Содержание:
Утром Колин заваривал для Горноцветова чай. В этот четверг
Горноцветов должен был рано поехать за город, чтобы повидать
балерину, набиравшую труппу, и потому все в доме еще спали,
когда Колин, в необыкновенно грязном японском халатике и в
потрепанных ботинках на босу ногу, поплелся в кухню за
кипятком. Его круглое, неумное, очень русское лицо, со
вздернутым носом и синими томными глазами (сам он думал, что
похож на верленовского "полу-пьерро, полу-гаврош", было помято
и лоснилось, белокурые волосы, еще не причесанные на косой ряд,
падали поперек лба, свободные шнурки ботинок со звуком мелкого
дождя похлестывали об пол. Он по-женски надувал губы, возясь с
чайником, а потом стал что-то мурлыкать, тихо и сосредоточенно.
Гроноцветов кончал одеваться, завязывал бантиком пятнистый
галстук перед зеркалом, сердясь на прыщ, только что срезанный
при бритье и теперь сочащийся желтой кровью сквозь плотный слой
пудры. Лицо у него было темное, очень правильное, длинные
загнутые ресницы придавали его карим глазам ясное, невинное
выраженье, черные короткие волосы слегка курчавились, он
по-кучерски брил сзади шею и отпускал бачки, которые двумя
темными полосками загибались вдоль ушей. Был он, как и его
приятель, невысокого роста, очень тощий, с прекрасно развитыми
мускулами ног, но узенький в груди и в плечах.
Они подружились сравнительно недавно, танцевали в русском
кабаре где-то на Балканах и месяца два тому назад приехали в
Берлин в поисках театральной фортуны. Особый оттенок,
таинственная жеманность несколько отделяла их от остальных
пансионеров, но, говоря по совести, нельзя было порицать
голубиное счастье этой безобидной четы.
Колин, после ухода друга, оставшись один в неубранной
комнате, открыл прибор для отделки ногтей и, вполголоса
напевая, стал подрезывать себе заусенцы. Чрезмерной
чистоплотностью он не отличался, зато ногти держал в отменном
порядке.
В комнате тяжело пахло ориганом и потом; в мыльной воде
плавал пучок волос, выдернутых из гребешка. По стенам поднимали
ножку балетные снимки; на столе лежал большой раскрытый веер и
рядом с ним -- грязный крахмальный воротничок.
Колин, полюбовавшись на пунцоватый блеск вычищенных
ногтей, тщательно вымыл руки, натер лицо и шею туалетной водой,
душистой до тошноты, скинув халат, прошелся нагишом на пуантах,
подпрыгнул с быстрой ножною трелью, проворно оделся, напудрил
нос, подвел глаза и, застегнув на все пуговицы серое, в талию,
пальто, пошел прогуляться, ровным движеньем поднимая и опуская
конец щегольской тросточки.
Возвращаясь домой к обеду, он обогнал у парадной двери
Ганина, который только что покупал в аптеке лекарство для
Подтягина. Старик чувствовал себя хорошо, что-то пописывал,
ходил по комнате, но Клара, посоветовавшись с Ганиным, решила
не пускать его сегодня из дому.
Колин, подоспев сзади, сжал Ганину руку повыше локтя. Тот
обернулся: -- А, Колин... хорошо погуляли?
-- Алек сегодня уехал,-- заговорил Колин, поднимаясь рядом
с Ганиным по лестнице.-- Я ужасно волнуюсь, получит ли он
ангажемент...
-- Так, так,-- сказал Ганин, который решительно не знал, о
чем с ним говорить. Колин засмеялся:
-- А Алферов-то вчера опять застрял в лифте. Теперь лифт
не действует...
Он повел набалдашником трости по перилу и посмотрел на
Ганина с застенчивой улыбкой:
-- - Можно у вас посидеть немного? Мне что-то очень скучно
сегодня...
"Ну ты, брат, не вздумай со скуки ухаживать за мной",--
мысленно огрызнулся Ганин, открывая дверь пансиона, и вслух
ответил:
-- К сожалению, я сейчас занят. В другой раз. -- Как
жаль,-- протянул Колин, входя за Ганиным и прикрывая за собой
дверь. Дверь не поддалась, кто-то сзади просунул большую,
коричневую руку, и оттуда басистый берлинский голос грянул: --
Одно мгновенье, господа.
Ганин и Колин оглянулись. Порог переступил усатый, тучный
почтальон. -- Здесь живет герр Алфэров? -- Первая дверь
налево,-- сказал Ганин. -- Благодарю,-- на песенный лад
прогудел почтальон и постучался в указанный номер. Это была
телеграмма.
-- Что такое? Что такое? Что такое? -- судорожно лепетал
Алферов, неловкими пальцами развертывая ее. От волненья он не
сразу мог прочесть наклеенную ленточку бледных неровных букв:
"priedu subbotu 8 utra". Алферов вдруг понял, вздохнул и
перекрестился. -- Слава тебе. Господи... Приезжает.
Широко улыбаясь и потирая свои костлявые ляжки, он присел
на постель и стал покачиваться взад и вперед. Его
водянисто-голубые глаза быстро помигивали, бородка цвета
навозца золотилась в косом потоке солнца.
-- Зер гут,-- бормотал он.-- Послезавтра-- суббота. Зер
гут. Сапоги в каком виде!.. Машенька удивится. Ничего,
как-нибудь проживем. Квартирку наймем, дешевенькую. Она уж
решит. А пока здесь поживем. Благо: дверь есть между комнатами.
Погодя немного, он вышел в коридор и постучался в соседний
номер.
Ганин подумал: "Что это мне сегодня покоя не дают?"
-- Вот что, Глеб Львович,-- без обиняков начал Алферов,
круговым взглядом обводя комнату,-- вы когда думаете съехать?
Ганин с раздраженьем посмотрел на него: -- Меня зовут Лев.
Постарайтесь запомнить. -- Ведь к субботе съедете? -- спросил
Алферов и мысленно соображал: "Постель нужно будет иначе, Шкап
от проходной двери отставить..."
-- Да, съеду,-- ответил Ганин и опять, как тогда за
обедом, почувствовал острую неловкость.
-- Ну вот и отлично,-- возбужденно подхватил Алферов.--
Простите за беспокойство, Глеб Львович.
И в последний раз окинув взглядом комнату, он со стуком
вышел.
-- Дурак...-- пробормотал Ганин.-- К черту его. О чем это
я так хорошо думал сейчас... Ах, да... ночь, дождь, белые
колонны.
-- Лидия Николаевна! Лидия Николаевна! -- громко звал
маслянистый голос Алферова в коридоре.
"Житья от него нет,-- злобно подумал Ганин.-- Не буду
сегодня здесь обедать. Довольно."
На улице асфальт отливал лиловым блеском; солнце путалось
в колесах автомобилей. Рядом с кабачком был гараж; пройма его
ворот зияла темнотой, и оттуда нежно пахнуло карбидом. И этот
случайный запах помог Ганину вспомнить еще живее тот русский,
дождливый август, тот поток счастья, который тени его
берлинской жизни все утро так назойливо прерывали.
Он выходил из светлой усадьбы в черный, журчащий сумрак,
зажигал нежный огонь в фонарике велосипеда,-- и теперь, когда
он случайно вдохнул карбид, все ему вспомнилось сразу: мокрая
трава, хлещущая по движущейся икре, по спицам колес, круг
молочного света, впивающий и растворяющий тьму, из которой
возникали: то морщинистая лужа, то блестящий камешек, то
навозом обитые доски моста, то, наконец, вертящаяся калитка,
сквозь которую он протискивался, задевая плечом мягкую мокрую
листву акаций.
И тогда в струящейся тьме выступали с тихим вращеньем
колонны, омытые все тем же нежным, белесым светом велосипедного
фонарика, и там на шестиколонном крытом перроне чужой
заколоченной усадьбы его встречал душистый холодок, смешанный
запах духов и промокшего шевиота,-- и этот осенний, этот
дождевой поцелуй был так долог и так глубок, что потом плыли в
глазах большие, светлые, дрожащие пятна, и еще сильнее казался
развесистый, многолиственный, шелестящий шум дождя. Мокрыми
пальцами он открывал стеклянную дверцу фонарика, тушил огонек.
Ветер напирал из тьмы тяжело и влажно. Машенька, сидя рядом на
облупившейся балюстраде, гладила ему виски холодной ладошкой, и
в темноте он различал смутный угол ее промокшего банта и
улыбавшийся блеск глаз.
Дождевая сила в липах перед перроном, в черной, клубящейся
тьме, прокатывала широким порывом, и скрипели стволы,
схваченные железными скрепами для поддержания их дряхлой мощи.
И под шум осенней ночи он расстегивал ей кофточку, целовал ее в
горячую ключицу; она молчала,-- только чуть блестели глаза,-- и
кожа на ее открытой груди медленно остывала от прикосновений
его губ и сырого ночного ветра. Они говорили мало, говорить
было слишком темно. Когда он наконец зажигал спичку, чтобы
посмотреть на часы, Машенька щурилась, откидывала со щеки
мокрую прядь. Он обнимал ее одной рукой, другой катил, толкая
за седло, велосипед,-- и в моросящей тьме они тихо шли прочь,
спускались по тропе к мосту и там прощались -- длительно,
горестно, словно перед долгой разлукой.
И в ту черную, бурную ночь, когда, накануне отъезда в
Петербург к началу школьного года, он в последний раз
встретился с ней на этом перроне с колоннами, случилось нечто
страшное и нежданное, символ, быть может, всех грядущих
кощунств. В эту ночь особенно шумно шел дождь, и особенно
нежной была их встреча. И внезапно Машенька вскрикнула,
спрыгнула с перил. И при свете спички Ганин увидел, что ставня
одного из окон, выходящих на перрон, отвернута, что к черному
стеклу изнутри прижимается, сплющив белый нос, человеческое
лицо. Оно двинулось, скользнуло прочь, но оба они успели узнать
рыжеватые вихры и выпученный рот сына сторожа, зубоскала и
бабника лет двадцати, всегда попадавшегося им в аллеях парка. И
Ганин одним бешеным прыжком кинулся к окну, просадил спиною
хряснувшее стекло, ввалился в ледяную мглу и с размаху ударился
головой в чью-то крепкую грудь, которая екнула от толчка. И в
следующий миг они сцепились, покатились по гулкому паркету,
задевая во тьме мертвую мебель в чехлах, и Ганин, высвободив
правую руку, стал бить каменным кулаком по мокрому лицу,
оказавшемуся вдруг под ним. И только когда сильное тело,
прижатое им к полу, вдруг обмякло и стало стонать, он встал и
тяжело дыша, тыкаясь во тьме о какие-то мягкие углы, добрался
до окна, вылез опять на перрон, отыскал рыдавшую, перепуганную
Машеньку -- и тогда заметил, что изо рта у него течет что-то
теплое, железистое, и что руки порезаны осколками стекла. А
утром он уехал в Петербург -- и по дороге на станцию, из окна
глухо и мягко стучавшей кареты, увидел Машеньку, шедшую по краю
шоссе вместе с подругами. Стенка, обитая черной кожей,
мгновенно закрыла ее, и так как он был не один в карете, то он
не решился взглянуть в заднее овальное оконце.
Судьба в этот последний августовский день дала ему наперед
отведать будущей разлуки с Машенькой, разлуки с Россией.
Это было пробным испытанием, таинственным предвкушением;
особенно грустно уходили одна за другой в серую муть горящие
рябины, и казалось невероятным, что весною он опять увидит эти
поля, этот валун на юру, эти задумчивые телеграфные столбища.
В петербургском доме все показалось по-новому чистым, и
светлым, и положительным, как это всегда бывает по возвращении
из деревни. Началась школа,-- он был в седьмом классе, учился
небрежно. Выпал первый снег, и чугунные ограды, спины понурых
лошадей, дрова на баржах, покрылись белым, пухловатым слоем.
И только в ноябре Машенька переселилась в Петербург. Они
встретились под той аркой, где -- в опере Чайковского -- гибнет
Лиза. Валил отвесно крупный мягкий снег в сером, как матовое
стекло, воздухе. И Машенька в это первое петербургское свидание
показалась слегка чужой, оттого, быть может, что была в шляпе и
в шубке. С этого дня началась новая -- снеговая -- эпоха их
любви. Встречаться было трудно, подолгу блуждать на морозе было
мучительно, искать теплой уединенности в музеях и в
кинематографах было мучительнее всего,-- и недаром в тех
частых, пронзительно нежных письмах, которые они в пустые дни
писали друг другу (он жил на Английской набережной, она на
Караванной), оба вспоминали о тропинках парка, о запахе
листопада, как о чем-то немыслимо дорогом и уже невозвратимом:
быть может только бередили любовь свою, а может быть
действительно понимали, что настоящее счастье минуло. И по
вечерам они звонили друг другу,-- узнать, получено ли письмо, и
где и когда встретиться: ее смешное произношение было еще
прелестнее в телефон, она говорила куцые стишки и тепло
смеялась, прижимала к груди трубку, и ему чудилось, что он
слышит стук ее сердца.
Так они говорили часами.
Она ходила в ту зиму в серой шубке, слегка толстившей ее,
и в замшевых гетрах, надетых прямо на тонкие комнатные
башмачки. Он никогда не видел ее простуженной, даже озябшей.
Мороз, метель только оживляли ее, и в ледяных вихрях в темном
переулке он обнажал ей плечи, снежинки щекотали ее, она
улыбалась сквозь мокрые ресницы, прижимала к себе его голову, и
рыхлый снежок осыпался с его каракулевой шапки к ней на голую
грудь.
Эти встречи на ветру, на морозе больше его мучили, чем ее.
Он чувствовал, что от этих несовершенных встреч мельчает,
протирается любовь. Всякая любовь требует уединенья, прикрытия,
приюта, а у них приюта не было. Их семьи не знали друг друга;
эта тайна, которая сперва была такой чудесной, теперь мешала
им. И ему начинало казаться, что все поправится, если она, хотя
бы в меблированных номерах, станет его любовницей,-- и эта
мысль жила в нем как-то отдельно от самого желанья, которое уже
слабело под пыткой скудных прикосновений.
Так проблуждали они всю зиму, вспоминая деревню, мечтая о
будущем лете, иногда ссорясь и ревнуя, пожимая друг дружке руки
под мохнатой, плешивой полостью легких извощичьих сапок,-- а в
самом начале нового года Машеньку увезли в Москву.
И странно: эта разлука была для Ганина облегченьем. Он
знал, что летом она вернется в дачное место под Петербургом, он
сперва много думал о ней, воображал новое лето, новые встречи,
писал ей все те же пронзительные письма, а потом стал писать
реже, а когда сам переехал на дачу в первые дни мая, то и.
вовсе писать перестал. И в эти дни он успел сойтись и позвать с
нарядной, милой, белокурой дамой муж которой воевал в Галиции.
И потом Машенька вернулась.
Голос ее слабо и далеко вспыхнул, в телефоне дрожал гул,
как в морской раковине, по временам еще более далекий
перекрестный голос перебивал, вел с кем-то разговор в четвертом
измереньи: дачный телефонный аппарат был старый, с вращательной
ручкой,-- и между ним и Машенькой было верст пятьдесят гудящего
тумана.
-- Я приеду,-- кричал в трубку Ганин.-- Я говорю, что
приеду. На велосипеде, выйдет два часа.
-- ...Не хотел опять в Воскресенске. Ты слушаешь? Папа ни
за что не хотел опять снять дачу в Воскресенске. От тебя досюда
пятьдесят...
-- Не забудьте привезти штиблеты,-- мягко и равнодушно
сказал перекрестный голос.
И снова в жужжаньи просквозила Машенька точно в
перевернутом телескопе. И когда она совсем исчезла, Ганин
прислонился к стене и почувствовал, что у него горят уши.
Он выехал около трех часов дня, в открытой рубашке и
футбольных трусиках, в резиновых башмаках на босу ногу. Ветер
был в спину, он ехал быстро, выбирая гладкие места между острых
камешков на шоссе, и вспоминал, как проезжал мимо Машеньки в
прошлом июле, когда еще не был с нею знаком.
На пятнадцатой версте лопнула задняя шина, и он долго
чинил ее, сидя на краю канавы. Над полями, с обеих сторон
шоссе, звенели жаворонки; прокатил в облаке пыли серый
автомобиль с двумя офицерами в совиных очках. Покрепче надув
починенную шину, он поехал дальше, чувствуя, что не рассчитал,
опоздал уже на час. Свернув с шоссе, он поехал лесом, по тропе,
указанной прохожим мужиком. И потом свернул опять, да неверно,
и долго колесил, раньше чем попал на правильную дорогу. Он
отдохнул и поел в деревушке и, когда оставалось всего
двенадцать верст, переехал острый камушек, и опять свистнула и
осела та же шина.
Было уже темновато, когда он прикатил в дачный городок,
где жила Машенька. Она ждала его у ворот парка, как было
условлено, но уже не надеялась, что он приедет, так как ждала
уже с шести часов. Увидя его, она от волненья оступилась, чуть
не упала. На ней было белое сквозистое платье, которого Ганин
не знал. Бант исчез, и потому ее прелестная голова казалась
меньше. В подобранных волосах синели васильки.
В этот странный, осторожно-темнеющий вечер, в липовом
сумраке широкого городского парка, на каменной плите, вбитой в
мох, Ганин, за один недолгий час, полюбил ее острее прежнего и
разлюбил ее как будто навсегда.
Они сначала говорили тихо и блаженно,-- о том, что вот так
долго не виделись, о том, что на мху, как крохотный семафор,
блестит светлячок. Ее милые, милые татарские глаза близко
скользили у его лица, белое платье, словно мерцало в темноте,--
и. Боже мой, этот запах ее, непонятный, единственный в мире...
-- Я твоя,-- сказала она.-- Делай со мной, что хочешь.
Молча, с бьющимся сердцем, он наклонился над ней, забродил
руками по ее мягким, холодноватым ногам. Но в парке были
странные шорохи, кто-то словно все приближался из-за кустов;
коленям было твердо и холодно на каменной плите; Машенька
лежала слишком покорно, слишком неподвижно.
Он застыл, потом неловко усмехнулся. -- Мне все кажется,
что кто-то идет,-- сказал он и поднялся.
Машенька вздохнула, оправила смутно белевшее платье,
встала тоже.
И потом, когда они шли к воротам по пятнистой от луны
дорожке, Машенька подобрала с травы бледно-зеленого светляка.
Она держала его на ладони, наклонив голову, и вдруг
рассмеялась, сказала с чуть деревенской ужимочкой: "В обчем --
холодный червячок".
И в это время Ганин, усталый, недовольный собой, озябший в
своей легкой рубашке, думал о том, что все кончено, Машеньку он
разлюбил,-- и когда через несколько минут он покатил в лунную
мглу домой по бледной полосе шоссе,, то знал, что больше к ней
не приедет.
Лето прошло; Машенька не писала, не звонила, он же занят
был другими делами, другими чувствами.
Снова на зиму он вернулся в Петербург, ускоренным порядком
в декабре держал выпускные экзамены, поступил в Михайловское
юнкерское училище. И следующим летом, уже в год революции, он
еще раз увиделся с Машенькой.
Он был на перроне Варшавского вокзала. Вечерело. Только
что подали дачный поезд. В ожиданьи звонка,, он гулял взад и
вперед по замызганной платформе и, глядя на сломанную багажную
тачку, думал о чем-то другом, о вчерашней пальбе перед Гостиным
Двором, и вместе с тем был раздражен мыслью, что не мог
дозвониться на дачу, и что .придется плестись со станции на
извозчике.
Когда лязгнул третий звонок, он подошел к единственному в
составе синему вагону, стал влезать на площадку,-- и на
площадке, глядя на него сверху, стояла Машенька. За год она
изменилась, слегка, пожалуй, похудела и была в незнакомом синем
пальто с пояском. Ганин неловко поздоровался, вагон громыхнул
буферами, поплыл. Они остались стоять на площадке. Машенька,
должно быть, видела его раньше и нарочно забралась в синий
вагон, хотя ездила всегда в желтом, и теперь с билетом второго
не хотела идти в отделение. В руках у нее была плитка шоколада
Блигкен и Робинсон; она сразу отломала кусок, предложила.
И Ганину было страшно грустно смотреть на нее,-- что-то
робкое, чужое было во всем ее облике,, посмеивалась она реже,
все отворачивала лицо. И на нежной шее были лиловатые
кровоподтеки, теневое ожерелье, очень шедшее к ней. Он
рассказывал какую-то чепуху, показывал ссадину от пули на
сапоге, говорило политике. А вагон погрохатывал, поезд несся
между дымившихся торфяных болот в желтом потоке вечерней зари;
торфяной сероватый дым мягко и низко стелился, образуя как бы
две волны тумана, меж которых несся поезд.
Она слезла на первой станции, и он долго смотрел с
площадки на ее удалявшуюся синюю фигуру, и чем дальше она
отходила, тем яснее ему становилось, что он никогда не разлюбит
ее. Она не оглянулась. Из сумерек тяжело и пушито пахло
черемухой.
Когда поезд тронулся, он вошел в отделение, и там было
темно, оттого что в пустом вагоне кондуктор не счел нужным
зажечь огарки в фонарях. Он лег навзничь на полосатый тюфяк
лавки и в пройму дверцы видел, как за коридорным окном
поднимаются тонкие провода среди дыма горящего торфа и смуглого
золота заката. Было странно и жутковато нестись в этом пустом,
тряском вагоне между серых потоков дыма, и странные мысли
приходили в голову, словно все это уже было когда-то,-- так вот
лежал, подперев руками затылок, в сквозной, грохочущей тьме, и
так вот мимо окон, шумно и широко, проплывал дымный закат.
Больше он не видался с Машенькой.
Шум подкатил, хлынул, бледное облако заволокло окно,
стакан задребезжал на рукомойнике. Поезд прошел, и теперь в
окне снова раскинулась веерная пустыня рельс. Нежен и туманен
Берлин, в апреле, под вечер.
В этот четверг, в сумерки, когда всего глуше гул поездов,
к Ганину зашла, ужасно волнуясь, Клара -- передать ему
Людмилины слова: "Скажи ему так,-- бормотала Людмила, когда от
нее уходила подруга.-- Так скажи: что я не из тех женщин,
которых бросают. Я сама умею бросать. Скажи ему, что я от него
ничего не требую, не хочу, но считаю свинством, что он не
ответил на мое письмо. Я хотела проститься с ним по-дружески,
предложить ему, что пускай любви не будет, но пускай останутся
самые простые дружеские отношения, а он не потрудился даже
позвонить. Передай ему, Клара, что я ему желаю всякого счастья
с его немочкой и знаю, что он не так скоро забудет меня".
-- Откуда взялась немочка?-- поморщился Ганин, когда
Клара, не глядя на него, быстрым, тихим голосом передала ему
все это.-- И вообще., почему она вмешивает вас в это дело.
Очень вое это скучно.
-- Знаете что, Лев Глебович,-- вдруг воскликнула Клара,
окатив его своим влажным взглядом,-- вы просто очень
недобрый... Людмила о вас думает только хорошее, идеализирует
вас, но если бы она все про вас знала...
Ганин с добродушным удивлением глядел на нее. Она
смутилась, испугалась, опустила опять глаза.
-- Я только передаю вам, потому что она сама просила,--
тихо сказала Клара.
-- Мне нужно уезжать,-- после молчанья спокойно заговорил
Ганин.-- Эта комната, эти поезда, стряпня Эрики -- надоели мне.
К тому же деньги мои кончаются, скоро придется опять работать.
Я думаю в субботу покинуть Берлин навсегда, махнуть на .юг
земли, в какой-нибудь порт... Он задумался, сжимая и разжимая
руку. -- Впрочем я ничего не знаю... есть одно
обстоятельство... Вы бы очень удивились, если бы узнали, что я
задумал... У меня удивительный, неслыханный план. Если он
выйдет, то уже послезавтра меня в этом городе не будет.
"Какой он, право, странный",-- думала Клара, с тем щемящим
чувством одиночества, которое всегда овладевает нами, когда
человек, нам дорогой, предается мечте, в которой нам нет места.
Зеркально-черные зрачки Ганина расширились, нежные, частые
ресницы придавали что-то пушистое, теплое его глазам, и
спокойная улыбка задумчивости чуть приподымала его верхнюю
губу, из-под которой белой полоской блестели ровные зубы.
Темные, густые брови, напоминавшие Кларе обрезки дорогого меха,
то сходились, то расступались, и на чистом лбу появлялись и
исчезали мягкие морщинки. Заметив, что Клара глядит на него, он
перемигнул ресницами, провел рукой по лицу и вспомнил, что
хотел ей сказать:
-- Да. Я уезжаю, и все прекратится. Вы так просто ей и
скажите: Ганин, мол, уезжает и просит не поминать его лихом.
Вот и все.
В пятницу утром танцовщики разослали остальным четырем
жильцам такую записку: Ввиду того, что:
1. Господин Ганин нас покидает.
2. Господин Подтягин покидать собирается.
3. К господину Алферову завтра приезжает жена.
4. M-lle Кларе исполняется двадцать шесть лет.
И 5. Нижеподписавшиеся получили в сем городе ангажемент --
ввиду всего этого устраивается сегодня в десять часов пополудни
в номере шестого апреля -- празднество.
-- Гостеприимные юноши,-- усмехнулся Подтягин, выходя из
дома вместе с Ганиным, который взялся сопровождать его в
полицию.-- Куда это вы едете, Левушка? Далеко загнете? Да... Вы
-- вольная птица. Вот меня в юности мучило желанье
путешествовать, пожирать свет Божий. Осуществилось, нечего
сказать...
Он поежился от свежего весеннего ветра, поднял воротник
пальто, темно-серого, чистого, с большущими костяными
пуговицами. Он еще чувствовал в ногах сосущую слабость,
оставшуюся после припадка, но сегодня ему было как-то легко,
весело от мысли, что теперь-то уж наверное кончится возня с
паспортом, и он получит возможность хоть завтра уехать в Париж.
Громадное, багровое здание центрального полицейского
управления выходило сразу на четыре улицы; оно было построено в
грозном, но очень дурном готическом стиле, с тусклыми окнами, с
очень интересным двором, через который нельзя было проходить, и
с бесстрастным полицейским у главного портала. Стрелка на стене
указывала через улицу на мастерскую фотографа, где в двадцать
минут можно было получить свое жалкое изображение: полдюжины
одинаковых физиономий, из которых одна наклеивалась на желтый
лист паспорта, еще одна поступала в полицейский архив, а
остальные, вероятно, расходились по частным коллекциям
чиновников.
Подтягин и Ганин вошли в широкий серый коридор. У двери
паспортного отделенья стоял столик, и седой, в усах, чиновник
выдавал билетики с номерами, изредка, как школьный учитель,
поглядывая через очки на небольшую разноплеменную толпу.
-- Вам надо стать в очередь и взять номер,-- сказал Ганин.
-- Этого-то я и не делал,-- шепотом ответил старый поэт.--
Прямо проходил в дверь...
Получив через несколько минут билетик, он обрадовался,
стал еще больше похож на толстую морскую свинку.
В голой комнате, где за низкой перегородкой, в душной
волне солнца, сидели за своими столами чиновники, опять была
толпа, которая, казалось, только затем и пришла, чтобы во все
глаза смотреть на то, как эти угрюмые господа пишут.
Ганин протиснулся вперед, таща за рукав Подтягина, который
доверчиво посапывал.
Через полчаса, сдав подтягинский паспорт, они перешли к
другому столу,-- опять была очередь, давка, чье-то гнилое
дыханье, и, наконец, за несколько марок желтый лист был
возвращен, уже укрcat: al: Is a directory
ашенный волшебным клеймом.
-- Ну теперь айда в консульство,-- радостно крякнул
Подтягин, когда они вышли из грозного на вид, но в общем
скучноватого заведения.-- Теперь -- дело в шляпе. Как это вы.
Лев Глебович дорогой, так покойно с ними говорили? А я-то в
прошлые разы как мучился... Давайте-ка, на имперьял влезем.
Какое, однако, счастье. Я даже, знаете, вспотел.
Он первый вскарабкался по винтовой лесенке, кондуктор
сверху бабахнул ладонью о железный борт, автобус тронулся. Мимо
поплыли дома, вывески, солнце в витринах.
-- Наши внуки никак не поймут вот этой чепухи с визами,--
говорил Подтягин, благоговейно рассматривая свои паспорт.--
Никак не поймут, что в простом штемпеле могло быть столько
человеческого волненья... Как вы думаете,-- вдруг спохватился
он,-- мне теперь французы наверное визу поставят?
-- Ну конечно, поставят,-- сказал Ганин.-- Ведь вам
сообщили, что есть разрешение.
-- Пожалуй, завтра уеду,-- посмеивался Подтягин.-- Поедем
вместе, Левушка. Хорошо будет в Париже. Нет, да вы только
посмотрите, какая мордомерия у меня.
Ганин через его руку взглянул на паспорт, на снимок в
уголку. как школьный учитель, поглядывая через очки на
небольшую разноплеменную то Снимок, точно, был замечательный:
изумленное распухшее лицо плавало в сероватой мути.
-- А у меня целых два паспорта,-- сказал с улыбкой
Ганин.-- Один русский, настоящий, только очень старый, а другой
польский, подложный. По нему-то и живу.
Подтягин, платя кондуктору, положил свой желтый листок на
сиденье, рядом с собой, выбрал из нескольких монет на ладони
сорок пфеннигов, вскинул глаза на кондуктора: -- Генух?
Потом бочком глянул на Ганина.
-- Что это вы говорите. Лев Глебович. Подложный? --
Именно. Меня, правда, зовут Лев, но фамилия вовсе не Ганин.
-- Как же это так, голубчик,-- удивленно таращил глаза
Подтягин и вдруг схватился за шляпу,-- дул сильный ветер.
-- Так. Были дела,-- задумчиво проговорил Ганин.-- Года
три тому назад. Партизанский отряд. В Польше. И так далее. Я
когда-то думал: проберусь в Петербург, подниму восстание... А
теперь как-то забавно и удобно с этим паспортом.
Подтягин вдруг отвел глаза, мрачно сказал: -- Мне,
Левушка, сегодня Петербург снился. Иду по Невскому, знаю, что
Невский, хотя ничего похожего. Дома -- косыми углами, сплошная
футуристика, а небо черное, хотя знаю, что день. И прохожие
косятся на меня. Потом переходит улицу человек и целится мне в
голову. Я часто это вижу. Страшно,-- ох, страшно,-- что когда
нам снится Россия, мы видим не ее прелесть, которую помним
наяву, а что-то чудовищное. Такие, знаете, сны, когда небо
валится и пахнет концом мира.
-- Нет,-- сказал Ганин,-- мне снится только прелесть. Тот
же лес, та же усадьба. Только иногда бывает как-то пустовато,
незнакомые просеки. Но это ничего. Нам тут вылезать, Антон
Сергеевич.
Он сошел по винтовой лесенке, помог Подтягину соступить на
асфальт.
-- Вода славно сверкает,-- заметил Подтягин, с трудом дыша
и указывая растопыренной рукой на канал.
-- Осторожно,-- велосипед,-- сказал Ганин.-- А консульство
вон там, направо.
-- Примите мое искреннее благодарение. Лев Глебович. Я
один бы никогда не кончил этой паспортной канители. Отлегло.
Прощай, Дейтчланд.
Они вошли в здание консульства и стали подниматься по
ступеням.
Подтягин на ходу пошарил в кармане. -- Идем же,--
обернулся Ганин. Но старик все шарил.
|