублениях подъездов, и чьи-то полураскрытые губы,
скользнувшие мимо, и черный, влажный, нежный асфальт,-- все
приобретало значение, сочеталось в одно, получало имя...
Потный, млеющий от растущей неги, он, точно сомнамбула,
привлеченный обратно еще не остывшей подушкой, чмокая и
вздыхая, медленно повалился на постель, не заметя, как вошел в
дом, как попал к себе в комнату. Он провел ладонями по своим
теплым, мохнатым ногам, вытянулся со странным ощущением
кружения и легкости,-- и почти тотчас сон с поклоном выдал ему
ключи города, он понял значение всех огней, гудков, женских
взглядов, все слилось медленно в один блаженный образ. Он будто
находился в какой-то зеркальной зале, которая чудом обрывалась
к воде, вода сияла в самых неожиданных местах, и направившись к
двери, мимо вполне уместной мотоциклетки, которую пускал в ход
квартирный хозяин,-- Франц, в предчувствии неслыханного
наслаждения, дверь осторожно открыл и увидел Марту, сидевшую на
краю постели. Он быстро подошел, но в ногах у него путался
Том,--и Марта смеялась и отгоняла собаку. Он теперь близко
видел ее блестящие губы, вздувающуюся от смеха шею,-- и
заторопился, чувствуя, как нарастает в нем нестерпимая
сладость; и он уже почти прикоснулся к ней, но вдруг не сдержал
вскипевшего блаженства.
Марта вздохнула и открыла глаза. Ей показалось, что ее
разбудил близкий шум. Действительно,-- на соседней постели
особенно развязно храпел ее муж. Она тотчас вспомнила, что
легла спать, не дождавшись его прихода. Привстав, она громким
голосом позвала его, потом, потянувшись через ночной столик,
стала грубо ерошить ему волосы. Вольный храп оборвался.
Вспыхнула на столике лампа. "Пробуждение зверя",-- сказал
Драйер, сонно улыбаясь и, как ребенок, кулаками протирая глаза.
"Где ты был?"--резко спросила Марта. Он туманно посмотрел на ее
обнажившееся плечо, на длинную, темную прядь, падающую ей на
щеку,-- и, медленно откидываясь опять на подушку, тихонько
рассмеялся.
-- Показывал ему магазин,-- уютно пробормотал
он...--Ночной урок... очень занятно...
Марта сразу размякла. Ей стало необыкновенно легко и
радостно. Она молча повернула выключатель. Тишина.
-- Поедем в воскресенье верхом, а? -- вдруг сказал в
темноте голос. Но она уже спала. Голос повторил свой вопрос,--
шепотом, в еще более вопросительной форме;
подождал.--Потом--сонный вздох, скрип постели, молчанье -- и
снова -- медленно разбегающийся храп.
Утром, пока он поспешно кокал ложечкой по яйцу, перед тем
как махнуть в контору, горничная ему доложила, что автомобиль в
порядке и уже подан. Драйер при этом вспомнил, что последние
дни,-- особенно после недавней катастрофы,-- ему то и дело
приходила в голову пресмешная мысль, которую он все как-то не
успевал до конца продумать. А нужно действовать осторожно,
обходными путями, как изящный сыщик; иначе, пожалуй, ничего не
добьешься. Он залпом выпил кофе -- и, помигивая, стал себе
наливать вторую чашку. "Я, быть может, ошибаюсь... умора,
все-таки..." Он проглотил сахарную жижицу на дне чашки, бросил
на стол салфетку и торопливо вышел. Салфетка медленно сползла с
края стола и вяло упала на ковер.
Да, автомобиль был в порядке. Сиял он черным лаком,
стеклами окон, металлом фонарей, сияла гербовидная марка на
серебре над решетом радиатора: золотой крылатый человечек на
эмалевой лазури. Шофер, улыбаясь в легком смущении, показывая
желтые неровные зубы, Снял свой синий картуз и отпахнул полную
отражений дверцу. Драйер исподлобья посмотрел на него.
--Здравствуйте-здравствуйте,--сказал он.--Итак, мы снова
вместе.-- Он застегнул на все пуговицы пальто и продолжал: ---
Это, должно быть, обошлось дорого... нет,--я еще счета не
посмотрел. Но не в том дело. В сущности говоря, я готов и
дороже платить за такое удовольствие. Трах, трах и еще раз
трах. Прелесть. Но ни жена моя, ни полиция не понимают этого
удовольствия...
Он подумал, что еще сказать, но не придумал, расстегнул
опять пальто и сел в автомобиль. "Физиономию его я осмотрел
основательно,--думал он под нежное мурлыканье мотора.-- И
все-таки ничего еще нельзя решить. Глаза, конечно, веселенькие,
мешочки под ними,-- но это может быть от природы. Щеки, нос в
красных жилочках, одного зуба не хватает,-- тут тоже греха нет,
бывает со всяким. В следующий раз надобно его хорошенько
понюхать".
В это утро, как было решено, он представил Франца
господину Пифке. Пифке был, как говорится, "с иголочки" одетый
человек, представительный, плотный, со светлыми ресницами, с
младенческим цветом кожи, с лицом, благоразумно остановившимся
на полпути к кувшинному рылу, и с бриллиантом второстепенной
воды на пухлом мизинце. К Францу он почувствовал уважение, как
к племяннику хозяина, Франц же с завистью глядел на
архитектурные складки его штанов и на прозрачный платок,
склонившийся из грудного карманчика.
О вчерашнем причудливом уроке Драйер не упомянул, а самое
забавное то, что Франц в отдел галстуков вовсе и не попал, а
был определен Пифке, с полного одобрения Драйера, в отдел
спортивный. Пифке взялся за работу ревностно,-- и его приемы
обученья значительно отличались от приемов Драйера: в них было
арифметики гораздо больше, чем Франц ожидал. Не ожидал он и
того, что так будут ныть ноги от беспрерывного стояния, и что
так будет ныть лицо от механической приветливости. В его
помещении было куда тише, чем в других, так как дело было
осенью. Довольно бойко шли всякие гимнастические пружины,
лопатки и целлулоидовые мячики для мелкой лупни в пинг-понг,
боксовые перчатки, производившие на ощупь ощущение какой-то
скрипучей тучности, палки для хоккея, шерстяные шарфы в
разноцветных полосках, футбольные сапоги на резиновых кнопках,
с длинными белыми шнурками. Благодаря существованию в столице
крытых бассейнов для плавания и огромных сараев для игры в
теннис, был еще небольшой спрос на купальные костюмы и на
ракеты. Но вместе с летом настоящая их пора миновала, забыты
были резиновые негры да рыбы, белые туфли, козырьки против
солнца,-- меж тем как для других принадлежностей спорта, для
желтых и коричневых лыж, плоских саночек, предназначенных
мускулистому животу, больших санок с рулем и тормозом,
блестящих коньков разнообразного вида,-- время еще не пришло.
Таким образом, обучению Франца никакой наплыв покупателей не
мешал, и был у него полный досуг изучить дело. Коллегами его
были две барышни, одна рыжая, востроносая, другая энергичная, с
кислым запашком, сопровождавшим ее неотвязно, и атлетического
сложения, до лоску выбритый молодой человек в таких же
черепаховых очках, какие носил Франц. Он небрежно ему рассказал
о призах, которые брал на состязаниях плавания, и Франц ему
позавидовал, так как сам плавал отлично. С ним же, овеянный его
советами, Франц выбирал себе материю для костюма, галстуки,
рубашки, носки. И он же помог ему разобраться в тайнах продажи
гораздо больше, чем Пифке, настоящее дело которого было
разгуливать по магазину, торжественно и учтиво устраивая там и
сям свидание между покупателем и приказчиком.
В первые дни, немного растерянный, немного оглушенный, с
ломотой во всем теле, Франц просто пребывал в уголку, стараясь
не обращать на себя внимание и жадно следя за действиями атлета
и обеих барышень, запоминая их профессиональные интонации и
движения, и вдруг, так неожиданно, так нестерпимо-живо,
воображая пробор и темный шиньон. Потом, ободренный заботливыми
взглядами сослуживца, исполненный его спокойных намеков, он
стал и сам продавать.
Он навсегда запомнил первого покупателя--толстого
господина, который попросил мяч. Мяч... В ту же минуту этот мяч
в его воображении запрыгал, размножился, рассыпался, и он
почувствовал у себя в голове все мячи, все мячики, все мячишки,
которые были в магазине,-- большие кожаные из сшитых частей, и
бархатисто-белые, с фиолетовой подписью фирмы, и маленькие,
черные, твердые, как камень, и легкие, прелегкие, оранжевые,
прыгающие с лепечущим звуком, и целлулоидовые, и веревчатые, и
деревянные, и костяные,--и все они раскатились в разные
стороны, оставя один, сияющий, как на рекламе, шар, когда
покупатель спокойно добавил: "Мне нужен мячик для моей собаки".
-- Третья полка справа, фирмы Туфпруф,-- мимоходом шепнул
атлетический коллега, и Франц, с радостной улыбкой, с бисером
пота на лбу, с туманом на стеклах очков, рванулся, засуетился
-- и, наконец, нашел.
И сравнительно очень скоро, через какой-нибудь месяц, он
совершенно привык к делу, уже не волновался, не боялся
переспрашивать косноязычных, свысока давал советы худосочным.
Довольно стройный, довольно широкий в плечах, не пухлозадый,
как Пифке, но и не жилистый, как коллега-атлет, Франц с
удовольствием отмечал свое прохождение в зеркалах и равнодушно
полагал, что приказчицы -- та, с рыжинкой, и та, с запашком,--
тайно им увлечены. Он завел себе самопишущую ручку с серебряной
зацепкой, два патентованных карандаша, и в хорошей
парикмахерской полукругом выбрил шею. Прыщики на переносице
сперва были запудрены, потом прошли вовсе. Выжаты были
мельчайшие угри, дружно жившие по бокам носа, близ угловатых
его ноздрей. Перестала лосниться впадинка подбородка, и он
ежедневно брился, уничтожая не только твердый темный волос на
щеках и на шее, но и легкий пух на скулах. Он стал холить руки
и употреблял душистую воду для волос. Вообще, он сошел бы за
приличнейшего, обыкновеннейшего приказчика, если бы вот не эта
чуть хищная угловатость ноздрей, да какая-то странная слабость
в очертаниях губ, как будто он запыхался, да глаза за стеклами
очков,-- беспокойные глаза, нечистого цвета, со всегда
воспаленными жилками на белках. И нехорошо было, что одна
коричневая прядь имела обыкновение отклеиваться и спадать ему
на висок, до самой брови.
Но в конце концов,-- Пифке, приказчик-пловец, блестящие
ракеты с янтарными струнами, и бодрый диалог с покупателем, и
автоматическая запись, и эти полки, ящики, выставки,
прилавки--и остальная огромная часть магазина, гудящая за
перегородкой,-- все это было поверхностно, проходило мимо, не
задевало, не занимало,-- как будто он был одной из тех
молодцеватых фигур с восковыми лицами, в костюмах, выглаженных
утюгом идеала, стоявших на подмостках с чуть протянутыми,
согнутыми в локтях руками. Молодые покупательницы или
быстроногие стриженые приказчицы других отделов нисколько не
волновали его. Как цветные, коммерческие объявления, которые,
без музыки, долго мелькают перед началом обольстительного
фильма,-- все это было вполне необходимо и вполне
незначительно. В семь часов это обрывалось. Тогда-то начиналась
музыка.
Почти ежевечерне,-- и какая чудовищная тоска таилась в
этом "почти",-- он бывал в доме у Драйера. Обедал. он там
только по воскресеньям, дай то не всегда; в будни же столовался
в ресторанчике неподалеку от магазина. Зато по вечерам, вот уже
больше месяца, вот уже, пожалуй, двадцать, двадцать пять
вечеров...
Всегда было то же самое: жужжанье калитки, фонарь,
освещающий тропу, сырое дыхание газона, хруст гравия, звонок,
улетающий в дом в погоню за горничной, белый свет, спокойное,
лошадиное лицо Фриды,-- и вдруг -- жизнь, нежный гром музыки из
трубы радио...
Она обыкновенно бывала одна; Драйер приезжал ровно к
ужину--всегда очень точно, и всегда предупреждал по телефону,
когда опаздывал. В его присутствии Франц чувствовал себя до
одури неловко, и потому воспитал в себе, в те дни, какую-то
мрачную фамильярность по отношению к Драйеру. Пока же он был
наедине с Мартой, он все время ощущал где-то на затылке
давление, томную тяжесть, и в груди была духота, в
ногах--слабость, ладонь долго хранила сухую прохладу ее
крепкого рукопожатия. С точностью до полудюйма он отмечал ту
черту, до которой она показывала ноги,-- когда ходила по
комнате, когда сидела, положив ногу на ногу,--и чувствовал,
почти не глядя, тугой теплый лоск ее чулка, вздутие левой икры,
подпертой правым коленом, складки на юбке, пологие, нежные, к
которым хотелось прижаться лицом. Иногда, когда она, встав,
шагала мимо, к трубе радио, свет так падал, что в легкой ткани
юбки сквозили тени ее ног выше колен, а раз у нее лесенкой
порвался чулок, и, облизнув палец, она быстро провела им по
шелку. Изредка, переборов томную тяжесть, он поднимал глаза, и,
пользуясь мгновением, когда она смотрела вниз или в сторону,
искал хоть какого-нибудь недостатка, на котором он мог бы
опереть мысль и отделаться от безнадежного волнения. Иногда,
мимолетно, ему казалось, что он нашел что-то,-- некрасивую
черточку у рта, щербинку над бровью, слишком хмурую выпуклость
губ в профиль и тень пушка над ними, особенно заметную, когда с
ее липа сходила пудра; но малейший поворот головы, малейшая
перемена выражения снова придавали ее лицу такую прелесть, что
он не в силах был дольше смотреть. Вот такими быстрыми,
короткими взглядами он изучил ее всю, предчувствовал движение
ее проворно поднявшейся руки, когда гребешок отлипал одним
концом от тяжелого шиньона, знал синус и косинус темной пряди,
дугообразно прикрывавшей ухо; но, быть может, больше всего его
мучила ее голая, белая, будто нежно-зернистая шея и те пределы
наготы, которые проводило то или иное платье. Был вечер, когда
он увидел коричневое пятнышко на ее руке. Был вечер, когда, при
случайном повороте ее стана, при случайном наклоне, он заметил
неясную теневую впадину, и почувствовал облегчение, когда серый
шелк лифа опять тесно облек ей грудь. И был вечер, когда она
собиралась на бал, и он был поражен тем, что у нее под мышками
бело, как у статуи. Она расспрашивала его о детстве, о матери,
о родном его городке. Как-то раз Том положил морду к нему на
колени и, зевнув, обдал его нестерпимым запахом -- не то
селедки, не то просто тухлятины. "Вот так пахнет от моего
детства",--тихо сказал Франц; она не расслышала или не поняла,
переспросила, но он не повторил. Он рассказывал ей о школе, о
пыли и скуке школьных будней и о том, как соседний мясник,
почтеннейший господин в белом жилете, приходил к ним в гости и
с отвратительным профессиональным видом ел баранину. "Почему
"отвратительно"?--удивленно перебивала Марта.--Вы же сказали,
что он вполне благовоспитанный".-- "Бог знает, что
мелю",--упрекал себя Франц и с механическим увлечением в сотый
раз описывал реку, теплые мостки, веселую купальню и канат, не
служивший для него границей.
Она включала радио, он благоговейно слушал урок испанского
языка, речь о пользе спорта и сладостную гнусавую музыку. Она
подробно рассказывала ему о последней кинематографической
новинке, об удаче Драйера в дни инфляции и о том, как выводить
фруктовые пятна. И в это время она думала: "Когда же он наконец
раскачается?" -- и вместе с тем ее забавляло и как-то даже
трогало, что ест он такой неуверенный, бестолковый, и что без
ее помощи он, пожалуй, не раскачается вовсе. Но понемногу
чувство досады начинало преобладать. Время уходило на пустяки,
как уходят на пустяки деньги, когда из-за железнодорожной
забастовки застреваешь в скучном городе. Смутная обида ей
шептала, что вот у ее сестры было уже три любовника, один за
другим, а у молоденькой жены Вилли Грюна -- два -- и зараз. Меж
тем ей шел тридцать пятый год. Пора, пора. Постепенно она
получила мужа, прекрасную виллу, старинное серебро,
автомобиль,-- теперь очередной подарок -- Франц. И все это было
не совсем так просто,-- какой-то был приблудный ветерок,
какая-то подозрительная нежность...
Франц, ошалев от бессонницы, распахнул окно. Бывают такие
ночи поздней осенью, когда вдруг, откуда ни возьмись, проходит
теплое влажное дуновение, случайно задержавшийся вздох лета. Он
стоял, держась за рамы, потом высунулся, уныло выпустил длинную
слюну и прислушался, ожидая, чтоб шлепнулся плевок о панель. Но
он жил на пятом этаже и ничего не услышал. Тогда он окно
закрыл, выпил залпом,-- хоть пить не хотелось,---воды,
отдававшей мятным порошком, и опять лег. Он спохватился в эту
ночь, что знает Марту уже больше месяца, мучится невыносимо. И
на полупакостном, полувыспренном языке, на котором он сам с
собою говорил, Франц зашептал в подушку: "Будь, что будет...
Лучше изменить поприщу, нежели дать черепу лопнуть по швам. Я
завтра, завтра схвачу ее и повалю,-- на диван, на пол, на битую
посуду -- все равно..."
Завтра настало. Дрожа от легкого озноба, он почему-то
переменил белье и носки раньше, чем отправиться к ней.
Отправился. По дороге убеждал себя, что она несомненно его
любит, только не показывает, из гордости. И это жаль.
Склонилась бы к нему, как бы случайно, дотронулась бы щекой при
слепом совместном осматривании альбома. Тогда было бы легче. Но
тут он подтянулся и сказал себе: "Это слабость, не нужно
слабости"... Пусть она будет сегодня еще холоднее, чем
обычно,-- все равно,-- сегодня, сегодня, сегодня... Пока он
звонил у двери, мелькнула острая надежда, что может быть,
случайно, Драйер уже дома. Драйера не было дома.
Проходя через первые две комнаты, он так живо вообразил,
как, вот сейчас, толкнет вон ту дверь, войдет в гостиную,
увидит ее в открытом сером платье, сразу обнимет, крепко, до
хруста, до обморока,-- так живо вообразил он это, что на
мгновение увидел впереди свою же удаляющуюся спину, свою
руку,-- вон там, в трех саженях отсюда -- открывающую дверь,--
а так как это было проникновение в будущее, а будущее не
дозволено знать, то он и был наказан. Во-первых, он зацепился о
ковер, у самой двери, и раскрыл дверь с размаху. Во-вторых,
гостиная была пуста. В третьих, когда Марта вошла, она
оказалась в бежевом платье, с закрытой шеей. В-четвертых, он
почувствовал такую знакомую, томную, жаркую робость, что дай
Бог держаться, как следует, говорить членораздельно,-- о другом
нельзя было и думать.
Марта решила, что сегодня он в первый раз ее поцелует.
Предвкушая это, она не сразу села около него на диван,-- по
традиции включила радио, принесла серебряный ящичек с венскими
папиросами, посмотрелась в зеркало, изменив при этом -- как все
женщины -- выражение губ, стала рассказывать, что Драйер затеял
вчера какое-то таинственное дело,-- выгодное, будем
надеяться,--подняла и положила на кресло какой-то розовый
шерстяной платок, и только тогда мягко села рядом с Францем,
поджав ногу и поправив складки юбки.
Он ни с того, ни с сего стал расхваливать Драйера,
говорить, как он ему благодарен, как полюбил его... Марта
задумчиво кивала. Он то затягивался, то держал папиросу у
самого колена и водил картонным кончиком по штанине. Дымок,
струей призрачного молока, полз по цепкому ворсу. Марта
протянула руку и, улыбаясь, коснулась его колена, будто играя
этим ползучим дымком. Он почувствовал нежный напор ее
пальцев...
-- ...И моя мать, в каждом письме, так кланяется ему.. так
благодарит...
Дымок развеялся. Марта встала и остановила радио. Франц
закурил снова. Она, накинув розовый платок, из дальнего угла
пристально смотрела на него. Он, с деревянным смехом, рассказал
анекдот из вчерашней газеты. Затем, толкнув дверь лапой,
появился очень грустный и гладкий Том, и -- кажется впервые --
Франц с ним поговорил. Наконец--к счастью--приехал Драйер.
Когда, около десяти вернувшись домой, Франц на цыпочках
проходил по коридору, он услыхал глухое хихикание за хозяйской
дверью. Дверь была полуоткрыта. Он мимоходом заглянул в
комнату. Старичок-хозяин, в одном нижнем белье, стоял на
четвереньках и, нагнув седовато-багровую голову, глядел --
промеж ног -- на себя в трюмо.
|