Содержание:
На слeдующiй день спозаранку -- не было еще девяти -- я отправился на
одну изъ центральныхъ станцiй подземной дороги и тамъ у выхода занялъ
стратегическую позицiю. Черезъ ровные промежутки времени изъ каменныхъ нeдръ
вырывалась наружу очередная партiя людей съ портфелями -- вверхъ по
лeстницe, шаркая, топая, иногда со звякомъ стукался носокъ о металлъ
объявленiя, которымъ какая-то фирма {124} находитъ умeстнымъ облицовывать
подъемъ ступеней. На предпослeдней, спиной къ стeнe, держа передъ собою
шляпу (кто былъ первый генiальный нищiй, примeнившiй шляпу къ своей
профессiи?), нарочито сутулился пожилой оборванецъ. Повыше стояли, увeшанные
плакатами, газетчики въ шутовскихъ фуражкахъ. Былъ темный жалкiй день;
несмотря на гетры, у меня мерзли ноги. Наконецъ, ровно безъ пяти девять,
какъ я и расчитывалъ, появилась изъ глубины фигура Орловiуса. Я тотчасъ
повернулся и медленно пошелъ прочь. Орловiусъ перегналъ меня, оглянулся,
оскалилъ свои прекрасные, но фальшивые зубы. Встрeча вышла какъ бы
случайной, что мнe и нужно было.
"Да, по пути, -- отвeтилъ я на его вопросъ. -- Хочу зайти въ банкъ".
"Собачья погода, -- сказалъ Орловiусъ, шлепая рядомъ со мной. -- Какъ
поживаетъ ваша супруга?"
"Спасибо, благополучно".
"А у васъ все идетъ хорошо?" -- учтиво продолжалъ онъ.
"Не очень. Нервное настроенiе, безсонница, всякiе пустяки, которые
прежде забавляли бы меня, а теперь раздражаютъ".
"Кушайте лимоны", -- вставилъ Орловiусъ.
"Прежде забавляли бы, а теперь раздражаютъ. Вотъ напримeръ -- --" я
усмeхнулся и высунулъ бумажникъ "-- -- получилъ я дурацкое шантажное письмо,
и оно какъ-то повлiяло на меня. Кстати, прочтите, -- курьезно".
Орловiусъ остановился и близко придвинулъ листокъ къ очкамъ. Пока онъ
читалъ, я разсматривалъ {125} витрину, гдe торжественно и глупо бeлeли двe
ванны и разные другiе туалетные снаряды, -- а рядомъ былъ магазинъ гробовъ,
и тамъ тоже все было торжественно и глупо.
"Однако, -- сказалъ Орловiусъ. -- Знаете ли вы, кто это написалъ?"
Я положилъ письмо обратно въ бумажникъ и отвeтилъ, посмeиваясь:
"Да, конечно знаю. Проходимецъ. Служилъ когда-то у знакомыхъ.
Ненормальный, даже просто безумный субъектъ. Вбилъ себe въ голову, что я
лишилъ его какого-то наслeдства, -- знаете, какъ это бываетъ, -- навязчивая
идея, и ничeмъ ея не вышибешь".
Орловiусъ подробно объяснилъ мнe, какую опасность безумцы представляютъ
для общества, и спросилъ, не собираюсь ли я обратиться въ полицiю.
Я пожалъ плечами. "Ерунда, въ общемъ не стоитъ объ этомъ говорить. Что
вы думаете о рeчи канцлера, -- читали?"
Мы продолжали итти рядомъ, мирно бесeдуя о внeшней и внутренней
политикe. У дверей его конторы я по правилу русской вeжливости сталъ снимать
перчатку.
"Вы нервозны, это плохо, -- сказалъ Орловiусъ. -- Прошу васъ,
кланяйтесь вашей супругe".
"Поклонюсь, поклонюсь. Только знаете, -- я вамъ завидую, что вы
неженаты".
"Какъ такъ?" -- спросилъ Орловiусъ.
"А такъ. Тяжело касаться этого, но бракъ мой несчастливъ. Моя супруга
сердце имeетъ зыбковатое, да и есть у нея привязанность на сторонe, -- да,
легкое {126} и холодное существо, такъ что не думаю, чтобъ она долго
плакала, если бы со мною... если бы я... Однако, простите, все это очень
личныя печали"
"Кое-что я давно наблюдалъ", -- сказалъ Орловiусъ, качая головой,
глубокомысленно и сокрушенно.
Я пожалъ его шерстяную руку, мы разстались. Вышло великолeпно. Такихъ
людей, какъ Орловiусъ, весьма легко провести, ибо порядочность плюсъ
сентиментальность какъ разъ равняется глупости. Готовый всякому
сочувствовать, онъ не только сталъ тотчасъ на сторону благороднаго любящаго
мужа, когда я оклеветалъ мою примeрную жену, но еще рeшилъ про себя, что
самъ кое-что замeтилъ, "наблюдалъ" -- какъ онъ выразился. Мнe было бы
презанятно узнать, что этотъ подслeповатый оселъ могъ замeтить въ нашихъ
безоблачныхъ отношенiяхъ. Да, вышло великолeпно. Я былъ доволенъ. Я былъ бы
еще болeе доволенъ, кабы не заминка съ визой. Ардалiонъ съ помощью Лиды
заполнилъ анкетные листы, но оказалось, что онъ визу получитъ не раньше,
чeмъ черезъ двe недeли. Оставалось около мeсяца до девятаго марта, -- въ
крайнемъ случаe, я всегда могъ написать Феликсу о перемeнe даты.
Наконецъ -- въ послeднихъ числахъ февраля -- Ардалiону визу поставили,
и онъ купилъ себe билетъ. Кромe денегъ на билетъ, я далъ ему еще двeсти
марокъ. Онъ рeшилъ eхать перваго марта, -- но вдругъ выяснилось, что успeлъ
онъ деньги кому-то одолжить и принужденъ ждать ихъ возвращенiя. Къ нему
будто-бы явился прiятель, схватился за виски и простоналъ: "если я къ вечеру
не добуду двухсотъ марокъ, все погибло". Довольно таинственный случай;
Ардалiонъ {127} говорилъ, что тутъ "дeло чести", -- я же питаю сильнeйшее
недовeрiе къ туманнымъ дeламъ, гдe замeшана честь, причемъ, замeтьте, не
своя, голодранцева, а всегда честь какого то третьяго или даже четвертаго
лица, имя котораго хранится въ секретe. Ардалiонъ будто бы деньги ему далъ,
и тотъ поклялся, что вернетъ ихъ черезъ три дня, -- обычный срокъ у этихъ
потомковъ феодаловъ. По истеченiи сего срока Ардалiонъ пошелъ должника
разыскивать и, разумeется, нигдe не нашелъ. Въ ледяномъ бeшенствe я
спросилъ, какъ его зовутъ. Ардалiонъ помялся и сказалъ: "Помните, тотъ,
который къ вамъ разъ заходилъ". Я, какъ говорится, свeта не взвидeлъ.
Успокоившись, я, пожалуй, и возмeстилъ бы ему убытокъ, если бы дeло не
усложнялось тeмъ, что у меня самого денегъ было въ обрeзъ, -- а мнe
слeдовало непремeнно имeть при себe нeкоторую сумму. Я сказалъ ему, что
пусть eдетъ такъ какъ есть, съ билетомъ и нeсколькими марками въ карманe, --
потомъ дошлю. Онъ отвeтилъ, что такъ и сдeлаетъ, но еще обождетъ денька два,
авось деньги вернутся. Дeйствительно, третьяго марта онъ сообщилъ мнe по
телефону, что долгъ ему возвращенъ, и что завтра вечеромъ онъ eдетъ.
Четвертаго оказалось, что Лида, у которой почему-то хранился Ардалiоновъ
билетъ, не можетъ теперь вспомнить, куда его положила. Ардалiонъ мрачно
сидeлъ въ прихожей и повторялъ: "Ну что жъ, значитъ -- не судьба". Издали
доносился стукъ ящиковъ, неистовое шерошенiе бумаги, -- это Лида искала
билетъ. Черезъ часъ Ардалiонъ махнулъ рукой и ушелъ. Лида сидeла на постели,
плача навзрыдъ. Пятаго утромъ она нашла билетъ среди грязнаго {128} бeлья,
приготовленнаго для прачки, а шестого мы поeхали Ардалiона провожать.
Поeздъ отходилъ въ 10.10. Стрeлка часовъ дeлала стойку, нацeливаясь на
минуту, вдругъ прыгала на нее, и вотъ уже нацeливалась на слeдующую.
Ардалiона все не было. Мы ждали у вагона съ надписью "Миланъ". "Въ чемъ
дeло? -- причитывала Лида. -- Почему его нeтъ, я безпокоюсь". Вся эта
идiотская канитель съ Ардалiоновымъ отъeздомъ меня такъ бeсила, что теперь я
боялся разжать зубы, -- иначе со мной бы тутъ же на вокзалe сдeлался
какой-нибудь припадокъ. Къ намъ подошли двое мизерныхъ господъ, -- одинъ въ
синемъ макинтошe, другой въ русскомъ пальто съ облeзлымъ барашковымъ
воротникомъ, -- и, минуя меня, любезно поздоровались съ Лидой.
"Почему его нeтъ? Какъ вы думаете?" -- спросила Лида, глядя на нихъ
испуганными глазами и держа на отлетe букетикъ фiалокъ, который она нашла
нужнымъ для этой скотины купить. Макинтошъ развелъ руками, а барашковый
проговорилъ басомъ:
"Несцимусъ. Мы не знаемъ".
Я почувствовалъ, что не могу дольше сдерживаться и, круто повернувшись,
пошелъ къ выходу. Лида меня догнала: "Куда ты, погоди, -- я увeрена, что --
--"
Въ эту минуту появился вдали Ардалiонъ. Угрюмый человeкъ съ
напряженнымъ лицомъ поддерживалъ его подъ локоть и несъ его чемоданъ.
Ардалiонъ былъ такъ пьянъ, что едва держался на ногахъ; виномъ несло и отъ
угрюмца.
"Онъ въ такомъ видe не можетъ eхать!" -- крикнула Лида. {129}
Красный, съ бисеромъ пота на лбу, растерянный, валкiй, безъ пальто
(смутный расчетъ на тепло юга), Ардалiонъ полeзъ со всeми лобызаться. Я едва
успeлъ отстраниться.
"Художникъ Кернъ, -- отрекомендовался угрюмецъ, сунувъ мнe влажную
руку. -- Имeлъ счастье съ вами встрeчаться въ притонахъ Каира".
"Германъ, его такъ нельзя отпустить", -- повторяла Лида, теребя меня за
рукавъ.
Между тeмъ двери уже захлопывались. Ардалiонъ, качаясь и призывно
крича, пошелъ было за повозкой продавца бисквитовъ, но друзья поймали его, и
вдругъ онъ въ охапку сгребъ Лиду и сталъ смачно ее цeловать.
"Эхъ ты, коза, -- приговаривалъ онъ. -- Прощай, коза, спасибо, коза."
"Господа, -- сказалъ я совершенно спокойно, -- помогите мнe его поднять
въ вагонъ".
Поeздъ поплылъ. Сiяя и вопя, Ардалiонъ прямо-таки вываливался изъ окна.
Лида бeжала рядомъ и кричала ему что-то. Когда проeхалъ послeднiй вагонъ,
она, согнувшись, посмотрeла подъ колеса и перекрестилась. Въ рукe она все
еще держала букетъ.
Какое облегченiе... Я вздохнулъ всей грудью и шумно выпустилъ воздухъ.
Весь день Лида молча волновалась, но потомъ пришла телеграмма, два слова
"Привeтъ сдороги", и она успокоилась. Теперь предстояло послeднее и самое
скучное: поговорить съ ней, натаскать ее.
Почему-то не помню, какъ я къ этому разговору приступилъ: память моя
включается, когда уже разговоръ {130} въ полномъ ходу. Лида сидитъ противъ
меня на диванe и на меня смотритъ въ нeмомъ изумленiи. Я сижу на кончикe
стула, изрeдка, какъ врачъ, трогаю ее за кисть -- и ровнымъ голосомъ говорю,
говорю, говорю. Я разсказалъ ей то, чего не разсказывалъ никогда. Я
разсказалъ ей о младшемъ моемъ братe. Онъ учился въ Германiи, когда началась
война, былъ призванъ, сражался противъ Россiи. Помню его тихимъ, унылымъ
мальчикомъ. Меня родители били, а его баловали, но онъ былъ съ ними
неласковъ, зато ко мнe относился съ невeроятнымъ, болeе чeмъ братскимъ,
обожанiемъ, всюду слeдовалъ за мной, заглядывалъ въ глаза, любилъ все, что
меня касалось, любилъ нюхать и мять мой платокъ, надeвать еще теплую мою
сорочку, чистить зубы моей щеткой. Нeтъ, -- не извращенность, а посильное
выраженiе неизъяснимаго нашего единства: мы были такъ похожи другъ на друга,
что даже близкiе родственники путали насъ, и съ годами это сходство
становилось все безупречнeе. Когда, помнится, я его провожалъ въ Германiю --
это было незадолго до выстрeла Принципа, -- бeдняжка такъ рыдалъ, такъ
рыдалъ, -- будто предчувствовалъ долгую и грозную разлуку. На вокзалe
смотрeли на насъ, -- смотрeли на этихъ двоихъ одинаковыхъ юношей,
державшихся за руки и глядeвшихъ другъ другу въ глаза съ какимъ-то скорбнымъ
восторгомъ... Потомъ война. -- Томясь въ далекомъ русскомъ плeну, я ничего о
братe не слышалъ, но почему-то былъ увeренъ, что онъ убитъ. Душные годы,
траурные годы. Я прiучилъ себя не думать о немъ, и даже потомъ, когда
женился, ничего Лидe о немъ не разсказалъ, -- ужъ слишкомъ все это было
{131} тягостно. А затeмъ, вскорe по прieздe съ женой въ Германiю, я узналъ
отъ нeмецкаго родственника, появившагося мимоходомъ, на мигъ, только ради
одной реплики, что Феликсъ мой живъ, но нравственно погибъ. Не знаю, что
именно, какое крушенiе души... Должно быть, его нeжная психика не выдержала
бранныхъ испытанiй, -- а мысль, что меня уже нeтъ (странно, -- онъ былъ тоже
увeренъ въ смерти брата), что онъ больше никогда не увидитъ обожаемаго
двойника, или, вeрнeе, усовершенствованное изданiе собственной личности, эта
мысль изуродовала его жизнь, ему показалось, что онъ лишился опоры и цeли,
-- и что отнынe можно жить кое-какъ. И онъ опустился. Этотъ человeкъ, съ
душой какъ скрипка, занимался воровствомъ, подлогами, нюхалъ кокаинъ и
наконецъ совершилъ убiйство: отравилъ женщину, содержавшую его. О послeднемъ
дeлe я узналъ изъ его-же устъ; къ отвeтственности его такъ и не привлекли,
настолько ловко онъ скрылъ преступленiе. А встрeтился я съ нимъ такъ
случайно, такъ нежданно и мучительно... подавленность, которую даже Лида во
мнe замeчала, была какъ разъ слeдствiемъ той встрeчи, а произошла она въ
Прагe, въ одномъ кафе, -- онъ, помню, всталъ, увидя меня, раскрылъ объятья и
повалился навзничь въ глубокомъ обморокe, длившемся восемнадцать минутъ.
Да, страшная встрeча. Вмeсто нeжнаго, маленькаго увальня, я нашелъ
говорливаго безумца съ рeзкими тeлодвиженiями... Счастье, которое онъ
испыталъ, встрeтивъ меня, дорогого Германа, внезапно, въ чудномъ сeромъ
костюмe, возставшаго изъ мертвыхъ, не только не поправило его душевныхъ
дeлъ, но совсeмъ, {132} совсeмъ напротивъ, убeдило его въ недопустимости и
невозможности жить съ убiйствомъ на совeсти. Между нами произошла ужасная
бесeда, онъ цeловалъ мои руки, онъ прощался со мной... Я сразу же понялъ,
что поколебать въ немъ рeшенiе покончить съ собой уже не подъ силу никому,
даже мнe, имeвшему на него такое идеальное влiянiе. Для меня это были
нелегкiя минуты. Ставя себя на его мeсто, я отлично представлялъ себe, въ
какой изощренный застeнокъ превратилась его память, и понималъ, увы, что
выходъ одинъ -- смерть. Не дай Богъ никому переживать такiя минуты, видeть,
какъ братъ гибнетъ, и не имeть моральнаго права гибель его предотвратить...
Но вотъ въ чемъ сложность: его душа, нечуждая мистическихъ устремленiй,
непремeнно жаждала искупленiя, жертвы, -- просто пустить себe пулю въ лобъ
казалось ему недостаточнымъ. "Я хочу смерть мою кому-нибудь подарить, --
внезапно сказалъ онъ, и глаза его налились бриллiантовымъ свeтомъ безумiя.
-- Подарить мою смерть. Мы съ тобой еще больше схожи, чeмъ прежде. Въ этомъ
сходствe я чувствую божественное намeренiе. Наложить на рояль руки еще не
значитъ сотворить музыку, а я хочу музыки. Скажи, тебe можетъ-быть выгодно
было-бы исчезнуть со свeта?" Я сначала не понялъ его вопроса, мнe сдавалось,
что Феликсъ бредитъ, -- но изъ его дальнeйшихъ словъ выяснилось, что у него
есть опредeленный планъ. Такъ! Съ одной стороны бездна страждущаго духа, съ
другой -- дeловые проекты. При грозовомъ свeтe его трагической судьбы и
поздняго геройства та часть его плана, которая касалась меня, моей выгоды,
моего благополучiя, казалась глуповато-матерiальной, какъ {133} -- скажемъ
-- громоотводъ на зданiи банка, вдругъ освeщенный ночною молнiей.
Дойдя примeрно до этого мeста моего разсказа, я остановился, откинулся
на спинку стула, сложивъ руки и пристально глядя на Лиду. Она какъ-то стекла
съ дивана на коверъ, подползла на колeняхъ, прижалась головой къ моему бедру
и заглушеннымъ голосомъ принялась меня утeшать: "Какой ты бeдный, --
бормотала она, -- какъ мнe больно за тебя, за брата... Боже мой, какiе есть
несчастные люди на свeтe. Онъ не долженъ погибнуть, всякаго человeка можно
спасти".
"Его спасти нельзя, -- сказалъ я съ такъ называемой горькой усмeшкой.
-- Онъ рeшилъ умереть въ день своего рожденiя, девятаго марта, то-есть
послeзавтра, воспрепятствовать этому не можетъ самъ президентъ. Самоубiйство
есть самодурство. Все, что можно сдeлать, это исполнить капризъ мученика,
облегчить его участь сознанiемъ, что, умирая, онъ творитъ доброе дeло,
приноситъ пользу, -- грубую, матерiальную пользу, -- но все же пользу".
Лида обхватила мою ногу и уставилась на меня своими шоколадными
глазами.
"Его планъ таковъ, -- продолжалъ я ровнымъ тономъ, -- жизнь моя,
скажемъ, застрахована въ столько-то тысячъ. Гдe-нибудь въ лeсу находятъ мой
трупъ. Моя вдова, то-есть ты..."
"Не говори такихъ ужасовъ, -- крикнула Лида, вскочивъ съ ковра. -- Я
только-что гдe-то читала такую исторiю... Пожалуйста, замолчи..."
"... моя вдова, то-есть ты, получаетъ эти деньги. Погодя уeзжаетъ въ
укромное мeсто. Погодя я инкогнито {134} соединяюсь съ нею, даже можетъ быть
снова на ней женюсь -- подъ другимъ именемъ. Мое, вeдь, имя умретъ съ моимъ
братомъ. Мы съ нимъ схожи, не перебивай меня, какъ двe капли крови, и
особенно будетъ онъ на меня похожъ въ мертвомъ видe".
"Перестань, перестань! Я не вeрю, что его нельзя спасти... Ахъ,
Германъ, какъ это все нехорошо... Гдe онъ сейчасъ, тутъ, въ Берлинe?"
"Нeтъ, въ провинцiи... Ты, какъ дура, повторяешь: спасти, спасти... Ты
забываешь, что онъ убiйца и мистикъ. Я же со своей стороны не имeю права
отказать ему въ томъ, что можетъ облегчить и украсить его смерть. Ты должна
понять, что тутъ мы вступаемъ въ нeкую высшую область. Вeдь я же не говорю
тебe: послушай, дeла мои идутъ плохо, я стою передъ банкротствомъ, мнe все
опротивeло, я хочу уeхать въ тихое мeсто и тамъ предаваться созерцанiю и
куроводству, -- давай воспользуемся рeдкимъ случаемъ, -- всего этого я не
говорю, хотя я мечтаю о жизни на лонe природы, -- а говорю другое, -- я
говорю: Какъ это ни тяжело, какъ это ни страшно, но нельзя отказать родному
брату въ его предсмертной просьбe, нельзя помeшать ему сдeлать добро, --
хотя-бы такое добро..."
Лида перемигнула, -- я ее совсeмъ заплевалъ, -- но вопреки прыщущимъ
словамъ прижалась ко мнe, хватая меня, а я продолжалъ:
"... Такой отказъ -- грeхъ, этотъ грeхъ не хочу, не хочу брать на свою
совeсть. Ты думаешь, я не возражалъ ему, не старался его образумить, ты
думаешь, мнe легко было согласиться на его предложенiе, ты думаешь, я спалъ
всe эти ночи, -- милая моя, вотъ {135} уже полгода, какъ я страдаю, страдаю
такъ, какъ моему злeйшему врагу не дай Богъ страдать. Очень мнe нужны эти
тысячи! Но какъ мнe отказаться, скажи, какъ могу я въ конецъ замучить,
лишить послeдней радости... Э, да что говорить!"
Я отстранилъ ее, почти отбросилъ и сталъ шагать по комнатe. Я глоталъ
слезы, я всхлипывалъ. Метались малиновыя тeни мелодрамъ.
"Ты въ миллiонъ разъ умнeе меня, -- тихо сказала Лида, ломая руки (да,
читатель, дикси, ломая руки), -- но все это такъ страшно, такъ ново, мнe
казалось, что это только въ книгахъ... Вeдь это значитъ... Все вeдь
абсолютно перемeнится, вся жизнь... Вeдь... Ну, напримeръ, какъ будетъ съ
Ардалiономъ?"
"А ну его къ чертовой матери! Тутъ рeчь идетъ о величайшей человeческой
трагедiи, а ты мнe суешь..."
"Нeтъ, я просто такъ спросила. Ты меня огорошилъ, у меня все идетъ
кругомъ. Я думаю, что -- ну, не сейчасъ, а потомъ, вeдь можно будетъ съ нимъ
видeться, ему объяснить, -- Германъ, какъ ты думаешь?"
"Не заботься о пустякахъ, -- сказалъ я, дернувшись, -- тамъ будетъ
видно. Да что это въ самомъ дeлe (голосъ мой вдругъ перешелъ въ тонкiй
крикъ), что ты вообще за колода такая..."
Она расплакалась и сдeлалась вдругъ податливой, нeжной, припала ко мнe
вздрагивая: "Прости меня, -- лепетала она, -- ахъ, прости... Я правда дура.
Ахъ, прости меня. Весь этотъ ужасъ, который случился... Еще сегодня утромъ
все было такъ ясно, такъ хорошо, такъ всегдашненько... Ты настрадался,
милый, я безумно жалeю тебя. Я сдeлаю все, что ты хочешь". {136}
"Сейчасъ я хочу кофе, ужасно хочу".
"Пойдемъ на кухню, -- сказала она, утирая слезы. -- Я все сдeлаю.
Только побудь со мной, мнe страшно".
На кухнe, все еще потягивая носомъ, но уже успокоившись, она насыпала
коричневыхъ крупныхъ зеренъ въ горло кофейной мельницы и, сжавъ ее между
колeнъ, завертeла рукояткой. Сперва шло туго, съ хрустомъ и трескомъ, потомъ
вдругъ полегчало.
"Вообрази, Лида, -- сказалъ я, сидя на стулe и болтая ногами, --
вообрази, что все, что я тебe разсказываю -- выдуманная исторiя. Я самъ,
знаешь, внушилъ себe, что это сплошь выдуманная или гдe-то мной прочитанная
исторiя, -- единственный способъ не сойти отъ ужаса съ ума. Итакъ:
предпрiимчивый самоубiйца и его застрахованный двойникъ... видишь ли, когда
держатель полиса кончаетъ собой, то страховое общество платить не обязано.
Поэтому -- --"
"Я сварила очень крeпкое, -- сказала Лида, -- тебe понравится. Да, я
слушаю тебя".
"... поэтому герой этого сенсацiоннаго романа требуетъ слeдующей мeры:
дeло должно быть обставлено такъ, чтобы получилось впечатлeнiе убiйства. Я
не хочу входить въ техническiя подробности, но въ двухъ словахъ: оружiе
прикрeплено къ дереву, отъ гашетки идетъ веревка, самоубiйца, отвернувшись,
дергаетъ, бахъ въ спину, -- приблизительно такъ".
"Ахъ, подожди, -- воскликнула Лида, -- я что-то вспомнила: онъ какъ-то
придeлалъ револьверъ къ мосту... Нeтъ, не такъ: онъ привязалъ къ веревкe
камень... Позволь, какъ же это было? Да: къ одному {137} концу -- большой
камень, а къ другому револьверъ, и значитъ выстрeлилъ въ себя... А камень
упалъ въ воду, а веревка -- за нимъ черезъ перила, и револьверъ туда же, и
все въ воду... Только я не помню, зачeмъ это все нужно было..."
"Однимъ словомъ, концы въ воду, -- сказалъ я, -- а на мосту --
мертвецъ. Хорошая вещь кофе. У меня безумно болeла голова, теперь гораздо
лучше. Ну такъ вотъ, ты, значитъ, понимаешь, какъ это происходитъ..."
Я пилъ мелкими глотками огненное кофе и думалъ: Вeдь воображенiя у нея
ни на грошъ. Черезъ два дня мeняется жизнь, неслыханное событiе,
землетрясенiе... а она со мной попиваетъ кофе и вспоминаетъ похожденiя
Шерлока...
Я, однако, ошибся: Лида вздрогнула и сказала, медленно опуская чашку:
"Германъ, вeдь если это все такъ скоро, нужно начать укладываться. И
знаешь, масса бeлья въ стиркe... И въ чисткe твой смокингъ".
"Во-первыхъ, милая моя, я вовсе не желаю быть сожженнымъ въ смокингe;
во-вторыхъ, выкинь изъ головы, забудь совершенно и моментально, что нужно
тебe что-то дeлать, къ чему-то готовиться и такъ далeе. Тебe ничего не нужно
дeлать по той причинe, что ты ничего не знаешь, ровно ничего, -- заруби это
на носу. Никакихъ туманныхъ намековъ твоимъ знакомымъ, никакой суеты и
покупокъ, -- запомни это твердо, матушка, иначе будетъ для всeхъ плохо.
Повторяю: ты еще ничего не знаешь. Послeзавтра твой мужъ поeдетъ кататься на
автомобилe и не вернется. Вотъ тогда-то, и только тогда, начнется твоя
работа. {138} Она простая, но очень отвeтственная. Пожалуйста, слушай меня
внимательно:
Десятаго утромъ ты позвонишь Орловiусу и скажешь ему, что я куда-то
уeхалъ, не ночевалъ, до сихъ поръ не вернулся. Спросишь, какъ дальше быть.
Исполнишь все, что онъ посовeтуетъ. Пускай, вообще, онъ беретъ дeло въ свои
руки, обращается въ полицiю и т. д. Главное, постарайся убeдить себя, что я,
точно, погибъ. Да въ концe концовъ это такъ и будетъ, -- братъ мой часть
моей души".
"Я все сдeлаю, -- сказала она. -- Все сдeлаю ради него и ради тебя. Но
мнe уже такъ страшно, и все у меня путается".
"Пускай не путается. Главное -- естественность горя. Пускай оно будетъ
не ахти какое, но естественное. Для облегченiя твоей задачи я намекнулъ
Орловiусу, что ты давно разлюбила меня. Итакъ, пусть это будетъ тихое,
сдержанное горе. Вздыхай и молчи. Когда же ты увидишь мой трупъ, т. е. трупъ
человeка, неотличимаго отъ меня, то ты конечно будешь потрясена".
"Ой, Германъ, я не могу. Я умру со страху".
"Гораздо было бы хуже, если бы ты въ мертвецкой стала пудрить себe
носъ. Во всякомъ случаe, сдержись, не кричи, а то придется, послe криковъ,
повысить общее производство твоего горя, и получится плохой театръ. Теперь
дальше. Предавъ мое тeло огню, въ соотвeтствiи съ завeщанiемъ, выполнивъ всe
формальности, получивъ отъ Орловiуса то, что тебe причитается, и
распорядившись деньгами сообразно съ его указанiями, ты уeдешь заграницу, въ
Парижъ. Гдe ты въ Парижe остановишься?"
"Я не знаю, Германъ". {139}
"Вспомни, гдe мы съ тобой стояли, когда были въ Парижe. Ну?"
"Да, конечно знаю. Отель".
"Но какой отель?"
"Я ничего не могу вспомнить, Германъ, когда ты смотришь такъ на меня. Я
тебe говорю, что знаю. Отель что-то такое".
"Подскажу тебe: имeетъ отношенiе къ травe. Какъ трава по-французски?"
"Сейчасъ. Эрбъ. О, вспомнила: Малербъ".
"На всякiй случай, если забудешь опять: наклейка отеля есть на черномъ
сундукe. Всегда можешь посмотрeть".
"Ну знаешь, Германъ, я все-таки не такая растяпа. А сундукъ я съ собой
возьму. Черный".
"Вотъ ты тамъ и остановишься. Дальше слeдуетъ нeчто крайне важное. Но
сначала все повтори".
"Я буду печальна. Я буду стараться не очень плакать. Орловiусъ. Я
закажу себe два черныхъ платья".
"Погоди. Что ты сдeлаешь, когда увидишь трупъ?
"Я упаду на колeни. Я не буду кричать".
"Ну вотъ видишь, какъ все это хорошо выходитъ. Ну, дальше?"
"Дальше, я его похороню".
"Во-первыхъ, не его, а меня. Пожалуйста, не спутай! Во-вторыхъ, не
похороны, а сожженiе. Орловiусъ скажетъ пастору о моихъ достоинствахъ,
нравственныхъ, гражданскихъ, супружескихъ. Пасторъ въ крематорской часовнe
произнесетъ прочувствованную рeчь. Мой гробъ подъ звуки органа тихо
опустится въ преисподнюю. Вотъ и все. Затeмъ?"
"Затeмъ -- Парижъ. Нeтъ, постой, сперва всякiя {140} денежныя
формальности. Мнe, знаешь, Орловiусъ надоeстъ хуже горькой рeдьки. Въ Парижe
остановлюсь въ отелe -- ну вотъ, я знала, что забуду, -- подумала, что
забуду, и забыла. Ты меня какъ-то тeснишь... Отель... отель... Малербъ! На
всякiй случай -- черный сундукъ".
"Такъ. Теперь важное: какъ только ты прieдешь въ Парижъ, ты меня
извeстишь. Какъ мнe теперь сдeлать, чтобы ты запомнила адресъ?"
"Лучше запиши, Германъ. У меня голова сейчасъ не работаетъ. Я ужасно
боюсь все перепутать".
"Нeтъ, милая моя, никакихъ записыванiй. Ужъ хотя бы потому, что записку
все равно потеряешь. Адресъ тебe придется запомнить, волей-неволей. Это
абсолютно необходимо. Категорически запрещаю его записывать. Дошло?"
"Да, Германъ. Но я же не могу запомнить..."
"Глупости. Адресъ очень простъ. Пострестантъ. Иксъ". -- (я назвалъ
городъ).
"Это тамъ, гдe прежде жила тетя Лиза? Ну да, это легко вспомнить. Я
тебe говорила про нее. Она теперь живетъ подъ Ниццей. Поeзжай въ Ниццу".
"Вотъ именно. Значитъ, ты запомнила эти два слова. Теперь -- имя. Ради
простоты я тебe предлагаю написать такъ: Мсье Малербъ".
"Она вeроятно все такая же толстая и бойкая. Знаешь, Ардалiонъ писалъ
ей, прося денегъ, но конечно..."
"Все это очень интересно, но мы говоримъ о дeлe. На какое имя ты мнe
напишешь?"
"Ты еще не сказалъ, Германъ".
"Нeтъ, сказалъ, -- я предложилъ тебe: Мсье Малербъ". {141}
"Но какъ же, вeдь это гостиница, Германъ?"
"Вотъ потому-то. Тебe будетъ легче запомнить по ассоцiацiи".
"Ахъ, я забуду ассоцiацiю, Германъ. Это безнадежно. Пожалуйста, не надо
ассоцiацiй. И вообще -- ужасно поздно, я устала".
"Хорошо. Придумай сама имя. Имя, которое ты навeрное запомнишь. Ну,
хочешь -- Ардалiонъ?"
"Хорошо, Германъ".
"Вотъ великолeпно. Мсье Ардалiонъ. Пострестантъ. Иксъ. А напишешь ты
мнe такъ: Дорогой другъ, ты навeрное слышалъ о моемъ горe и дальше въ томъ
же родe. Всего нeсколько словъ. Письмо ты опустишь сама. Письмо ты опустишь
сама. Есть?"
"Хорошо, Германъ".
"Теперь, пожалуйста, повтори".
"Я, знаешь, прямо умираю отъ напряженiя. Боже мой, половина второго.
Можетъ быть, завтра?"
"Завтра все равно придется повторить. Ну-съ, пожалуйста, я васъ
слушаю".
"Отель Малербъ. Я прieхала. Я опустила письмо. Сама. Ардалiонъ,
пострестантъ, Иксъ. А что дальше, когда я напишу?"
"Это тебя не касается. Тамъ будетъ видно. Ну, что-же, -- я могу быть
увeренъ, что ты все это исполнишь?"
"Да, Германъ. Только не заставляй меня опять повторять. Я смертельно
устала".
Стоя посреди кухни, она расправила плечи, сильно затрясла откинутой
головой и повторила, ероша волосы: "Ахъ, какъ я устала, ахъ..." -- и "ахъ"
перешло въ зeвоту. Мы отправились спать. Она раздeлась, {142} кидая куда
попало платье, чулки, разныя свои дамскiя штучки, рухнула въ постель и
тотчасъ стала посвистывать носомъ. Я легъ тоже и потушилъ свeтъ, но спать не
могъ. Помню, она вдругъ проснулась и тронула меня за плечо.
"Что тебe?" -- спросилъ я съ притворной сонливостью.
"Германъ, -- залепетала она, -- Германъ, послушай, -- а ты не думаешь,
что это... жульничество?"
"Спи, -- отвeтилъ я. -- Не твоего ума дeло. Глубокая трагедiя, -- а ты
-- о глупостяхъ. Спи, пожалуйста".
Она сладко вздохнула, повернулась на другой бокъ и засвистала опять.
Любопытная вещь; невзирая на то, что я себя ничуть не обольщалъ насчетъ
способностей моей жены, тупой, забывчивой и нерасторопной, все же я былъ
почему-то совершенно спокоенъ, совершенно увeренъ въ томъ, что ея
преданность безсознательно поведетъ ее по вeрному пути, не дастъ ей
оступиться и -- главное -- заставитъ ее хранить мою тайну. Я уже ясно
представлять себe, какъ, глядя на ея наивно искусственное горе, Орловiусъ
будетъ опять глубокомысленно сокрушенно качать головой, -- и, Богъ его
знаетъ, быть можетъ подумаетъ: не любовникъ ли укокошилъ бeднаго мужа, -- но
тутъ онъ вспомнитъ шантажное письмо отъ неизвeстнаго безумца.
Весь слeдующiй день мы просидeли дома, и снова, кропотливо и
настойчиво, я заряжалъ жену, набивалъ ее моей волей, какъ вотъ гуся насильно
пичкаютъ кукурузой, чтобы набухла печень, Къ вечеру она едва могла ходить. Я
остался доволенъ ея состоянiемъ. {143} Мнe самому теперь было пора
готовиться. Помню, какъ въ тотъ вечеръ я мучительно прикидывалъ, сколько
денегъ взять съ собой, сколько оставить Лидe, мало было гамзы, очень мало. У
меня явилась мысль прихватить съ собой на всякiй случай цeнную вещицу, и я
сказалъ Лидe:
"Дай-ка мнe твою московскую брошку".
"Ахъ да, брошку", -- сказала она, вяло вышла изъ комнаты, но тотчасъ
вернулась, легла на диванъ и зарыдала, какъ не рыдала еще никогда.
"Что съ тобой, несчастная?"
Она долго не отвeчала, а потомъ, глупо всхлипывая и не глядя на меня,
объяснила, что брошка заложена, что деньги пошли Ардалiону, ибо прiятель ему
денегъ не вернулъ.
"Ну, ладно, ладно, не реви, -- сказалъ я. -- Ловко устроился, но слава
Богу уeхалъ, убрался, -- это главное".
Она мигомъ успокоилась и даже просiяла, увидя, что я не сержусь, и
пошла, шатаясь, въ спальню, долго рылась, принесла какое-то колечко,
сережки, старомодный портсигаръ, принадлежавшiй ея бабушкe. Ничего изъ этого
я не взялъ.
"Вотъ что, -- сказалъ я, блуждая по комнатe и кусая заусеницы, -- вотъ
что, Лида. Когда тебя будутъ спрашивать, были ли у меня враги, когда будутъ
допытываться, кто же это могъ убить меня, говори: не знаю. И вотъ еще что: я
беру съ собой чемоданъ, но это конечно между нами. Не должно такъ казаться,
что я собрался въ какое-то путешествiе, -- это выйдетъ подозрительно.
Впрочемъ -- --" -- тутъ, помнится, я задумался. Странно, -- почему это,
когда все {144} было такъ чудесно продумано и предусмотрeно, вылeзала
торчкомъ мелкая деталь, какъ при укладкe вдругъ замeчаешь, что забылъ
уложить маленькiй, но громоздкiй пустякъ, -- есть такiе недобросовeстные
предметы. Въ мое оправданiе слeдуетъ сказать, что вопросъ чемодана былъ,
пожалуй, единственный пунктъ, который я рeшилъ измeнить: все остальное шло
именно такъ, какъ я замыслилъ давнымъ-давно, можетъ быть много мeсяцевъ тому
назадъ, можетъ быть въ ту самую секунду, когда я увидeлъ на травe спящаго
бродягу, точь-въ-точь похожаго на мой трупъ. Нeтъ, -- подумалъ я, --
чемодана все-таки не слeдуетъ брать, все равно кто-нибудь да увидитъ, какъ
несу его внизъ.
"Чемодана я не беру", -- сказалъ я вслухъ и опять зашагалъ по комнатe.
Какъ мнe забыть утро девятаго марта? Само по себe оно было блeдное,
холодное, ночью выпало немного снeга, и швейцары подметали тротуары, вдоль
которыхъ тянулся невысокiй снeговой хребетъ, а асфальтъ былъ уже чистый и
черный, только слегка лоснился. Лида мирно спала. Все было тихо. Я
приступилъ къ одeванiю. Одeлся я такъ: двe рубашки, одна на другую, --
причемъ верхняя, уже ношеная, была для него. Кальсонъ -- тоже двe пары, и
опять же верхняя предназначалась ему. Засимъ я сдeлалъ небольшой пакетъ, въ
который вошли маникюрный приборъ и все что нужно для бритья. Этотъ пакетикъ
я сразу же, боясь его забыть, сунулъ въ карманъ пальто, висeвшаго въ
прихожей. Далeе я надeлъ двe пары носковъ (верхняя съ дыркой), черные
башмаки, мышиныя гетры, -- и въ такомъ видe т. е. уже изящно {145} обутый,
но еще безъ панталонъ, нeкоторое время стоялъ посреди комнаты, вспоминая,
все-ли такъ дeлаю, какъ было рeшено. Вспомнивъ, что нужна лишняя пара
подвязокъ, я разыскалъ старую и присоединилъ ее къ пакетику, для чего
пришлось опять выходить въ переднюю. Наконецъ выбралъ любимый сиреневый
галстукъ и плотный темно-сeрый костюмъ, который обычно носилъ послeднее
время. Разложилъ по карманамъ слeдующiя вещи: бумажникъ (около полутора
тысячъ марокъ), паспортъ, кое-какiя незначительныя бумажки съ адресами,
счетами... Спохватился: паспортъ было вeдь рeшено не брать, -- очень тонкiй
маневръ: незначительныя бумажки какъ-то художественнeе устанавливали
личность. Еще взялъ я: ключи, портсигаръ, зажигалку. Теперь я былъ одeтъ, я
хлопалъ себя по карманамъ, я отдувался, мнe было жарко въ двойной оболочкe
бeлья. Оставалось сдeлать самое главное, -- это была цeлая церемонiя:
медленное выдвиганiе ящика, гдe онъ покоился, тщательный осмотръ, далеко
впрочемъ не первый. Онъ былъ отлично смазанъ, онъ былъ туго набитъ... Мнe
его подарилъ въ двадцатомъ году въ Ревелe незнакомый офицеръ, -- вeрнeе,
просто оставилъ его у меня, а самъ исчезъ. Я не знаю, что сталось потомъ съ
этимъ любезнымъ поручикомъ.
Между тeмъ Лида проснулась, запахнулась въ земляничный халатъ, мы сeли
въ столовой, Эльза принесла кофе. Когда Эльза ушла:
"Ну-съ, -- сказалъ я, -- день насталъ, сейчасъ поeду".
Маленькое отступленiе литературнаго свойства. Ритмъ этотъ -- нерусскiй,
но онъ хорошо передаетъ {146} мое эпическое спокойствiе и торжественный
драматизмъ положенiя.
"Германъ, пожалуйста, останься, никуда не eзди", тихо проговорила Лида
и, кажется, сложила ладони.
"Ты, надeюсь, все запомнила", -- продолжалъ я невозмутимо.
"Германъ, -- повторила она, -- не eзди никуда. Пускай онъ дeлаетъ все,
что хочетъ, -- это его судьба, ты не вмeшивайся..."
"Я радъ, что ты все запомнила, -- сказалъ я съ улыбкой, -- ты у меня
молодецъ. Вотъ, съeмъ еще булочку и двинусь".
Она расплакалась. Потомъ высморкалась, громко трубя, хотeла что-то
сказать, но опять принялась плакать. Зрeлище было довольно любопытное: я --
хладнокровно мажущiй масломъ рогульку, Лида -- сидящая противъ меня и вся
прыгающая отъ плача. Я сказалъ съ полнымъ ртомъ: "По крайней мeрe, ты
сможешь во всеуслышанiе -- ( -- пожевалъ, проглотилъ, -- ) вспомнить, что у
тебя было дурное предчувствiе, хотя уeзжалъ я довольно часто и не говорилъ
куда. А враги, сударыня, у него были? Не знаю, господинъ слeдователь".
"Но что же дальше будетъ?" -- тихонько простонала Лида, медленно
разводя руками.
"Ну, довольно, моя милая, -- сказалъ я другимъ тономъ. -- Поплакала, и
будетъ. И не вздумай сегодня ревeть при Эльзe".
Она утрамбовала платкомъ глаза, грустно хрюкнула и опять развела
руками, но уже молча и безъ слезъ.
"Все запомнила?" -- въ послeднiй разъ спросилъ я, пристально смотря на
нее. {147}
"Да, Германъ. Все. Но я такъ боюсь..."
Я всталъ, она встала тоже. Я сказалъ:
"До свиданiя, будь здорова, мнe пора къ пацiенту".
"Германъ, послушай, ты же не собираешься присутствовать?"
Я даже не понялъ.
"То-есть какъ: присутствовать?"
"Ахъ, ты знаешь, что я хочу сказать. Когда... Ну, однимъ словомъ,
когда... съ этой веревочкой..."
"Вотъ дура, -- сказалъ я. -- А какъ же иначе? Кто потомъ все приберетъ?
Да и нечего тебe такъ много думать, пойди въ кинематографъ сегодня.
До-свиданiя, дура".
Мы никогда не цeловались, -- я не терплю слякоти лобзанiй. Говорятъ,
японцы тоже -- даже въ минуты страсти -- никогда не цeлуютъ своихъ женщинъ,
-- просто имъ чуждо и непонятно, и можетъ быть даже немного противно это
прикосновенiе голыми губами къ эпителiю ближняго. Но теперь меня вдругъ
подтянуло жену поцeловать, она же была къ этому неготова: какъ то такъ
вышло, что я всего лишь скользнулъ по ея волосамъ и уже не повторилъ
попытки, а, щелкнувъ почему-то каблуками, только тряхнулъ ея вялую руку и
вышелъ въ переднюю. Тамъ я быстро одeлся, схватилъ перчатки, провeрилъ,
взятъ ли свертокъ, и уже идя къ двери услышалъ, какъ изъ столовой она меня
зоветъ плаксивымъ и тихимъ голосомъ, но я не обратилъ на это вниманiя, мнe
хотeлось поскорeе выбраться изъ дому.
Я направился во дворъ, гдe находился большой, полный автомобилей
гаражъ. Меня привeтствовали улыбками. Я сeлъ, пустилъ моторъ въ ходъ.
Асфальтовая {148} поверхность двора была немного выше поверхности улицы,
такъ что при въeздe въ узкiй наклонный туннель, соединявшiй дворъ съ улицей,
автомобиль мой, сдержанный тормозами, легко и беззвучно нырнулъ.
|