на головную страницу

Камера Обскура

Владимир Набоков


Париж: изд. Современные Записки и Парабола, 1933
Содержание:

    XXXI

Кречмару было неясно, когда и как он узнал, распределил, осмыслил все эти сведения: время, которое прошло от виража до сих пор (несколько недель), место его теперешнего пребывания (больница в Ментоне), операция, которой он подвергся (трепанация черепа), причина долгого беспамятства (кровоизлияние в мозг). Настала, однако, определенная минута, когда эти сведения оказались собраны воедино, - он был жив, отчетливо мыслил, знал, что поблизости Магда и француженка-сиделка, знал, что последнее время приятно дремал и что сейчас проснулся... а вот который час - неизвестно, вероятно, раннее утро. Лоб и глаза еще покрывала повязка, мягкая на ощупь; темя же уже было открыто, и странно было трогать частые колючки отрастающих волос. В памяти у него, в стеклянной памяти, глянцевито переливался как бы цветной фотографический снимок: загиб белой дороги, черно-зеленая скала слева, справа - синеватый парапет, впереди - вылетевшие навстречу велосипедисты - две пыльные обезьяны в красно-желтых фуфайках; резкий поворот руля, автомобиль взвился по блестящему скату щебня, и вдруг, на одню долю мгновения, вырос чудовищный телеграфный столб, мелькнула в глазах растопыренная рука Магды, и волшебный фонарь мгновенно потух. Дополнялось это воспоминание тем, что вчера, или третьего дня, или еще раньше - когда, в точности не известно, - рассказала ему Магда, вернее Магдин голос, почему только голос? почему он ее так давно не видел по-настоящему? да, повязка, скоро, вероятно, можно будет снять... Что же Магдин голос рассказывал? "...если бы не столб, мы бы, знаешь, бух через парапет в пропасть. Было очень страшно. У меня весь бок в синяках до сих пор. Автомобиль перевернулся - разбит вдребезги. Он стоил все-таки двадцать тысяч марок. Auto ... mille, beaucoup mille marks - (обратилась она к сиделке) - vous comprenez? Бруно, как по-французски двадцать тысяч?" "Ах, не все ли равно... Ты жива, ты цела". "Велосипедисты оказались очень милыми, помогли все собрать, портплед, знаешь, полетел в кусты, а ракеты так и пропали". Отчего неприятно? Да, этот ужас в Ружинаре. Он с браунингом в руке, она входит - в теннисных туфлях... Глупости, все разъяснилось, все хорошо... Который час? Когда можно будет снять повязку? Когда позволят вставать с постели? Слабость... Все это было, должно быть, в газетах, в немецких газетах. "Авто... тысяча, много марок... Вы понимаете?" (ломан. франц.). Он повертел головой, досадуя на то, что завязаны глаза. Слуховых впечатлений было набрано за это время сколько угодно, а зрительных никаких - так что в конце концов не известно, как выглядит палата, какое лицо у сиделки, у доктора... Который час? Утро? Он выспался, окно, верно, открыто, ибо вот слышно, как процокали неторопливо копыта, а вот - шум воды, звон ведра - там, должно быть, двор, фонтан, утренняя свежая тень платанов. Он полежал некоторое время неподвижно, стараясь обращать невнятные звуки в соответствующие цвета и очертания, и вскоре услышал звуки другие - голоса Магды и сиделки в соседней, вероятно, комнате. Сиделка учила Магду правильно произносить. "Soucoupe. Soucoupe", - повторила Магда несколько раз и засмеялась. "Блюдце, блюдце" (франц.). Неуверенно улыбаясь, чувствуя, что он делает что-то противозаконное, Кречмар осторожно освободил и поднял на брови повязку: оказалось, однако, что в комноте густая, бархатная темнота - не видать даже, где окно, нет ни малейшей щелки света. Значит, все-таки ночь, и притом безлунная, черная. Вот как обманывают звуки. Весело звякнуло по соседству блюдце. "Cafe the non. Moi pas - tee". "Кофе - нет. Лучше чаю" (ломан. франц.). Кречмар нащупал рядом столик, наткнулся на лампочку. Он щелкнул - раз, еще раз, - но темнота не сдвинулась с места: штепсель, вероятно, не был вставлен. Тогда он поискал пальцами, нет ли спичек, - и действительно, нашел коробок. В нем была всего одна спичка, он чиркнул ею, раздался звук, похожий на вспышку, но огонька не появилось. Он ее отбросил и почуял вдруг легкий запах горелого. Странное явление... "Магда, - позвал он громко. - Магда!" Звук шагов и отворяющейся двери. Но ничто не изменилось - за дверью было тоже темно. "Зажги свет, - сказал он. - Пожалуйста, света". "Не смей трогать повязку, Бруно! - крикнул голос Магды, стремительно и уверенно приближаясь в беспросветном мраке. - Ведь доктор сказал... ах, Господи!" "Как, как ты меня видишь? - спросил он заикаясь. - Я не... Моментально зажги свет. Слышишь? Моментально!" "Тише, тише, не волнуйтесь", - заговорил по-французски голос сиделки. Эти звуки, эти шаги, эти голоса двигались как бы в другой плоскости. Он был сам по себе, и они - сами со себе. И между ними и той темнотой, в которой он пребывал, существовала какая-то плотная преграда. Он напрягся, пялился, тер веки, вертел головой так и сяк, рвался куда-то, но не было никакой возможности проткнуть эту цельную темноту, являвшуюся как бы частью его самого. "Не может быть, - с силой сказал Кречмар. - Я сойду с ума. Открой окно, сделай что-нибудь..." "Окно открыто", - ответила она тихо. "Может быть, солнца нет... Магда, может быть, когда будет солнце, я хоть что-нибудь увижу... Хотя бы мерцание... Может быть, очки..." "Лежи спокойно, Бруно. Дело не в солнце. Тут светло, чудное утро, Бруно, ты мне делаешь больно". "Я...Я..." - судорожно набирая воздух, начал Кречмар и, набрав воздуху, стал равномерно кричать.

    XXXII

Сознание полной слепоты едва не довело Кречмара до помешательства. Раны и ссадины зажили, волосы отросли, но адовое ощущение плотной, черной преграды оставалось неизменным. После припадков смертельного ужаса, после криков и метаний, после тщетных попыток сдернуть, сорвать что-то с глаз он впадал в полуобморочное состояние, а потом снова начинало нарастать что-то паническое, нестерпимое, сравнимое только с легендарным смятением человека, проснувшегося в могиле. Мало-помалу, однако, эти припадки стали реже, он часами молчал, неподвижно лежа на спине и слушая звуки провансальского дня, но вдруг он вспоминал утро в Ружинаре, с которого все, собственно говоря, и началось, и тогда принимался стонать, вспоминая уже другое - небо, зеленые холмы, на которые он так мало, так мало смотрел, и опять поднималась волна могильного ужаса. Еще в ментонском госпитале Магда прочла ему вслух письмо от Горна из Парижа такого содержания: "Я не знаю, Кречмар, чем я был больше ужален - тем ли оскорблением, которое Вы мне нанесли Вашим внезапным, беспричинным и крайне неучтивым отьездом, или бедой, приключившейся с Вами. Несмотря на обиду, которая не позволяет мне даже навестить Вас, я, поверьте, всей душой скорблю о Вас, особенно когда вспоминаю Вашу любовь к живописи, к роскошным краскам и утонченным оттенкам, ко всему тому, что делает зрение божественным подарком свыше. Есть люди (Вы и я принадлежим к их числу), которые живут именно глазами, зрением, - все остальные чувства только послушная свита этого короля чувств. Сегодня я из Парижа уезжаю в Англию, а оттуда в Нью-Йорк и вряд ли скоро повидаю опять родную страну. Передайте мой дружеский привет Вашей спутнице, от капризного нрава которой - кто знает? - быть может, зависела Ваша, Кречмар, измена мне, - да, ибо нрав ее лишь по отношению к Вам отличается постоянством, зато в натуре у нее есть свойство - очень, впрочем, обыкновенное у женщин - невольно требовать поклонения и невольно проникаться чувством смутной неприязни к мужчине, равнодушному к женским чарам, даже если этот мужчина простосердечностью своей, уродливой наружностью и любовными вкусами смешон и противен ей. Поверьте, Кречмар, что, если бы Вы, пожелав отделаться от моего присутствия, надоевшего Вам обоим, сказали мне это без обиняков, я только оценил бы Вашу прямоту, и тогда прекрасное воспоминание наших бесед о живописи, о прозрачных красках великих мастеров не было бы так печально омрачено тенью Вашего предательского бегства". "Да, это - письмо гомосексуалиста, - сказал Кречмар. - Все равно, я рад, что он отбыл. Может быть, Бог меня наказал, Магда, за то, что я тебя заподозрил, но горе тебе, если..." "Если что, Бруно? Пожалуйста, пожалуйста, договаривай". "Нет, ничего. Я верю тебе. Ах, я верю тебе". Он помолчал и вдруг стал издавать тот глухой звук, полустон, полумычание, которым у него всегда начинался приступ ужаса перед стеной темноты. "Прозрачные краски, - повторил он несколько раз нутряным, дрожащим голосом. - Да, да, прозрачные краски!" Когда он успокоился, Магда сказала, что поедет обедать, поцеловала его в щеку и быстро засеменила по теневой стороне улицы. Она вошла в маленький прохладный ресторан и села за мраморный столик в глубине. За соседним столиком сидел Горн и пил белое вино. "Пересядь ко мне, - сказал он. - Какая ты стала трусиха!" "Заметят и донесут", - ответила она опасливо, но все же пересела к нему. "Пустяки. Кому какое дело? Ну, что он сказал на письмо? Правда, составлено великолепно?" "Да, все хорошо. В среду мы едем в Цюрих к специалисту. Ты возьми, пожалуйста, три спальных места. Только себе ты возьми в другом вагоне - как-никак безопаснее". "Даром не дадут", - лениво процедил Горн. "Бедный мой", - нежно усмехнулась Магда. И вынула пачку денег из своей сумочки.

    XXXIII

Хотя Кречмар уже несколько раз (глубокой ночью, полной дневных звуков) выходил на прогулку в небольшой сад госпиталя, к путешествию в Цюрих он оказался малоподготовленным. На вокзале у него закружилась голова - и ничего нет страшнее и безвыходнее, чем когда у слепого головокружение, - он шалел от множества звуков вокруг него, шагов, голосов, стуков, от боязни наткнуться на что-нибудь, даром что вела его Магда. В поезде его поташнивало оттого, что он никак не мог мысленно отождествить вагонную тряску с поступательным движением экспресса, как бы мучительно не напрягал воображение, стараясь представить себе пробегающий ландшафт. Еще было хуже, когда оказались в Цюрихе и приходилось куда-то двигаться среди невидимых людей и несуществующих, но постоянно чуемых им перегородок, выпирающих углов. "Не бойся, не бойся, - говорила Магда с раздражением. - Я тебя веду. Вот теперь стоп. Сейчас сядем в автомобиль. Да чего ты боишься, в самом деле, - прямо как маленький". Профессор, знаменитый окулист, долго, при помощи особого зеркальца, осматривал дно его глаза, и, судя по жирному и маленькому его голосу, Кречмар представил его себе карапузистым старичком, хотя в действительности профессор был очень худ и моложав. Он повторил то, что Кречмар отчасти уже знал, - что вследствие кровоизлияния произошло сдавление глазных нервов как раз там, где они скрещиваются в мозгу, - быть может, рассосется быть может, наступит полная атрофия и т. д., и т. д., но во всяком случае общее состояние Кречмара таково, что сейчас наиболее важным является совершенный для него покой, следует пожить два-три месяца уединенно и тихо, лучше всего где-нибудь в горах, а затем, сказал профессор, затем - будет видно... "Будет видно?" - повторил за ним Кречмар с угрюмой усмешкой (какой каламбур). Магда, оставив его одного в номере гостиницы, посетила несколько контор, ей дали адреса; посоветовавшись с Горном, она выбрала место и поехала, с Горном же, посмотреть на сдаваемое там шале. Это оказалась двухэтажная дачка, с чистыми комнатками, ко всем дверям были приделаны чашечки для святой воды. Дачка принадлежала нелюдимой ирландской чете, уехавшей на лето в Норвегию, и сдавалась недешево. Горн оценил ее расположение - на юру, среди ельника, в стороне от деревни - и, наметив для себя самую солнечную комнату в верхнем этаже, велел Магде домишко снять. Затем, в деревне, они наняли кухарку. Горн с ней поговорил очень внушительно. Он сказал: "Высокое жалование, которое вам предлагается, объясняется тем, что вы будете служить у человека, страдающего слепотой на почве душевного расстройства. Я - врач, приставленный к нему, - но, ввиду тяжелого его состояния, он, разумеется, не должен знать, что, кроме его племянницы, живет при нем доктор. Посему, тетушка, ежели вы, хотя бы косвенно, хотя бы нежнейшим шепотком, хотя бы в разговоре вот, скажем, с барышней на кухне, упомянете вслух о моем пребывании в доме, вы будете ответственны перед законом за нарушение образа лечения, установленного врачом, - это карается в Швейцарии довольно, кажется, строго. Вдобавок, я не советую вам входить в комнату к моему пациенту или вообще вести с ним какие-либо разговоры: на него находят припадки бешенства, он уже одну старушку совершенно замял и растоптал, и я бы не желал, чтобы это повторилось. А главное - когда будете болтать на базаре, помните, что, если вследствие разбуженного вами любопытства к нам станут шляться местные обыватели, мой пациент, при нынешнем его состоянии, может разнести дом... Поняли?" Старуху он так запугал, что она едва не отказалась от выгодного места и согласилась только тогда, когда Горн заверил ее, что слепого безумца она видеть не будет, что он тих, если его не раздражать, и находится постоянно под наблюдением племянницы и врача. Первым въехал Горн. Он перевез весь багаж, определил, кто где будет жить, распорядился вынести ненужные ломкие вещи, и, когда все было устроено, поднялся к себе в комнату и, музыкально посвистывая, стал прибивать кнопками к стене кое-какие рисунки пером довольно непристойного свойства - эскизы к иллюстрациям, заказанным ему в Берлине художественно-порнографическим издательством. Около пяти он увидел в бинокль, как подъехал далеко внизу наемный автомобиль, оттуда в ярко-красном джемпере выскочила Магда, помогла выйти Кречмару, он был в темных очках и походил на сову. Автомобиль попятился, рванулся опять вперед и скрылся за поворотом. Магда взяла Кречмара под руку, и он, водя перед собой палкой, двинулся вверх по тропинке. На некоторое время их скрыла еловая хвоя, вот мелькнули опять, опять скрылись, и вот наконец появились на площадке сада, где мрачная, но уже всей душой преданная Горну кухарка опасливо вышла к ним навстречу и, стараясь не глядеть на безумца, взяла из рук Магды несессер. Горн меж тем, свесившись из верхнего окна, делал Магде смешные знаки приветствия, прижимая ладонь к груди, - деревянно раскидывал руки и кланялся, как Петрушка, - все это проделывалось, конечно, совершенно безмолвно. Магда снизу улыбнулась ему и, под руку с Кречмаром, вошла в дом. "Поведи меня по всем комнатам и все рассказывай", - произнес Кречмар. Ему было все равно, но он думал этим доставить ей удовольствие - она любила новоселье. "Маленькая столовая, маленькая гостиная, маленький кабинет", - объясняла Магда, водя его по комнатам нижнего этажа. Кречмар трогал мебель, ощупывал предметы, старался ориентироваться. "Окно, значит, там", - говорил он, доверчиво показывая пальцем на сплошную стену. Он больно ударился ляжкой о край стола и сделал вид, что это он нарочно, - забродил ладонями по столу, будто устанавливал его размер. Потом они вдвоем пошли вверх по деревянной скрипучей лестнице, и наверху, на последней ступеньке, сидел Горн и тихо трясся от беззвучного смеха. Магда погрозила ему пальцем, он осторожно встал и отступил на цыпочках: ненужная мера, ибо лестница оглушительно стреляла под тяжелыми шагами слепца. Вошли в коридор; Горн, стоя в глубине у своей двери, показал на эту дверь, и Магда кивнула. Он несколько раз присел, зажимая ладонью рот. Магда сердито тряхнула головой - опасные игры, он на радостях паясничал, как мальчишка. "Вот твоя спальня, а вот - моя", - говорила она, открывая поочередно двери. "Почему не вместе?" - с грустью спросил Кречмар. "Ах, Бруно, ты знаешь, что сказал профессор..." После того как они всюду побывали (кроме комнаты Горна), он захотел опять, в обратном порядке, уже без ее помощи, обойти дом, чтобы доказать ей, как она ясно все объяснила, как он все ясно усвоил. Однако он сразу запутался, тыкался в стены, виновато улыбался, чуть не разбил умывальную чашку. Ткнулся он и в угловую комнату (где устроился Горн), вход туда был только из коридора, но он уже совершенно заплутал и думал, что выходит из своей спальни. "Твоя комнатка?" - спросил он, нащупывая дверь. "Нет, нет, тут чулан, - сказала Магда. - Ты, ради Бога, запомни, а то голову разобьешь. И вообще, я не знаю, хорошо ли тебе так много ходить, - ты не думай, что я позволю тебе всегда путешествовать так - это только сегодня..." Впрочем, он сам чувствовал уже изнеможение. Магда уложила его. Когда он уснул, она перешла к Горну. Еще не изучив акустики дома, они говорили шепотом, но могли бы говорить громко: оттуда до спальни Кречмара было достаточно далеко.

    XXXIV

После того как Кречмар так поспешно и ужасно скрылся за поворотом тропинки, Зегелькранц со своей злосчастной черной тетрадью в руке долго еще сидел на мураве под соснами и мучительно соображал. Кречмар путешествовал как раз с этой описанной четой, любовный лепет этой четы был для Кречмара потрясающим откровением - вот все, что понял Зегелькранц, и сознание, что он совершил чудовищную бестактность, поступил в конце концов как самодовольный хам, заставляло его сейчас мычать сквозь стиснутые зубы, морщиться, встряхивать пальцами, словно он ошпарился. Такие гаффы непоправимы: не пойти же в самом деле к Кречмару с извинениями; человек, по неловкости ранивший из ружья ни в чем не повинного спутника, не говорит же ему "виноват". И вот написанное им уже казалось Зегелькранцу не литературой, а грубым анонимным письмом, в котором подлая правда приправлена ухищрениями витиеватого слога. Его предпосылка, что следует воспроизводить жизнь с беспристрастной точностью, метод его, который еще вчера мнился ему единственным способом навсегда задержать на странице мгновенный облик текучего времени, - теперь казались ему чем-то до невозможности топорным и безвкусным. Он попытался утешить себя, что так грубо и гадко вышло потому, что он именно отступил от своих аккуратных правил, чуть-чуть передернул, переселил намеченных лиц из проклятого вагона в приемную дантиста, и что если бы он описал действительно пациентов ментонского зубного врача, Monsieur Lhomme, то в их число не попала бы эта ненужная чета. Утешение, впрочем, было фальшивое, литераторское, суть дела была важнее и отвратительнее: оказывалось, что жизнь мстит тому, кто пытается хоть на мгновение ее запечатлеть, - она останавливается, вульгарным жестом уткнув руки в бока, словно говорит: "пожалуйста, любуйтесь, вот я какая, не пеняйте на меня, если это больно и противно". "Надо же было, чтобы случилось такое совпадение", - жалобно возражал себе Зегелькранц, хотя уже понимал, что совпадения никакого особенного нет, и что гораздо удивительнее, что такая вещь не произошла с ним раньше, и что, например, не избил его до сих пор отец молодой девушки, за которой он полгода ухаживал и которую затем с изысканной подробностью вывел в многословной новелле. Невозможно было встретиться с Кречмаром, следовало покинуть на время очаровательный Ружинар, и так как Зегелькранц был человек истерический, он покинул Ружинар в тот же день и больше месяца провел в долинах восточных Пиренеев. Это его успокоило. Он уже стал подумывать о том, что дело, может быть, все-таки не так страшно и что, пожалуй, даже лестна уверенность, с которой Кречмар узнал описанных людей. Он вернулся в Ружинар и, чувствуя наплыв редкой смелости - тоже истерической, - отправился прямо в гостиницу, где он думал найти Кречмара. Там из случайного разговора со знакомым (это был все тот же Monsieur Martin, черноволосый с орлиным носом), он узнал о бегстве Кречмара, о катастрофе. "Il vivait ici avec sa poule, - добавил Martin со знающей улыбой. - Une petite qrue tres jolie, qui le trompait avec ce pince-sans-rire, cette espece de peintre, un Monsieur Korn ou Horn, Argentin je crois ou bien Hongrois". "Он жил здесь со своей курочкой, со своей симпатичной журавушкой, которая ему изменяла с этим угрюмым зябликом, каким-то художником, господином Корном или Горном - не то аргентинцем, не то - скорее всего - венгром" (франц.). Тогда он метнулся в Ментону, но в госпитале узнал, что Кречмара любовница увезла не то в Швейцарию, не то в Германию. Зегелькранц был теперь в таком состоянии нервного ужаса, что ему казалось, что он сойдет с ума. Рукопись он свою разорвал с такой силой, что чуть не вывихнул себе пальцев, по ночам его терзали кошмары: он видел Кречмара с полуоторванным черепом, с висящими на красных нитках глазами, который кланялся ему в пояс и слащаво страшно приговаривал: "Спасибо, старый друг, спасибо". Оставаться в Ружинаре было невозможно. И внезапно с той судорожной суетливостью, которая в нем заменяла решимость, Зегелькранц отправился в Берлин.

    XXXV

Зегелькранц ошибался, думая, что Кречмар, коли еще жив, вспоминает о нем с отвращением и ненавистью. Кречмар не вспоминал его вовсе, ибо запрещал себе возвращаться к той нестерпимой минуте изумления, гибели смертельной тоски, - там, на тенистом холму, у журчащего источника... Плотный бархатный мешок, в котором он теперь существовал, давал некий строгий, даже благородный строй его мыслям и чувствам. Гладким покровом тьмы он был отделен от недавней очаровательной, мучительной, ярко-красочной жизни, прервавшейся на головокружительном вираже. Питаясь воспоминаниями о ней, он словно перебирал миниатюры: Магда в узорном переднике, приподнимающая портьеру, Магда под блестящим зонтиком, проходящая по малиновым лужам, Магда, стоящая голою перед зеркалом и грызущая желтую булочку, Магда в лоснящемся трико или в переливчатом бальном платье, с загорелыми оранжевыми руками. Затем он думал о жене, и вся эта пора жизни с Аннелизой пропитана была нежным бледным светом, и только изредка в этом молочном тумане что-то вспыхивало на миг - белокурая прядь волос при свете лампы, блик на раме картины, стеклянный шарик, которым играла дочь, - и снова - опаловый туман, и в нем - тихие, как бы плавательные движения Аннелизы. Все, даже самое грустное и стыдное в прошлой жизни, было прикрыто обманчивой прелестью красок, его душа жила тогда в перламутровых шорах, он не видел тех пропастей, которые открылись ему теперь. Да и полно, умел ли он до конца пользоваться даром острого зрения. Он с ужасом замечал теперь, что, вообразив, скажем, пейзаж, среди которого однажды пожил, он не умеет назвать ни одного растения, кроме дуба и розы, ни одной птицы, кроме вороны и воробья. Кречмар теперь понимал, что он, в сущности, ничем не отличался от тех узких специалистов, которых некогда так презирал, от рабочего, знающего только свою машину, от виртуоза, ставшего лишь придатком к музыкальному инструменту. Специальностью Кречмара было в конце концов живописное любострастие. Лучшей его находкой была Магда. А теперь от Магды остались только голос, да шелест, да запах духов - она как бы вернулся в ту темноту (темноту маленького кинематографа), из которой он ее когда-то извлек. Не всегда, впрочем, Кречмар мог утешаться нравственными расссуждениями, не всегда удавалось ему себя убедить, что физическая слепота есть в некотором смысле духовное прозрение. Напрасно он обманывал себя тем, что ныне его жизнь с Магдой счастливее, глубже и чище, напрасно думал о ее трогательной преданности. Конечно, это было трогательно, конечно, она была лучше самой верной жены, эта незримая Магда, этот ангельский холодок, этот голос, уговаривающий его не волноваться... Но как только он ловил в кромешной тьме пугливую руку и старался выразить свою благодарность, в нем сразу просыпалась такая жажда ее узреть, что всякая мораль летела к черту, он чувствовал, как надвигается безумие, лицо его дергается, он мучительно пытался родить свет. Под предлогом, что всякое волнение ему вредно, Магда решительно запрещала ему трогать ее, но иногда ему удавалось ее схватить, и тогда он ощупывал ее голову и тело, стараясь увидеть через осязание и все равно не видя ничего. Горн, который очень любил сидеть с ним в одной комнате, жадно следил за его движениями. Магда упиралась слепому в грудь, поднимала глаза к небу с комической резиньяцией или показывала Кречмару язык, что было особенно, конечно, смешно по сравнению с выражением безысходной нежности на лице слепого. Магда ловким поворотом вырывалась и отходила к Горну, который сидел на подоконнике, босой, в белых штанах и по пояс голый, - ему нравилось жарить спину на солнце. Кречмар полулежал в кресле, одетый в пижаму и халат; его лицо обросло жестким курчавым волосом, и ярко розовел на виске шрам, - он походил на бородатого арестанта. "Магда, вернись", - умоляюще говорил он, протягивая руку. "Тебе вредно, тебе вредно", - равнодушно отвечала она, поглаживая Горна по его длинной и мохнатой спине. Кречмар не унимался, дергался, яростно потирал глаза. "Я хочу тебя, - говорил он. - Гораздо вреднее, что вот уже два месяца мы не..." (тут следовал самодельный, так сказать, глагол, домашний, ласкательный, из их любовного лексикона). Горн подмигивал Магде. Она многозначительно улыбалась, стуча себя пальцем по лбу. Кречмар продолжал ее звать, словно тетерев на току. Порою Горн, либивший риск, подходил босиком на цыпочках и очень легко дотрагивался до него, - и Кречмар издавал мурлыкающий звук, хотел обнять мнимую Магду, но Горн, беззвучно отойдя, уже опять сидел на подоконнике и грел спину. "Мое счастье, умоляю", - задыхался Кречмар и вставал с кресла и шел на нее, - Горн на подоконнике поджимал ноги. Магда сердилась, кричала на Кречмара, кричала, что тотчас уедет, бросит его, если он не будет слушаться, и он, с виноватой усмешечкой, пробирался обратно к своему креслу. "Ладно, ладно, - вздыхал он. - Почитай мне что-нибудь - газету, что ли". Она опять поднимала глаза к небу. Горн осторожно пересаживался на диван, брал Магду к себе на колени, она разворачивала газету и читала вслух, и Кречмар сокрушенно кивал, медленно поедая невидимые вишни, выплевывал в ладонь невидимые косточки. Картина получалась чрезвычайно мирная. Горн смешил Магду, вытягивая и опять вбирая губы в подражание ее манере читать, или делал вид, что сейчас уронит ее, и у нее срывался голос. "Да, может быть, все это к лучшему, - думал Кречмар. - Наша любовь теперь строже, и тише, и одухотвореннее. Если она не бросает меня, значит действительно любит. Это хорошо, это хорошо". И вдруг ни с того ни с сего начинал громко рыдать, рвал мрак руками, умолял, чтобы его повезли к другому профессору, к третьему, четвертому, только бы прозреть, все, что угодно, операцию, пытку, прозреть... Горн, позевывая, брал из вазы на столе пригоршню вишен и отправлялся в сад. В первое время совместного житья он и Магда были очень осмотрительны, хотя позволяли себе всякие невинные шутки. Он ходил либо босиком, либо в войлочных туфлях. Перед дверью своей комнаты, в коридоре, он на всякий случай устроил баррикаду из ящиков и сундуков, через которую Магда по ночам перелезала. Кречмар, впрочем, после первого обхода дома перестал интересоваться расположением комнат, зато спальню и кабинет изучил досконально, Магда описала ему все краски там - синие обои, желтый абажур, - но, по наущению Горна, нарочно все цвета изменила: Горну казалось весело, что слепой будет представлять себе свой мирок в тех красках, которые он, Горн, продиктует. В своих комнатах у Кречмара было почти ощущение, что он видит мебель и предметы, и он чувствовал сохранность, безопасность. Когда же он изредка сиживал в саду, то кругом была неведомая бездна, ибо все было слишком велико, воздушно и многошумно, чтобы можно было описать. Он старался научиться жить слухом, угадывать движения по звукам, и вскоре Горну стало затруднительно незаметно входить и выходить; как бы беззвучно ни открывалась дверь, Кречмар сразу поворачивался в ту сторону и спрашивал: "Это ты, Магда?" А затем сердился на нерасторопность своего слуха, когда Магда отвечала ему из другого угла. Проходили дни, и чем острее он напрягал слух, тем неосторожнее становились Горн и Магда, привыкая к невидимости своей любви. Вместо того чтобы, как прежде, обедать на кухне под обожающим взглядом старой Эмилии, Горн преспокойно садился с Магдой и Кречмаром за стол и ел с виртуозной беззвучностью, не прикасаясь металлом к фарфору и пользуясь нарочито громким разговором Магды, чтобы жевать и глотать. Однажды он поперхнулся, Кречмар, над которым наклонялась Магда, наливая ему в чашку кофе, вдруг услышал в конце овального стола странный звук - как будто шумное человеческое придыхание. Магда поспешно затораторила, но он прервал ее: "Что это было? Что это было?" Горн меж тем взял свою тарелку и на цыпочках удалился; однако, проходя в полуоткрытую дверь, уронил вилку. "Что это такое? Кто там?" - повторил Кречмар. "Ах, это Эмилия. Чего ты волнуешься?" - "Но ведь она сюда никогда на входит..." - "А сегодня вошла". - "Я думал, что у меня начинаются слуховые галлюцинации, - сказал Кречмар виновато. - Вчера, например, мне показалось, кто-то босиком шлепает по коридору". "Так можно с ума сойти", - сухо произнесла Магда. Днем она уходила на часок гулять вместе с Горном. Шли на почтамт за газетами или поднимались к водопаду. Как-то они возвращались домой, поднимались уже по крутой тропинке, ведущей к шале, и Горн говорил: "Я советую тебе не приставать к нему с браком. Уверяю тебя, тем самым, что он бросил жену, он причислил ее к лику святых и не даст в обиду. Гораздо проще и милее выйдет, если тебе удастся постепенно забрать в свои руки хотя бы половину его капитала". "Деньги, большие деньги", - задумчиво сказала Магда. "Да, это должно выгореть, - продолжал Горн. - С чеками у нас пока все выходит отлично. Он подписывает, как машина. Но не следует слишком злоупотреблять. Дай Бог, к зиме можно будет бросить его. Перед тем купим ему собаку - маленький знак внимания". "Тише ты, - сказала Магда. - Вот уже камень". Этот камень, большой серый камень, похожий на овцу и поросший с краю вьюном, отмечал тот предел, после которого опасно было громко разговаривать. Они пошли молча и через несколько минут уже подходили к саду. Магда вдруг засмеялась, указывая на белку. Горн швырнул в нее палкой, но не попал. "Они, говорят, страшно портят деревья", - сказала Магда тихо. "Кто портит деревья?" - громко спросил голос Кречмара. Он стоял среди кустов на каменных ступеньках, где тропинка переходила в садовую площадку. "Магда, с кем ты там говоришь?" - продолжал он и вдруг оступился и тяжело сел, выронив трость. "Как ты смеешь так далеко заходить?" - воскликнула она и грубовато помогла ему подняться; зернышки гравия впились ему в ладони, он топырил пальцы и отдувался. "Я старалась поймать белку, - объяснила Магда. - А ты что думал?" "Мне казалось... - начал Кречмар. - Кто тут?" - вдруг отрывисто крикнул он, повернувшись в сторону Горна, который осторожно шел по траве. "Никого нет, я одна, чего ты бесишься!" - забормотала Магда и, не выдержав, хлопнула Кречмара по руке. "Поведи меня домой, - сказал он чуть не плача. - Тут так шумно, деревья, ветер, белки. Я не знаю, что кругом происходит... Так шумно". "Я буду теперь запирать тебя", - проговорила она, раздраженно его подталкивая. Подошел вечер, обыкновенный вечер. Магда и Горн лежали рядышком на диване и курили, а в двух саженях от них Кречмар, неподвижный, как сова, сидел в кожаном кресле, уставившись на них неподвижными мутно-голубыми глазами. Магда, по его просьбе, рассказывала ему свое детство. Он рано пошел спать, долго поднимался по лестнице, стараясь установить подошвой и тростью индивидуальность каждой ступени. Среди ночи он проснулся, нащупал на голом циферблате дешевого будильника стрелки: была половина второго. Странное беспокойство. Что-то мешало ему в последнее время сосредоточить ум на тех важных, хороших мыслях, которые одни помогали бороться с ужасом слепоты. Он лежал и думал: "В чем же дело? Аннелиза? Нет, она далеко. Она на самой глубине его слепоты, милая, бледная, грустная тень, которую нельзя тревожить. Магдины запреты? И это не то. Ведь это временно. Ему действительно вредно. Да и следует научиться чисто и духовно относиться к Магде. Ей тоже, бедненькой, вероятно, нелегко отказывать... В чем же дело?" Он сполз с постели и постоял у двери Магды. Она запиралась на ключ, и так как был только один выход в коридор, через ее комнату, то он был у себя заперт. "Какая она у меня умница", - подумал он нежно и приложил ухо к двери, чтобы послушать, как она дышит во сне, но ничего не услышал. "Тихая, как мышка, - прошептал он. - Вот бы ее сейчас погладить по голове и сразу уйти". Она могла забыть запереться. Без особой надежды он нажал. Нет, она не забыла. Он вдруг вспомнил, как отроком в душную летнюю ночь, в чьей-то усадьбе на Рейне, он перелез в комнату к горничной (которая, впрочем, дала ему затрещину и выгнала вон) по карнизу, - но тогда он был легок, ловок и зряч. "А почему бы не попробовать? - подумал он с меланхолическим озорством. - Ну, разобьюсь. Не все ли равно?" Он нашел свою трость и, высунувшись в окно, повел ею по широкому карнизу, потом вбок и вверх, к соседнему окну. Чуть звякнуло стекло отворенной рамы. "Как она крепко спит, устает за день, возится со мной." Втягивая обратно трость, он зацепил за что-то, трость выскользнула и с мягким стуком упала, закон притяжения, а в общем, можно предположить, что окно не на втором этаже, а на первом. Держась за подоконник, он перелез на карниз, нащупал рядом водосточную трубу, переступил через ее холодное железное колено и сразу ухватился за следующий подоконник. "Как просто!" - подумал он не без гордости. "Ку-ку, Магда", - тихо сказал он, уже собираясь вползти в открытое окно. Он поскользнулся и чуть не упал в подразумеваемый сад. Сильно забилось сердце. Перевалив через подоконник, он толкнул что-то, треск, бухнул на пол плотный предмет, вероятно, книга. Кречмар остановился. Капли пота щекотали лицо, к ладони пристало что-то липкое - древесный клей, выступающий от жары, дом - сосновый. "Магда, а Магда!" - сказал он улыбаясь. Тишина. Он нашел постель, она была девственно прикрыта чем-то кружевным. Кречмар сел на постель и стал соображать. Если постель была бы открытая, то тогда понятно - животик заболел, она сейчас вернется. "Подождем все-таки", - пробормотал он. Погодя он вышел в коридор и прислушался. Ему показалось, что где-то, очень далеко, раздается тихий ноющий звук - не то скрип, не то шорох. Ему стало почему-то страшно, он громко крикнул: "Магда, где ты?" Вопросительная тишина. Затем где-то стукнуло. "Магда, Магда!" - повторил он и двинулся по коридору. "Да-да, я здесь", - раздался ее спокойный голос. "Что случилось, Магда? Почему ты до сих пор не легла?" Она столкнулась с ним - в коридоре было темно, и, на мгновение коснувшись ее, он почувствовал, что она голая. "Я лежала на солнце, - сказала она. - Как всегда по утрам". "Сейчас ночь, - выговорил он с трудом. - я не понимаю, Магда. Тут что-то не то. Сейчас ночь. Я нащупал стрелки. Сейчас половина второго". "Глупости. Сейчас шесть часов и чудное солнце. Будильник твой испорчен. Но позволь, как ты выбрался сюда?" "Магда, это правда, что утро? Это правда?" Она вдруг подошла к нему вплотную и обвила, как встарь, его шею. "Хотя и утро, - сказала она тихо, - но, если ты хочешь, Бруно, в виде большого исключения..." Это был для нее трудный шаг, но единственный правильный. Кречмар не успел обратить внимания на сырость воздуха, на то, что птицы еще не поют. Было только одно - свирепое, восхитительное наслаждение, после которого он сразу уснул и спал до полудня, до настоящего полудня. Когда он проснулся, Магда выругала его за героический переход из окна в окно, еще пуще рассердилась, увидя его грустную улыбку, и ударила его по щеке. Днем он сидел в гостиной и вспоминал, какое это было счастье утром, и гадал, через сколько дней оно повторится. Вдруг он явственно услышал, как кто-то коротко откашлялся - это не могла быть Магда, - она была в саду. "Кто тут?" - спросил он. Никто не ответил. "Опять галлюцинации", - тревожно подумал Кречмар и вдруг понял, что именно так его тревожило ночью, - да-да, вот эти странные звуки, которые он иногда слышит, шорох, дыхание, легкие шаги. "Скажи, Магда, - обратился он к ней, когда она вернулась, - тут никого не бывает в доме, кроме Эмилии? Ты уверена?" "Дурак", - заметила она лаконично. Но однажды осознанная мысль уже больше не давала ему покоя. Он помрачнел, сидел весь день на одном месте прислушиваясь. Горна это забавляло чрезвычайно, и, несмотря на то, что Магда умоляла его быть осторожным, он настолько мало стеснялся, что раз, например, сидя в двух саженях от Кречмара, очень искусно стал по-птичьи посвистывать, и Магда принуждена была Кречмару объяснить, что птичка села на подоконник и поет. "Прогони ее", - хмуро сказал Кречмар. "Кыш, кыш", - произнесла Магда, прикладывая ладони к выпученным губам Горна. "Знаешь что? - через несколько дней сказал Кречмар, - мне бы хотелось как-нибудь покалякать с этой Эмилией". "Лишнее, - ответила Магда. - Она абсолютная дура и страшно боится тебя". Минуты две Кречмар о чем-то напряженно думал. "Не может быть", - проговорил он тихо и раздельно. "Что, Бруно, не может быть?" "Ах, пустые мысли, - ответил он угрюмо, - пустые мысли". "Вот что, Магда, - проговорил он минуту спустя, - я ужасно оброс, вели парикмахеру прийти из деревни". "Лишнее, - сказала Магда. - Тебе очень идет борода". Кречмару показалось, что кто-то, не Магда, а как бы около Магды, гнусаво усмехнулся.

    XXXVI

Макс принял его у себя в конторе. "Вряд ли вы помните меня, - сказал Зегелькранц. - Я встречал вас лет восемь тому назад у Бруно, у Кречмара. Скажите, ради Бога, он здесь? Вы что-нибудь знаете о нем?" "Под Цюрихом, - ответил Макс. - Я случайно знаю, у нас с ним общий банк. Совершенно ослеп, больше мне ничего не известно". "Вот именно! - вскричал Зегелькранц. - Совершенно ослеп. В некотором смысле это случилось через меня. Мы в прежние годы были с ним так близки. Боже мой, мы сиживали, бывало, часами в кабачках, - как он любил живопись, как пламенно! А теперь - представьте себе, столкнулись мы с ним на маленькой станции, я думал, что он путешествует один, мне в голову не пришло..." "Простите, - сказал Макс. - Я не совсем понимаю вас. Вы что - виделись с ним непосредственно перед катастрофой?" "Вот именно, вот именно. Но посудите сами, - как я мог угадать, как я мог думать, что он свою жену..." "Если разрешите, - перебил Макс, - мы это оставим в стороне. Предпочитаю не говорить о том, как он поступил с моей сестрой. Судьба, конечно, достаточно его наказала. Мне жалко, мне очень жалко его. Когда мы прочли в газетах о том, как он расшибся, - ах, да что говорить. Не могу же я допустить, чтобы моя сестра теперь ехала к нему, поступала бы к нему в сиделки. Это ведь абсурд! Я не хочу, чтобы вы с ней говорили, - это абсурд. Только она успокоилась немного - сразу новый повод для волнения. Так что напрасно он послал вас ко мне - я не желаю вступать ни в какие переговоры, все это кончено, кончено". "Никто меня не посылал! - крикнул Зегелькранц. - Почему вы такой тон со мной берете? Странно, право. Вы ведь не знаете самого главного. С ним путешествовал его приятель, художник, фамилью в данную минуту забыл - Берг, нет не Берг, - Беринг, Геринг..." "Не Горн ли?" - мрачно спросил Макс. "Да-да, конечно, Горн! Вы его...?" "...Знаменитость - пустил моду на морских свинок. Препротивный господин. Я его раза два видел. Но при чем это все?" "Я же вижу, что вы не в курсе дела. Поймите: выяснилось, что эта женщина и этот художник, за спиною Бруно..." "Мерзость. Свинарник", - проговорил Макс. "И вот представьте себе: Бруно это узнает. Я не стану вам говорить, как именно узнает, - слишком страшно, художественный донос, но факт тот, что он узнает, и дальше следует неописанное, неописуемое, - он сажает ее в автомобиль и мчится сломя голову, мчится по зигзагам шоссе, сто верст в час, над обрывами, и нарочно метит в пропасть - самоубийство, двойное самоубийство... Но не удалось: она цела, он слеп. Вы теперь понимаете?..." Пауза. "Да, это для меня новость, - сказал наконец Макс. - Это для меня новость. А что сталось с тем прохвостом?" "Неизвестно, но есть все основания думать, что он, подобно акуле, последовал и дальше за ними. И вот теперь вообразите: человек слеп, физически слеп, но этого мало, он знает, что кругом измена, а сделать ничего не может. Ведь это пытка, застенок! Надо что-нибудь предпринять, нельзя это так оставить". "Он проживает там огромные деньги, - задумчиво сказал Макс. - Вероятно, на какое-нибудь особенное лечение. Или же... - да, он совершенно беспомощен. Навестите его, узнайте, как он живет, - мало ли что может быть". "Я бы с удовольствием, - нервно сказал Зегелькранц, - но дело в том... Мое здоровье расшатано, мне страшно вредны такие вещи. Я и так поступил Бог знает как опрометчиво, покинув теплый юг. Я не представляю себе встречу с Бруно - пожалуйста, не настаивайте, чтобы я ехал. Мне просто хотелось уведомить вас. Вы человек осмотрительный, осторожный - умоляю, поезжайте вы! Я вам оставлю мой адрес, вы мне напишите обо всем. Скажите, что поедете". "Придется, - хмуро ответил Макс. - Я только боюсь, что, может быть, вы - как бы это сказать? - преувеличиваете немного или точнее..." "Значит, поедете, - радостно перебил Зегелькранц. - Ах, как чудесно. Теперь я спокоен. Мне этот разговор был очень тяжел, поверьте. Вы не знаете, что я пережил за последнее время..." Он ушел, очень довольный. Судьбой Кречмара он распорядился как нельзя лучше и вообще героической поездкой в Берлин искупил свою невольную вину. И кто знает, быть может, не сегодня, конечно, и не завтра, но когда-нибудь, когда-нибудь (скажем, через месяц) можно будет кое-что извлечь из всей этой истории, изобразить, скажем, вдохновенного, не от мира сего, писателя и его друга, тяжелого и простоватого человека, чтение на холму, близ журчащего источника, и так далее, и так далее. Чистые мысли, прекрасные мысли... Макс же, вернувшись домой, с напускной веселостью предложил Аннелизе пройтись, был теплый солнечный вечер, на балконах сидели мужчины в жилетах, в небе порой раздавалось жужжание аэроплана. "Мне, вероятно, придется на днях уехать, - сказал Макс. - По делу". Она посмотрела точь-в-точь тем же взглядом, как некогда, когда он с Ирмой вернулся из Спорт-Паласа, и, вспомнив это, Макс отвел глаза. Они молча пошли до конца улицы. "Да, это нужно", - вдруг произнесла Аннелиза. Макс откашлялся. Они молча вернулись по той же стороне улицы. На следующий день он выехал в Цюрих. Там он сел в автомобиль и через час с небольшим оказался в деревне, невдалеке от которой жил Кречмар. Он остановился у почтамта, и служащая - очень словоохотливая девица - объяснила, как доехать до шале, и добавила, что Кречмар живет с племянницей и доктором. Макс немедленно покатил дальше. Он понимал, что это за племянница, но присутствие доктора его удивило, это доказывало, что Кречмар окружен некоторой заботой. "Может быть, я зря еду, - подумал Макс, - может быть, он вполне доволен. Нет, раз уж я тут... Поеду, поговорю с этим доктором... Несчастный, безвольный человек, погибшая жизнь, кто мог предвидеть..." Магда в то утро вместе с Эмилией была в деревне по хозяйственным делам (надо было, например, хорошенько выругать прачку за розовые подтеки на белом джемпере). Автомобиль Макса она, однако, проглядела, но зато, зайдя на почтамт за газетами, узнала, что только что полный господин справлялся о Кречмаре и поехал к нему. В это время в маленькой гостиной, освещенной солнцем через стеклянную дверь на веранду, сидели друг против друга Кречмар и Горн. Горн нарочно оставался теперь дома, так как желал сполна насладиться последними днями этого чрезвычайно забавного житья. Было решено через неделю уехать в Берлин, и уже там нельзя было рассчитывать на такое увеселение - слишком рискованно. Горн сидел на складном стульчике, совершенно голый. От ежедневных солнечных ванн в саду или на крыше (где он, нежно воя, изображал эолову арфу), его худощавое, но сильное тело, с черной шерстью в форме распростертого орла на груди, было кофейно-желтого цвета. Ногти на ногах были грязны и зазубрены. Недавно он облил голову под краном на кухне, так что темные его волосы лежали плоско и лоснились. В красных выпученных губах он держал длинный стебелек травы и, скрестив мохнатые ноги и подперев подбородок рукой, на кисти которой горел Магдин браслет, он не спускал глаз с лица Кречмара, который тоже, казалось, пристально смотрит на него. На Кречмаре был широкий мышиного цвета халат, бородатое лицо выражало мучительное напряжение. Он прислушивался - последнее время он только и делал, что прислушивался, и Горн это знал и внимательно наблюдал отражение каких-то ужасных мыслей, пробегавших по лицу слепого, и при этом испытывал восторг, ибо все это было изумительной карикатурой, высшим достижением карикатурного искусства. Затем Горн, желая еще обострить забаву, легонько шлепнул себя по колену, и Кречмар, который как раз поднимал руку к нахмуренному своему челу, замер с приподнятой рукой. Тогда, медленно подавшись вперед, Горн тронул это чело пушистым концом длинной былинки, которую только что сосал. Кречмар, странно и отрывисто вздохнув, отогнал невидимую муху. Горн пощекотал ему губы - снова отгоняющий жест. Это было весьма смешно. Вдруг слепой резко двинулся, насторожившись. Горн повернул голову и увидел через стеклянную дверь краснолицего толстяка. как будто знакомого, с автомобильными очками над бровями, остолбеневшего от изумления на каменной площадке веранды. Горн, глядя на него, приложил палец к губам и хотел еще показать, что сейчас выйдет к нему, но тот рванул дверь и вступил в гостиную. "Конечно, я вас знаю. Ваша фамилья Горн," - сказал Макс, тяжело дыша и смотря в упор на этого голого человека, который ухмылялся и все прикладывал палец к губам, нисколько не стыдясь своей отвратительной наготы. Кречмар меж тем встал, розовая краска шрама словно разлилась по всему его лбу, он стал вдруг кричать, кричать совершенно бессмысленно, и только постепенно из этой мешанины грудных звуков стали образовываться слова. "Макс, я тут один, - кричал он. - Макс, скажи, что я один. Горн в Америке, Горна здесь нет, я умоляю. Я ведь совершенно слеп". "Дурак", - сказал Горн, махнув рукой, и побежал к двери, ведущей на лестницу. Макс схватил трость, лежавшую на полу около кресла, догнал Горна - Горн обернулся, выставив ладони, - и Макс, добрейший Макс, который в жизни своей не ударил живого существа, со всей силы треснул Горна палкой по голове около уха. Тот отскочил, продолжая усмехаться, - и вдруг произошла замечательная вещь: словно Адам после грехопадения, Горн, стоя у стены и осклабясь, пятерней прикрыл свою наготу. Макс кинулся на него снова, но голый увильнул и взбежал по лестнице. В это мгновение что-то навалилось сзади на Макса. Это был Кречмар - он кричал, он держал в руке мраморное пресс-папье. "Макс, - захлебывался он, - Макс! Я все понимаю, дай мне пальто, дай скорее пальто, оно тут в шкапу!" "Желтое?" - спросил Макс, борясь с одышкой. Кречмар сразу нащупал в кармане то, что ему было нужно, и перестал кричать. "Я немедленно везу тебя прочь отсюда, - сказал Макс. - Снимай халат и надевай пальто. Оставь это пресс-папье. Дай, я тебе помогу... Это чудовищно, что они тут делали с тобой. Вот... Бери мою шляпу, - ничего, что ты в ночных туфлях. Пойдем, пойдем, Бруно, у меня там, внизу, автомобиль - главное, скорее убраться из этого застенка!" "Нет, - сказал Кречмар. - Нет. Я сперва должен с ней поговорить - она должна подойти ко мне вплотную, вплотную. Сейчас вернется, подождем ее. Я хочу, Макс. Это продлится одну минуту". Но Макс вытолкнул его на веранду, затем в сад и, увидя оттуда на дороге свой автомобиль, заорал и замахал, призывая шофера. "Только чтобы она подошла ко мне, - повторял Кречмар, - совсем близко. Ради Бога, она уже здесь? Может быть, она уже вернулась? Может быть, она идет рядом?" "Нет, Бруно, успокойся. Идем, пожалуйста. Никого нет, только этот голый смотрит из окна. Пойдем, милый, пойдем". "Я пойду, - сказал Кречмар. - Но только ты скажи мне, если ее увидишь, мы ее можем встретить. Тогда не мешай ей, пускай она ко мне приблизи, прибли, бли, приблитиблися..." Они стали спускаться по тропинке, но через несколько шагов Кречмар вдруг повалился в глубоком обмороке. Макс едва успел его поддержать. Подоспел запыхавшийся шофер. Он и Макс понесли Кречмара в автомобиль. В это время подъехала таратайка, из нее выскочила Магда. Она подбежала, крикнула что-то, но автомобиль попятился, чуть ее не задавил и сразу ринулся вперед и скрылся за поворотом.

    XXXVII

Аннелиза получила телеграмму из Цюриха во вторник, а в среду, около восьми часов вечера, услышала в прихожей голос Макса, стук чемодана о косяк, шаги, движение. Дверь открылась, Макс ввел Кречмара. Он был чисто выбрит, в темно-синих очках, на бледном лбу был шрам, незнакомый чисто-лиловый костюм казался слишком просторным. "Привез", - спокойно сказал Макс, и Аннелиза заплакала, прижимая платок ко рту. Кречмар безмолвно поклонился по направлению невнятного плача. "Пойдем помыть руки", - сказал Макс, медленно ведя его через комнату. Потом сидели втроем в столовой, ужинали. Анелиза все не могла привыкнуть смотреть на мужа. Ей казалось, что он все-таки чувствует ее взгляд. Печальная торжественность его движений, манера ощупывать воздух доводили ее до какого-то тихого исступления жалости. Макс говорил с Кречмаром как с ребенком и деловито резал ему ветчину. Его поместили в бывшую комнату Ирмы - Аннелиза сама удивилась, как легко ей было, ради этого нечаянного жильца, нарушить сон комнатки, все в ней изменить, переставить, приноровить ее к удобствам слепца. Кречмар молчал. Правда, сначала, то есть еще в Цюрихе, проездом в Берлин, он не переставая, с тяжелой, бредовой настойчивостью упрашивал Макса вызвать Магду на минутное свидание - он клялся, что эта последняя встреча продлится не более минуты; действительно, долго ли нужно, чтобы в привычной темноте нащупать и, крепко схватив одной рукой, сразу ткнуть стволом браунинга в грудь или в бок и выстрелить - раз, еще раз, до семи раз. Макс упорно отказывался его просьбу уважить - и тогда-то он замолчал, молча ехали до Берлина, молча прибыл и затем промолчал три дня... Аннелиза так и не услышала его голоса - словно бы он не только ослеп, но и онемел. Черная увесистая вещь, сокровищница смерти, лежала в глубоком кармане пальто, завернутая в шелковистое кашне. Запершись в уборной вагона, он переместил браунинг в задний карман штанов, а затем, когда приехал, - в свой чемодан и ключ от чемодана ночью держал в кулаке, но к утру, во время какой-то сложной и смутной погони, потерял его и, проснувшись, долго его искал, шарил в беспросветной тьме постели, и, найдя его наконец, отпер чемодан и снова переложил браунинг в карман штанов, так, чтобы он оставался всегда, всегда при нем. И он продолжал молчать. Присутствие Аннелизы в доме, ее шаги, ее шепот (она почему-то говорила с прислугой и с Максом шепотом) были в конце концов столь же условны и призрачны, как его воспоминания о ней. Да, шелестящее, слабо пахнущее одеколоном воспоминание, больше ничего. Подлинная жизнь, та хитрая, увертливая, мускулистая, как змея, жизнь, жизнь, которую следовало пресечь немедля, находилась где-то в другом месте, где? Неизвестно. С необычайной ясностью он представлял себе, как после его отъезда она и Горн - оба гибкие, проворные, со страшными лучистыми глазами навыкате - собирают вещи, как Магда целует Горна, трепеща жалом, извиваясь среди открытых сундуков, как наконец они уезжают - но куда, куда? Миллион городов и сплошной мрак. Прошло три немых дня. На четвертый, рано утром, так случилось, что он остался без надзора: Макс только что уехал на службу, Аннелиза, не спавшая всю ночь, еще не выходила из своей спальни. Кречмар в мучительной жажде немедленного действия пошел ходить по квартире, ощупывая мебель и косяки. Уже некоторое время звонил в кабинете телефон, и это напоминало о том, что в Берлине есть издательства, к которым тот, невидимый, был причастен, общие знакомые, возможность что-нибудь узнать, - но Кречмар не мог припомнить ни одного телефонного номера, все было где-то записано, ничего не хранилось в голове. Звон напряженно раздувался и спадал опять. Кречмар снял незримую трубку и приложил ее к уху. Смутно знакомый мужской голос спрашивал господина Гогенварта, то есть Макса. "Нет дома", - ответил Кречмар. "Ах, вот как", - замялся голос и вдруг бодро сказал: "Это вы, господин Кречмар?" - "Да, да, а вы кто?" "Шиффермюллер. Я вот по какому поводу. Я только что звонил в контору к господину Гогенварту, но его еще не было. Я думал, что успею застать его дома. Как удачно, что вы тут, господин Кречмар. Вероятно, все в порядке, но как-никак, я почел своим долгом... Дело в том, что сейчас заехала сюда фрейлейн Петерс за своими вещами. Я ее пустил в вашу квартиру, но я не знаю... может быть, какие-нибудь распоряжения..." "Все в порядке", - сказал Кречмар, с трудом двигая одеревеневшими, как от кокаина, губами. "Что вы говорите?" "Все в порядке", - повторил Кречмар. "Я не слышу, простите?" "Все в порядке", - повторил Кречмар чуть яснее и дрожа повесил трубку. Каким-то чудом ничего не задев, он пробрался в переднюю, хотел было отыскать трость и шляпу, но это выходило слишком долго, слишком сложно. Поспешно поглаживая края ступеней подошвами и скользя ладонью по перилам, неловко подгибая колени на площадках и повторяя "в порядке, в порядке", - Кречмар спустился и вот оказался на улице. Мелкое, мокрое сразу закололо его в лоб. Он двинулся, потрагивая склизкое железо палисадника и прислушиваясь, не проезжает ли таксомотор. Вот - неторопливый и влажный шелест шин. Кречмар отрывисто крикнул. Шелест бесстрастно удалился. "Ах, надо скорее", - пробормотал он. "Хотите, я помогу вам перейти?" - предложил приятный женский голос у самого плеча. "Ради Бога, автомобиль", - сказал Кречмар. Звук мотора, шелест. Кто-то помог ему влезть. Кто-то захлопнул дверцу. "Прямо, прямо," - тихо произнес Кречмар, а когда уже автомобиль тронулся, он подался вперед, наткнулся пальцем на стекло, постучал, сообщил адрес. Будем считать повороты. Первый - это, вероятно, Моцштрассе. Слева заскрежетал и звякнул трамвай. Кречмар вдруг повел рукой вокруг себя, ощупал сиденье, переднюю стенку, пол, пораженный мыслью, что, быть может, кто-нибудь сел вместе с ним. Опять поворот - это, должно быть, Виктория-Луиза-Плац. Или Прагер-Плац? Сейчас будет Кайзер Аллее. Остановились. Неужели приехали? Не может быть, просто перекресток. Еще по крайней мере пять минут езды до... Но дверца открылась. "Пожалуйста, - сказал голос шофера. - Пятьдесят шестой номер". Кречмар вышел на панель. Перед ним в воздухе, радостно приближаясь, появилось полное издание того голоса, который только что звучал в телефоне. Шиффермюллер, швейцар дома, сказал: "Как неожиданно, как приятно, господин Кречмар. Фрейлейн Петерс у вас наверху, она..." "Тише, тише, - пробормотал Кречмар. - Заплатите тут. У меня с глазами..." Он наткнулся коленом на что-то звонкое и как будто валкое - детский велосипед, может быть. "Да впустите же меня в дом, - сказал он. - Дайте мне ключ от моей квартиры. Скорее же. Теперь введите меня в лифт. Скорее же. Нет, нет, оставайтесь внизу. Я один поднимусь. Я сам нажму кнопку..." Лифт мягко застонал, голова слегка закружилась, потом ударило под пятки, доехал. Он вышел, шагнул, но, не совсем рассчитав направление, сошел одной ногой в бездну, нет, не в бездну, а просто вниз, на следующую ступеньку лестницы, и невольно сел. "Правее, гораздо правее", - прошептал он и, вытянув руку, добрался до двери. Стараясь не слишком царапать и звякать, он нашел скважину, сунул в нее ключ, повернул, знакомая песня отворяющейся двери. Слева, слева, да - в небольшой угловой гостиной - проворно шуршала бумага, затем что-то легко, легко хрустнуло, как будто суставы приседающего на корточки человека. "Вы сейчас мне будете нужны, господин Шиффермюллер, - сказал Магдин голос. - Вы должны будете мне помочь все это..." Голос осекся. "Увидела", - подумал Кречмар и вынул из кармана пистолет. Слева, в комнате, глухо щелкнуло, Магда крякнула и певуче продолжала: "...все это снести вниз. Или лучше позовите..." Тут голос ее как бы обернулся на слове "позовите", и последовала тишина. Кречмар, держа в правой руке браунинг, нащупал левой косяк открытой двери, вошел, захлопнул дверь за собой и спиной прислонился к ней. Тишина продолжалась. Он знал, что он с Магдой один в этой комнате, откуда только один выход - тот, который он заслонял. Комнату он словно видел воочию: слева - полосатый диванчик, у правой стены - столик, и на нем фарфоровая балерина, в углу у окна - шкапчик с драгоценными миниатюрами, посредине - другой стол, побольше, и два полосатых стула. Выпрямив руку, он стал поводить браунингом перед собой, стараясь вынудить какой-нибудь уяснительный звук. Чутьем, впрочем, он знал, что Магда где-то около горки с миниатюрами, - оттуда шло как бы легчайшее ядовито-душистое тепло, и что-то дрожало там, как дрожит воздух в зной. Он начал суживать дугу, по которой водил стволом, и вдруг раздался тихий скрип. Выстрелить? Нет, еще рано. Нужно подойти ближе. Он ударился о стол и остановился. Ядовитое тепло куда-то передвинулось, но звука перехода он не уловил за громом и треском собственных шагов. Да, теперь оно было левее, у самого окна. Запереть за собой дверь, тогда будет свободнее. Ключа не оказалось. Тогда он взялся за край стола и, отступая, потянул его к двери. Опять тепло передвинулось, сузилось, уменьшилось. Он заставил дверь и стал опять водить перед собой браунингом и опять нашел во мраке живую дрожащую точку. Тогда он тихо двинулся вперед, стараясь не скрипеть, чтобы не мешать слуху. Он наткнулся на твердое и, не опуская браунинга, исследовал препятствие. Небольшой сундук. Он отодвинул его к дивану и опять пошел по диагонали комнаты, загоняя невидимую добычу в угол. Его слух и осязание были так обострены, что теперь он отлично чуял ее. Это был не звук дыхания, и не биение сердца, а некое сборное впечатление, звучание самой жизни, которое сейчас, вот сейчас, будет прекращено, и тогда наступит покой, ясность, освобождение от тьмы... Но он почувствовал внезапно какое-то полегчание в том углу - повел пистолетом в сторону, и угол опять наполнился теплым присутствием. Затем оно как бы стало понижаться, это присутствие, оно опускалось, опускалось, вот поползло, вот стелется по полу. Кречмар не выдержал и нажал собачку. Выстрел словно лягнул тьму, и тотчас после этого что-то взвилось и ударило его - сразу в голову, в плечо, в грудь. Он упал, запутавшись - в чем? - в стуле, в летающем стуле. Падая, он выронил браунинг, мгновенно нащупал его, но одновременно почувствовал быстрое дыхание, холодная проворная рука пыталась выхватить то, что он сам хватал. Кречмар вцепился в живое, в шелковое, и вдруг - невероятный крик, как от щекотки, но хуже, и сразу: звон в ушах и нестерпимый толчок в бок, как это больно, нужно посидеть минутку совершенно смирно, посидеть, потом потихоньку пойти по песку к синей волне, к синей, нет, к сине-красной в золотистых прожилках волне, как хорошо видеть краски, льются они, льются, наполняют рот, ох, как мягко, как душно, нельзя больше вытерпеть, она меня убила, какие у нее выпуклые глаза, базедова болезнь, надо все-таки встать, идти, я же все вижу, - что такое слепота? отчего я раньше не знал... но слишком душно булькает, не надо булькать, еще раз, еще, перевалить, нет, не могу... Он сидел на полу, опустив голову, и потом вяло наклонился вперед и криво упал на бок. Тишина. Дверь широко открыта в прихожую. Стол отодвинут, стул валяется рядом с мертвым телом человека в бледно-лиловом костюме. Браунинга не видно, он под ним. На столике, где некогда, во дни Аннелизы, белела фарфоровая балерина (перешедшая затем в другую комнату), лежит вывернутая дамская перчатка. Около полосатого дивана стоит щегольской сундучок с цветной наклейкой: Сольфи, Отель Адриатик. Дверь из прихожей на лестницу тоже осталась открытой.
© Copyright HTML Gatchina3000, 2004.