Содержание:
В день рождения Круга его известили по телефону, что Глава Государства
соблаговолил одарить его личной беседой, и едва успел распыхтевшийся философ
опустить телефонную трубку, дверь распахнулась и, -- совершенно как на
театре, лакей из тех, что возникают и коченеют за полсекунды до того, как
хлопнет в ладоши их подставной хозяин (которого они между актами обижают, а
может и поколачивают), -- щелкнул каблуками и откозырял с порога
франт-адъютант. Ко времени, когда дворцовый автомобиль, громадный черный
лимузин, заставляющий вспомнить о похоронах по первому разряду в
алебастровых городах, прибыл в пункт назначения, раздражение Круга сменилось
чем-то вроде угрюмого любопытства. Круг, одетый вполне официально, обут был,
однако, в домашние шлепанцы, и двое гигантских привратников (которых Падук
унаследовал вместе с подпирающими балконы униженными кариатидами) глазели на
его рассеянные ступни, шаркавшие по мраморным ступеням. С этой минуты вокруг
него постоянно и тихо кишело множество разного сброда в мундирах, заставляя
его переходить туда и сюда, -- не определенными жестами или словами, но
бестелесным упругим давлением. Его препроводили в приемную, где вместо
обычных журналов предлагались на выбор головоломки (стеклянные, к примеру,
безделицы, внутри которых метались яркие, безнадежно подвижные шарики, кои
следовало заманить в пустые орбиты безглазых клоунов). Через минуту явились
двое мужчин в масках и всесторонне его обыскали. Затем один удалился за
ширму, другой же извлек откуда-то пузырек с биркой
"H2SO4" и схоронил его в левой подмышке Круга.
Заставив Круга принять "непринужденную позу", он призвал своего компаньона,
тот приблизился с нетерпеливой улыбкой и тут же сыскал пузырек, вслед за чем
был обвинен в подглядывании сквозь kwazinku [щель между створками ширмы].
Быстрое разрастание ссоры пресеклось появлением zemberla [камергера].
Чопорный старенький персонаж тотчас приметил, что Круг обут неподобающим
образом; и вихрь лихорадочных поисков пронесся по гнетущим просторам дворца.
Вкруг Круга начала собираться небольшая коллекция разного рода обувки --
множество измызганных бальных штиблет, крохотный девичий шлепанец,
отороченный траченным молью беличьим мехом, какие-то окровавленные валенки,
туфли коричневые, туфли черные и даже пара полусапог с приделанными к ним
коньками. Только они и сгодились для Круга, и прошло еще несколько времени,
пока отыскались руки и инструменты, способные лишить их подошвы
заржавленных, но грациозно изогнутых приложений.
Вслед за этим zemberl препроводил Круга к ministru dvortza фон Эмбиту
(немецкого происхождения). Эмбит немедленно объявил себя смиренным
поклонником кругова гения. "Mirokonzepsia", сообщил он, сформировала его ум.
Больше того, его двоюродный брат учился у профессора Круга, известного
медика, -- это часом не родственник? Нет. Несколько минут ministr предавался
светской болтовне (странная была у него привычка слегка всхрапывать, прежде
чем что-то сказать), потом взял Круга под руку, и они пошли длинным
коридором с дверьми по одной стороне и просторами гобелена, то оливковою, то
салатно-зеленого, изображающего что-то вроде бесконечной охоты в
субтропических кущах, -- по другой. Гостю пришлось осмотреть различные
комнаты, т.е. его провожатый тихо приотворял дверь и уважительным шепотом
направлял его интерес на тот или иной объект, достойный внимания. Первая из
показанных комнат вмещала выполненную в бронзе контурную карту страны;
города и села представлялись на ней разноцветными полу- и вполне
драгоценными камнями. В следующей юная машинистка вникала в содержание
некоторых документов, и так погружена была она в их расшифровку, и так
неслышно проник в эту комнату ministr, что барышня дико завизжала, когда он
всхрапнул у нее за спиной. Затем навестили классную: десятка два смуглых
армянских и сицилийских мальчиков старательно что-то писали за красного
дерева партами, а их eunig, жирный старик с крашенными волосами и налитыми
кровью глазами, сидел перед ними и раскрашивал ногти, и зевал, не раскрывая
рта. Особенный интерес представляла совершенно пустая комната, в которой
какая-то вымершая мебель оставила медвяно-желтые квадраты на коричневатых
полах: фон Эмбит тут задержался и Круга заставил задержаться, и указал ему
молча на пылесос, и постоял, елозя глазами туда и сюда, как бы порхая ими по
святыням древнего храма.
Однако кое-что еще более поразительное имелось в запасе pour la bonne
bouche. Notamment, une grande pièce bien claire со столами и стульями
скромной лабораторной породы, и нечто, смахивающее на особо крупный и
сложный радиоприемник. Из этой машины исходило постоянное уханье вроде
биения африканского барабана, и трое врачей в белом подсчитывали число
ударов в минуту. Со своей стороны, два грозной наружности молодца из личной
охраны Падука контролировали докторов, производя отдельный подсчет.
Хорошенькая медсестра читала в углу "Отброшенные розы", и личный врач
Падука, огромный мужчина с младенческим личиком и в запыленном на вид
сюртуке крепко спал за проекционным экраном. Тумм-па, тумм-па, тумм-па,
повторяла машина, и время от времени лишняя систола слегка нарушала ритм.
Обладатель сердца, к усиленным стукам которого прислушивались эксперты,
помещался в своем кабинете в пятидесяти примерно футах отсюда. Солдаты его
охраны -- сплошь кожи и патронташи -- придирчиво рассмотрели бумаги Круга и
фон Эмбита. Последний господин по забывчивости не прихватил фотокопии со
свидетельства о рождении, а значит не мог быть пропущен -- к большому его,
но впрочем добродушному огорчению. Круг вошел один.
Падук, затянутый от карбункула до мозолей в серое полевое сукно, стоял,
сложив за спиною руки и повернувшись этой спиной к читателю. Одетый и
установленный описанным выше образом, он стоял перед унылым французским
окном. Драные облака неслись по белесому небу, чуть дребезжало в окне
стекло. Комната, увы, когда-то была бальной залой. Стены ее оживляла густая
лепнина. Несколько стульев, плывших по пустынной глади зеркал, были
раззолочены. Также и радиатор. Один угол комнаты срезал огромный письменный
стол.
-- Я тут, -- сказал Круг.
Падук повернулся на каблуках и, не глядя на посетителя, прошествовал к
столу. Там он утоп в обтянутом кожей кресле. Круг, которому начал жать левый
ботинок, поискал куда бы присесть, не нашел и оглянулся на золоченые стулья.
Однако хозяин дома предусмотрел и это: раздался щелчок, и копия klubzessela
[кресла] Падука выскочила из ловушки вблизи стола.
Физически Жаба мало переменился, разве что каждая из частичек видимого
его организма расширилась и загрубела. Клок волос на макушке шишковатой, до
синевы выбритой головы был аккуратно расчесан надвое. Был он прыщавее, чем
когда-либо, и приходилось гадать, какой же могучей силой воли должен
обладать человек, чтоб удержаться и не выдавить черные головки, засорившие
грубые поры крыльев и окрестностей крыльев его толстоватого носа. Верхнюю
губу уродовал шрам. Кусок пористого пластыря был прилеплен сбоку от
подбородка; еще больший кусок с замызганным уголком и сбившимся ватным
тампоном виднелся в складке шеи, как раз над жестким воротом полувоенного
френча. Словом, он был немножко слишком поганым, чтобы казаться
правдоподобным, поэтому давайте позвеним в колокольчик (что в когтях у
бронзового орла), и пусть похоронщик слегка его приукрасит. Ну вот, кожа
вычищена и обрела марципановый ровный оттенок. Лоснистый гладкий парик с
изысканно переплетенными рыжими и белокурыми прядями прикрывает голову.
Розовая краска спрятала непристойный шрам. Право, прелесть что было бы за
лицо, если бы нам удалось закрыть ему глаза. Но как ни давили мы на веки,
они распахивались снова. Я никогда не замечал, какие у него глаза, или же
его глаза изменились.
Они были как у рыбы в запущенном аквариуме -- тинистые, бессмысленные
гляделки, к тому же бедняга смертельно смутился, оказавшись наедине с
большим, тяжелым Адамом Кругом.
-- Ты хотел меня видеть. В чем твои горести? В чем твоя правда? Люди
вечно хотят видеть меня и говорить со мной о своих горестях, о своих
правдах. Я устал, мир устал, мы оба устали. Горести мира -- мои горести. Я
говорю им: говорите со мной о горестях ваших. Чего же ты хочешь?
Этот маленький спич был пробормотан медленно, ровно, невыразительно. И,
пробормотав его, Падук склонил главу и уставился на свои руки. То, что
осталось от его ногтей, выглядело узенькими полосками, потонувшими в
желтоватом мясе.
-- Ну, что же, -- сказал Круг, -- коли ты так это излагаешь,
dragotzennyi [дражайший], то я хочу выпить.
Телефон уважительно звякнул. Падук выслушал его. Щека у него, пока он
выслушивал, дергалась. Затем он передал трубку Кругу, который с удобством
облапил ее и сказал: "Да".
-- Профессор, -- сказал телефон, -- это всего лишь совет, не более. Как
правило, Главе Государства не говорят 'dragotzennyi'.
-- Понятно, -- сказал Круг, вытягивая ногу. -- Кстати, не откажите в
любезности, принесите сюда коньяку. Обождите немного----
Он вопросительно взглянул на Падука, и тот сделал отчасти
проповеднический, или же галльский жест усталости и отвращения -- поднял обе
руки и уронил их снова.
-- Один коньяк и стакан молока, -- сказал Круг и повесил трубку.
-- Больше двадцати пяти лет, Мугакрад, -- сказал Падук, помолчав. -- Ты
остаешься прежним, но мир кружится. Гумакрад, бедный, маленький Гумрадка.
-- И тут, -- сказал Круг, -- они разговорились о былых временах,
вспомнили учителей с их причудами, -- одними и теми же, не странно ли, на
протяжении многих лет, и что же могло быть забавней привычных вычур? Брось,
dragotzennyi, бросьте, сударь, все это мне знакомо, да к тому же, у нас есть
что обсудить, и оно важнее клякс и снежков.
-- Ты можешь пожалеть об этом, -- сказал Падук.
Круг побарабанил пальцами по своему краю стола. Затем нащупал длинный
нож для бумаг, слоновая кость.
Вновь зазвякал телефон. Падук послушал.
-- Тебе советуют ножа здесь не трогать, -- сказал он Кругу и, вздохнув,
положил трубку. -- Зачем ты хотел меня видеть?
-- Я не хотел. Хотел ты.
-- Ладно, зачем я хотел? Тебе это ведомо, бедламный Адам?
-- Затем, -- ответил Круг, -- что я единственный, кто способен встать
на другой конец доски и заставить твой край подняться.
В дверь отрывисто стукнули и вошел, звеня подносом, zemberl. Он
расторопно обслужил двух друзей и вручил Кругу письмо. Круг отхлебнул и
начал читать, что там написано. "Профессор, было написано там, -- Ваши
манеры все еще некорректны. Вам следовало бы принять во внимание, что
несмотря на узкий и ломкий мостик школьных меморий, соединяющий ваши две
стороны, вглубь их разделяет пропасть величия и власти, которую даже
гениальный философ (а именно таковым Вы и являетесь -- да, сударь!) не имеет
надежды измерить. Не должно Вам допускать себя до этой гадкой фамильярности.
Приходится вновь предупреждать Вас. Умолять Вас. В надежде, что туфли не
слишком жмут, остаюсь -- Ваш доброжелатель."
-- Ну-ну, -- сказал Круг.
Падук омочил губы в пастеризованном молоке и заговорил еще более
хриплым голосом.
-- Теперь позволь, я тебе скажу. Они приходят и говорят мне. Почему
медлит этот достойный и умный человек? Почему не служит он Государству? И я
отвечаю: не знаю. И они также теряются в догадках.
-- Это какие же такие "они"? -- сухо осведомился Круг.
-- Друзья -- друзья закона, друзья законодателя. И деревенские общины.
И городские клубы. И великие ложи. Почему это так, почему он не с нами? Я
лишь эхо их вопрошаний.
-- Черта лысого ты эхо, -- сказал Круг.
Дверь слегка приоткрылась, и вошел жирный серый попугай с запискою в
клюве. Он ковылял к столу на уродливых дряхлых лапах, и когти его издавали
звук, какой производят на покрытых лаком полах собаки с необстриженными
ногтями. Падук выпрыгнул из кресла, подскочил к престарелой птице и вышиб ее
из комнаты, точно футбольный мяч. И грохнул дверью. Телефон верещал из
последних сил. Падук выдрал его из розетки и вбил в ящик стола.
-- А теперь -- ответ, -- произнес он.
-- Которым обязан мне ты, -- сказал Круг. -- Прежде всего, я хочу
знать, почему схвачены четверо моих друзей? Не для того ли, чтобы создать
вокруг меня вакуум? Оставить меня дрожать в пустоте?
-- Твой единственный друг -- Государство.
-- Понятно.
Пасмурный свет из высоких окон. Унылый завой буксира.
-- Хорошенькую мы изображаем картину, -- ты, что-то вроде Erlkönig'а, и
я -- мальчонка, вцепившийся в прозаического всадника и вперившийся в
волшебные туманы. Пф!
-- Все, что нам нужно, -- это тот кусочек тебя, в котором упрятана
рукоятка.
-- Ее не существует, -- рявкнул Круг и ударил кулаком по своей стороне
стола.
-- Я тебя умоляю, будь осторожней. В стенах полно замаскированных дыр и
в каждой -- нацеленная на тебя винтовка. Так ты уж, пожалуйста, без жестов.
Они нынче нервные. Все от погоды. Эта серая мразь.
-- Если, -- сказал Круг, -- ты не можешь оставить меня и моих друзей в
покое, дай им и мне выехать за границу. Это избавит тебя от массы хлопот.
-- Что ты, собственно, имеешь против моего правительства?
-- Меня нисколько не интересует твое правительство. Меня возмущают
только твои попытки вызвать во мне интерес к нему. Оставь меня одного.
-- "Один" -- гнуснейшее слово во всем языке. Никто не бывает один.
Когда в организме клетка заявляет: "оставьте меня одну", возникает рак.
-- В какой тюрьме или тюрьмах они сидят?
-- Виноват?
-- Где, например, Эмбер?
-- Ты хочешь знать слишком много. Эти скучные технические материи,
право, не заслуживают интереса со стороны такого ума, как твой. Ну, а
теперь----
Нет, не совсем так все это происходило. Прежде всего, большую часть
встречи Падук промолчал. Сказанное же им свелось к нескольким отрывистым
плоскостям. Наверняка, он слегка барабанил пальцами по столу (эти все
барабанят), и Круг отзывался собственной дробью, но более ничем нервозности
не выказывал. Снятые сверху, они вышли бы в китайской перспективе -- вроде
кукол, отчасти обмякших, но, верно, с жесткой сердцевиной под благовидными
одеяниями, -- один привалился к столу в полоске серого света, другой сидит
от стола несколько вбок, скрестивши ноги и покачивая вверх-вниз ступней, той
что повыше, -- и скрытый зритель (какое-нибудь антропоморфное божество, к
примеру) наверняка позабавился бы формой видимых сверху человечьих голов.
Падук отрывисто осведомился у Круга, достаточно ли тепло в его (Круга)
квартире (никто, разумеется, не мог ожидать, что революция обойдется без
перебоев в снабжении углем), и Круг ответил: да, достаточно. А нет ли у него
затруднений с молоком и редисом? В общем есть, незначительные. Он отметил
ответ Круга на странице календаря. Его опечалила весть о том, что Круг
овдовел. Не приходится ли ему родственником профессор Мартин Круг? А у
покойной супруги родственники имелись? Круг предоставил ему необходимые
сведения. Падук откинулся в кресле и постучал себя по кончику носа резиновой
оконечностью шестигранного карандаша: теперь он держал его за концы,
горизонтально, и слегка перекатывал между большими и указательными пальцами,
видимо заинтересованный пропажей и появлением Эберхарда Фабера No.
23/8. Эта роль не из трудных, но все же актеру следует
быть осторожным и не переусердствовать в том, что Грааф называет где-то
"мерзостной нарочитостью". Круг между тем потягивал свой коньяк и нежно
нянчил стакан. Внезапно Падук резко согнулся к столу, выдрал ящик и вынул
украшенный лентами отпечатанный текст. И протянул его Кругу.
-- Придется надеть очки, -- сказал Круг.
Он подержал их перед собой, глядя сквозь них на далекое окно. На левом
стекле, посередке, виднелась туманность, мутная, спиралевидная, похожая на
отпечаток, оставленный большим пальцем призрака. Пока он дышал на нее и
стирал носовым платком, Падук объяснял что к чему. Кругу предстоит
назначение в президенты Университета, взамен Азуреуса. Жалованье у него
будет против оклада предшественника, каковое составляло пять тысяч крун,
тройное. Сверх того ему предоставят автомобиль, велосипед и падограф. На
публичном открытии Университета он будет любезен выступить с речью. Его
труды, пересмотренные в свете политических событиями, выйдут новыми
изданиями. Также ожидаются премии, годичные отпуска (для науки), лотерейные
билеты, корова -- много всякого.
-- А это, я полагаю, речь, -- уютно молвил Круг. Падук отметил, что в
видах недоставления Кругу лишних хлопот, речь была заготовлена специалистом.
-- Мы надеемся, она понравится тебе, как понравилась нам.
-- Стало быть, -- повторил Круг. -- это и есть речь.
-- Да, -- сказал Падук, -- Теперь не торопись. Прочитай внимательно. О,
кстати, там нужно было переменить одно слово. Не знаю, сделали или нет. Будь
добр----
Он протянул руку, чтобы взять у Круга текст, и при этом сбил локтем
стакан. Остатки молока, образовали на столе белую лужицу, формой
напоминающую почку.
-- Да, -- сказал Падук, возвращая текст, -- переменили.
И он занялся удалением со стола различных предметов (бронзового орла,
карандаша, почтовой открытки с "Юношей в голубом" Гейнсборо, рамки с
репродукцией "Альдобрандинской свадьбы" с полунагой, прелестной миньоной в
венке, которую жених должен покинуть для комковатой, укутанной в покрывало
невесты), затем бестолково зашлепал по молоку куском промокашки. Круг читал
sotto voce:
-- "Дамы и господа! Граждане, солдаты, жены и матери! Братья и сестры!
Революция поставила задачи [zadachi] необычайной трудности, колоссальной
важности, всемирного охвата [mirovovo mashtaba]. Наш вождь прибегнул к
решительнейшим революционным мерам, рассчитанным на то, чтобы пробудить
безграничный энтузиазм угнетенных и эксплуатируемых масс. В кратчайшее
[kratchaishii] время [srok] Государство создало центральные органы для
обеспечения страны всеми продуктами первостепенной важности, распределение
которых производится по твердым ценам и самым плачевным образом. Виноват --
плановым образом. Жены, солдаты и матери! Гидра реакции еще может поднять
свою голову...!"
-- Не годится, у этой твари не одна голова, не так ли?
-- Пометь, -- сказал сквозь зубы Падук. -- Пометь на полях и продолжай,
ради всего святого.
-- "Как говорит старая наша пословица, "чем баба страшнее, тем и
вернее", -- этого, однако, нельзя отнести к "страшным слухам", распускаемым
нашими врагами. Ходят, например, слухи, что сливки нашей интеллигенции
находятся в оппозиции к нынешнему режиму."
-- Не правильнее ли будет сказать "взбитые сливки"? Я имею в виду, что
следуя метафоре...
-- Пометь, пометь, эти мелочи не существенны!
-- "Неправда! Пустая фраза, ложь! Те, кто неистовствует, кто буйствует,
кто мечет громы и молнии, кто скрежещет зубами и изливает на нас
безостановочный поток [potok] брани, прямо ни в чем нас не обвиняют, они
лишь "бросают намеки". Эти намеки глупы. Отнюдь не вставая в оппозицию к
режиму, мы, профессора, писатели, философы и прочее и тому подобное,
поддерживаем его со всей возможной ученостью и энтузиазмом."
"Нет, господа, нет, предатели, самые "категорические" ваши слова,
декларации и заявления не умалят этих фактов. Вы можете сколько вам угодно
замазывать тот факт, что наши передовые профессора и мыслители поддерживают
режим, но вы не в состоянии умалить тот факт, что они его поддерживают. Мы
счастливо и гордо шагаем в ногу с массами. Слепая материя прозрела и сшибла
розовые очки, украшавшие длинный нос так называемой Мысли. Чего бы я раньше
ни думал и ни писал, ныне для меня стало ясным одно: две пары глаз, кому бы
они ни принадлежали, взглянув на сапог, увидят один и тот же сапог,
поскольку в обеих он отражается одинаковым образом; и далее, что вместилищем
мысли является гортань, так что работа сознания есть своего рода
полоскание."
-- Вот те и раз! Последнее предложение смахивает на покалеченный пассаж
из одной моей работы. Причем вывернутый наизнанку кем-то, не уяснившим сути
моего замечания. Я оспаривал старую----
-- Умоляю тебя, продолжай. Умоляю----
-- "Иными словами, новое Образование, новый Университет, который я
счастлив и горд возглавить, ознаменуют собой эру Динамичного Образа Жизни. В
результате великое и прекрасное упрощение придет на смену порочным тонкостям
дегенеративного прошлого. Мы будем учить и научим прежде всего тому, что
мечта Платона стала явью в руках Главы нашего Государства----"
-- Ну, это уж полная околесица. Я отказываюсь продолжать. Забери его от
меня.
И он подтолкнул текст к Падуку, который сидел, закрыв глаза.
-- Не принимай поспешных решений, бедламный Адам. Ступай домой. Все
обдумай. Нет, молчи. Они больше не смогут сдержать своего огня. Умоляю,
ступай.
Чем, разумеется, встреча и завершилась. Так? Или, быть может, иначе?
Вправду ли Круг заглянул в подготовленную речь? И если заглянул, вправду ль
она была настолько глупа? Он заглянул; она была. Убогий тиран или президент
страны, или диктатор, или кем он там был, -- человек по имени Падук, в одно
слово, или Жаба, в другое, -- вручил любимому моему герою загадочную стопку
опрятно отпечатанных страниц. Актера, играющего получателя, следует
вразумить, чтобы он не смотрел себе на руки, медленно, очень медленно
принимая бумаги (и пожалуйста, пусть пошевеливает латеральными
нижнечелюстными мышцами), но чтобы глядел подателю прямо в глаза; короче,
сначала -- на подателя, а уж потом опустить глаза на даваемое. Однако оба
они были люди неуклюжие, раздраженные, и эксперты, сидевшие в кардиариуме,
обменялись в некий миг (когда пролилось молоко) торжественными кивками; и
эти кивки, тоже, притворными не были. Назначенное, предположительно, на срок
месяца три спустя открытие нового Университета, должно было стать самым
торжественным и широко освещаемым действом, с сонмищем журналистов из
иностранных держав -- невежественных, с излишней щедростью оплачиваемых
репортеров с бесшумными пишущими машинками на коленях и фотографов, души
которых стоят дешевле сушеных фиг. И некий великий мыслитель этой страны
должен был появиться в алых хламидах (чик) бок о бок с символом и главой
Государства (чик, чик, чик, чик, чик, чик) и громко провозгласить, что
Государство значительнее и мудрее любого из смертных.
--------
Размышляя об этой фарсовой встрече, он гадал, как долго придется ждать
новой попытки. Он по-прежнему верил, что пока он сидит тихо и не
высовывается, никакой пагубы с ним не случится. Как ни странно, в конце
месяца пришел его обычный чек, хотя Университет до поры до времени
существование свое прекратил, по крайней мере во внешних его проявлениях. За
кулисами текла бесконечная череда заседаний, кутерьма административной
активности, перегруппировка сил, но он уклонялся и от посещения этих сборищ,
и от приема разного рода делегаций и специальных гонцов, которых продолжали
слать к нему Азуреус с Александером. Он рассудил, что когда Совет Старейшин
израсходует все средства совращения, его оставят в покое, поскольку
правительство, не осмеливаясь его арестовать и не желая даровать ему роскошь
изгнания, будет все же с упрямством отчаяния верить, что он рано или поздно,
может быть, и смягчится. Однообразный окрас, приобретаемый будущим, вполне
оказался под масть серому миру его вдовства, и если бы не друзья, о которых
следовало заботиться, и не сын, льнущий к сердцу его и к щеке, он мог бы
посвятить эти сумерки какому-нибудь неспешному исследованию: ему, например,
всегда хотелось побольше узнать об Ориньякской эпохе и о тех портретах
необычайных существ (возможно, то были неандертальские полулюди -- прямые
прародители Падука и подобных ему, -- которых ориньяки использовали в
качестве рабов), обнаруженных испанским вельможей и его малышкой дочерью в
расписных пещерах Альтамиры. Или он мог бы заняться одной неясной проблемой
викторианской телепатии (о случаях которой сообщали священники, нервные дамы
и отставные полковники, хлебнувшие службы в Индии), скажем, замечательным
сном миссис Стори касательно гибели ее брата. Последуем, в свой черед, и мы
за этим братом, который в очень темную ночь шел вдоль железнодорожного
полотна; прошествовав шестнадцать миль, он почувствовал небольшую усталость
(и кто бы ее не почувствовал?) и присел, чтобы стянуть сапоги, да задремал
под стрекот сверчков, а там застучал и поезд. Семьдесят шесть овечьих
вагонов (в странной пародии на усыпительный счет овечек) промчали, не тронув
его, но затем какой-то выступ чиркнул несчастного по затылку и прямо на
месте убил. Мы также могли бы исследовать "illusions hypnagogiques" (всего
лишь иллюзии?) милейшей мисс Биддер, -- ей как-то приснился кошмар, самый
явственный из демонов коего пережил ее пробужденье, так что она даже села,
дабы рассмотреть его лапу, вцепившуюся в спинку кровати, но лапа истаяла в
росписи, что над каминной доской. Глупо, конечно, но что я могу поделать,
думал он, вылезая из кресла и пересекая комнату, чтобы изменить положение
подозрительных складок коричневого халата, который, раскинувшись по кушетке,
показывал на одном из своих краев явственную средневековую харю.
Он пересмотрел всякую всячину, запасенную между делом для эссе,
которого так и не написал и никогда уже не напишет, потому что забыл его
основную мысль, его секретную комбинацию. Тут был, к примеру, папирус,
который человек по имени Ринд купил у каких-то арабов (уверявших, будто они
нашли его среди развалин небольших строений близ Рамессеума); папирус
начинался с обещания открыть "все тайны, все загадки", но (как и в случае с
демоном мисс Биддер) оказался всего лишь школьным учебником с пустыми
местами, на которых какой-то неведомый египетский землепашец производил в
семнадцатом веке до Рождества Христова неуклюжие выкладки. Газетная вырезка
сообщала, что Государственный Энтомолог подал в отставку, дабы стать
Советником по Тенистым Деревьям, и оставалось гадать, не витиеватый ли это
восточный эвфемизм для обозначения смерти. На другой листок он перенес
строки из знаменитой американской поэмы:
Будь тверд, о мрачный полубог!
Его фонтан взлетает вверх,
Но накатил высокий вал,
Питье идет по кругу.
Земля лежит за сотню лиг,
И он не знает -- где...
Ну и, разумеется, тот отрывок об усладительной смерти сборщика меда из
Огайо (забавы ради я сохраняю здесь слог, которым излагал его некогда в Фуле
праздной компании моих русских друзей).
Труганини, последний тасманец, умер в 1877 году, однако последний
Круганини не мог припомнить, в чем тут связь с тем обстоятельством, что
съедобные галилейские рыбы первого столетия по Рождестве Христовом в
большинстве своем оказались хромидами и усачами, впрочем, в рафаэлевом
представлении чудесной рыбной ловли среди неописуемых рыбьих обличий,
рожденных фантазией юного живописца, мы находим два экземпляра, со всей
очевидностью принадлежащих к семейству скатов, никогда в пресной воде не
встречаемому. Говоря же о римских venationes (представлениях с диким
зверьем), относящихся к той же самой эпохе, нужно отметить, что сцена, на
которой были устроены смехотворно картинные скалы (ставшие позже украшением
"романтического" пейзажа) и посредственно выполненные леса, поднималась
наверх из крипт, расположенных под пропитанной мочою ареной, и несла на себе
Орфея в окружении подлинных львов и медведей с раззолоченными когтями;
впрочем, Орфея изображал преступник, а представление завершалось тем, что
медведь его приканчивал, между тем, как Тит или Нерон, или Падук взирал на
все это с той полнотой наслаждения, которую, как уверяют, порождает
"искусство", пронизанное "человеческим содержанием".
Ближайшая к нам звезда -- это альфа Центавра. До Солнца от нас примерно
93 миллиона миль. Наша Солнечная система родилась от спиральной туманности.
Де Ситтер, господин с досугом, оценивает окружность нашей "конечной, но
безграничной" вселенной приблизительно в сто миллионов световых лет, а массу
ее -- в квинтильон квадрильонов грамм. Мы можем легко представить себе
людей, которые в 3000 году нашей эры, презрительно усмехаясь нашим наивным
нелепицам, заменяют их нелепицей собственной выделки.
"Гражданская война сокрушает Рим, которого не смог разрушить никто, ни
даже дикий зверь Германии с ее синеглазыми юношами." Как я завидую
Круквиусу, действительно видевшему Бландинианские рукописи Горация (погибшие
в 1556-м году, когда толпа грабила бенедектинское аббатство св. Петра в
Бланкенберге близ Гента). Ах, каково это было -- странствовать по Аппиевой
дороге в большой четырехколесной повозке для дальних поездок, называвшейся
rheda? И такие же репейницы обмахивались крыльями на таких же головках
чертополоха.
Жизни, которым завидую: долголетие, мирные времена, мирная страна,
тихая слава, тихое удовлетворение: Ивар Осен, норвежский филолог, 1813-1896,
изобрел новый язык. С тех пор у нас было слишком много homo civis и слишком
мало sapiens.
Доктор Ливингстон вспоминает, как однажды, некоторое время проговорив с
бушменом о Божестве, он обнаружил, что дикарь пребывает в уверенности, будто
речь идет о Сакоми, местном вожде. Муравей живет в пространстве оформленных
запахов, химических конфигураций.
Старинный зороастрийский мотив восходящего солнца в устройстве
персидских стрельчатых арок. Кровавые с золотом ужасы мексиканских
жертвоприношений (со слов католических патеров) или восемнадцать тысяч
мальчиков Формозы, все не старше девяти, маленькие сердца которых выжигали
на алтаре по приказу лжепророка Псалманазара, -- все оказалось европейской
подделкой бледно-зеленого восемнадцатого столетия.
Он сунул заметки обратно в ящик стола. Они мертвы и ни на что не
годятся. Облокотясь о стол и слегка раскачиваясь в кресле, он неспешно
почесывал череп под жесткими волосами (жесткими, как у Бальзака, у него и
это где-то записано). Гнетущее чувство нарастало в нем: он пуст и никогда
больше не напишет книги, он слишком стар, чтобы, наклонясь, перестроить мир,
распавшийся, когда она умерла.
Он зевнул и задумался, -- кто именно из позвоночных раззевался первым,
и можно ли предположить, что этот унылый спазм был первым признаком
утомления всего подвида в целом (в эволюционном аспекте). Возможно, будь у
меня новая самописка вместо этой развалины или свежий букетик, скажем, из
двадцати дивно заостренных карандашей в тонкой вазе, да стопка матовых
гладких листов вместо этих, ну-ка, посмотрим, тринадцати, нет, четырнадцати
более или менее мятых (с двуглазым долихокефальным профилем, изображенным
Давидом на верхнем из них), я смог бы начать писать ту неведомую мне вещь,
которую я хочу написать; неведомую, -- если не считать нечеткого очерка,
похожего формой на след ноги, инфузорчатой дрожи, которую я ощущаю в своих
беспокойных костях, чувства shchekotiki (как говорили мы в детстве) --
получесотки, получихотки, когда пытаешься что-то припомнить или понять, или
найти и, вероятно, пузырь у тебя переполнен и нервы натянуты, но в общем
сочетание не лишено приятности (если его не затягивать) и порождает малый
оргазм, или "petit éternuement intérieur", когда, наконец, находишь кусочек
вырезной картинки, плотно ложащийся в брешь.
Отзевав, он рассудил, что тело его черезчур для него велико и здорово:
если б оно ссохлось, одрябло, истомилось в недомогании, он смог бы жить в
большем мире с собой. Рассказ барона Мюнхгаузена о декорпитации кобылы. Но
индивидуальный атом свободен; он пульсирует, как захочет -- в нижнем или в
верхнем регистре; он сам решает, когда ему залучать и когда излучать
энергию. Кое-что можно-таки сказать в пользу методы, которой пользовались
персонажи старых романов: и впрямь успокаиваешься, приложившись лбом к
сладкой прохладе оконного стекла. Так и стоял он, бедный перцепиент.
Пасмурным утром в заплатах подмокшего снега.
Через несколько минут (если часы его верны) время забирать Давида из
детского сада. Медленные, истомленные звуки и нерешительные шлепки,
долетавшие из соседней комнаты, означали, что Мариэтта решилась выразить
свои туманные представления о порядке. Он слышал расхлябанные проходы ее
старых спальных шлепанцев, отороченных грязным мехом. Ей было присуще
раздражающее обыкновение исполнять обязанности по дому, не надевая ничего,
что скрыло бы ее бедное юное тело, -- кроме тусклой ночной рубашки,
обтрепанная кромка которой едва достигала колен. Femineum lucet per
bombycina corpus. Красивые щиколки: по ее словам, она получила приз на
танцевальном конкурсе. Вранье, полагаю, как и большая часть ее россказней,
хотя, с другой стороны, в комнате у нее есть испанский веер и парочка
кастаньет. Как-то, проходя мимо, он без особой причины (или он что-то искал?
Нет) заглянул к ней в комнату, пока она гуляла с Давидом. В комнате резко
пахло ее волосами и "Sanglot'ом" [дешевыми мускусными духами], валялась по
полу всякая всячина, по преимуществу испачканное белье, а на столике у
кровати стояли сумеречно-красная роза в стеклянном стакане и большой
рентгеновский снимок ее легких и позвоночника. Стряпухой она оказалось до
того ужасной, что всем троим пришлось по крайней мере раз в день кормиться
едой, покупаемой в ближайшем ресторане, завтракали же и ужинали яйцами,
овсянкой и разного рода консервами.
Снова взглянув на часы (и даже выслушав их), он решил вывести свое
беспокойство на прогулку. Золушка обнаружилась в спальне Давида; она
прервала свои труды, подобрав одну из его книжек о зверушках, и теперь
погрузилась в нее, полуприсев, полуприлегши поперек кровати, откинув одну
ногу и утвердив голую лодыжку на спинке стула; шлепанец свалился, пальцы на
ноге шевелились.
-- Я сам заберу Давида, -- сказал он, отвращая взоры от выставленных
напоказ сумеречно-красных теней.
-- Что? (Странное дитя не затруднилось переменою позы, только перестало
подергивать пальцами и подняло лишенные блеска глаза.)
Он повторил.
-- А, ладно, -- сказала она, опуская глаза в книгу.
-- И оденьтесь, пожалуйста, -- сказал Круг, прежде чем выйти из
спальни.
Надо найти кого-то другого, думал он, шагая по улице, кого-то совсем
другого, пожилого и полностью одетого. Насколько я понимаю, это у нее просто
такая привычка, результат постоянного позирования нагишом чернобородому
живописцу из 30-й квартиры. Фактически, летом, рассказывала она, никто из
них ничего внутри квартиры не надевал, -- ни он, ни она, ни жена художника
(которая, согласно выставлявшимся до революции разнообразным полотнам
обладала грандиозным телом с многочисленными пупками, одни были хмурые,
другие смотрели в большом удивлении).
Детским садом, веселым маленьким заведением, руководили прежние
студенты Круга, женщина по имени Клара Зеркальская и ее брат Мирон. Основным
развлечением восьми приходящих сюда детей был запутанный лабиринт из чем-то
мягким обитых туннелей, как раз такой высоты, чтобы по ним можно было
ползать на всех четырех, -- но кроме него имелись ярко раскрашенные
картонные кирпичи, заводные поезда, книжка с картинками и настоящий косматый
песик по кличке Бассо. Ольга нашла это место в прошлом году, и Давид уже
отчасти его перерос, хотя по-прежнему обожал проползать через туннели. Дабы
избегнуть обмена приветствиями с другими родителями, Круг остановился у
калитки, за которой лежал маленький садик (теперь в основном состоящий из
луж) со скамейками для посетителей. Давид первым выбежал из весело
раскрашенного деревянного дома.
-- А почему не пришла Мариэтта?
-- Вместо меня? Надень шапочку.
-- Вы с ней вместе могли прийти.
-- А галош у тебя разве не было?
-- Не-а.
-- Тогда давай руку. И если ты хоть раз влезешь в лужу...
-- А если я ненарошно [nechaianno]?
-- Об этом уж я позабочусь. Пойдем, raduga moia [моя радость], подай
мне руку и давай двигаться.
-- Билли сегодня кость принес. Вот здорово! Я тоже потом принесу.
-- Это темный Билли или тот, маленький, в очках?
-- В очках. Он сказал, что мама умерла. Смотри, смотри, трубочистка.
(Они появились недавно в результате какого-то малопонятного сдвига,
сдрыга, спрыга или срыга в экономике Государства -- и к вящей радости
детворы.) Круг молчал. Давид продолжал говорить.
-- Это ты виноват, а не я. У меня в левом ботинке полно воды. Пап!
-- Да.
-- У меня в левом ботинке полно воды.
-- Да. Прости. Пойдем немного быстрее. И что ты ответил?
-- Когда?
-- Когда Билли сказал эту глупость о маме.
-- Ничего. А что надо было сказать?
-- Но ты ведь понял, что это глупость?
-- Ну, я догадался.
-- Потому что, если бы она и умерла, для нас с тобой она все равно не
была бы мертвой.
-- Да, но ведь она же не умерла, правда?
-- Не в нашем смысле. Для нас с тобой кость ничего не значит, а для
Бассо -- очень многое.
-- Пап, он рычал на нее. Просто лежал и рычал, и лапу на нее положил.
Барышня Зи сказала, что нам нельзя его трогать и разговаривать с ним нельзя,
пока она у него.
-- Raduga moia!
Они уже шли по улице Перегольм. Бородатый мужчина, про которого Круг
точно знал, что это шпион, и который всегда пунктуально являлся в полдень,
уже торчал на посту перед Круговым домом. Иногда он поторговывал яблоками,
однажды пришел переодетым в почтальона. В особо холодные дни он пробовал
стоять в витрине портного, притворясь манекеном, и Круг развлекался, играя с
беднягой в "переглядушки". Сегодня он инспектировал фасады домов и что-то
такое черкал в блок-нотике.
-- Считаете дождевые капли, инспектор?
Мужчина глянул вбок, отшагнул и, шагая, ушиб ногу о бордюр. Круг
усмехнулся.
-- Вчера, -- сообщил Давид, -- когда мы проходили мимо, этот дядя
подмигнул Мариэтте.
Круг опять усмехнулся.
-- Пап, а знаешь что? Наверное, это она с ним разговаривает по
телефону. Она все время разговаривает по телефону, когда ты уходишь.
Круг рассмеялся. Странная девчушка, как ему представлялось, крутила
любовь с целой толпой ухажеров. Дважды в неделю полдня у нее свободны, и
вероятно, заполнены фавнами, футболистами и матадорами. Не переходит ли это
в манию? Кто она мне -- служанка? приемная дочь? Или что? Ничего. Я отлично
знаю, подумал Круг, отсмеявшись, что она просто-напросто отправляется в
киношку с подружкой-толстушкой, -- так она и говорит, и у меня нет повода ей
не верить; а если бы я действительно считал, что она -- то, чем она
определенно является, я бы ее в два счета уволил: о причине заразы, которую
она может затащить в детскую. Ольга именно так бы и сделала.
В один из дней прошедшего месяца лифт устранили физически. Пришли
какие-то люди, налепили печать на дверь домишки незадачливого барона и
оттащили его в грузовик целым и невредимым. Птичка внутри так напугалась,
что даже не зачирикала. Или птичка тоже была шпионом?
-- Не надо, не звони. У меня ключ.
-- Мариэтта! -- крикнул Давид.
-- Она скорее всего в магазине, -- сказал Круг и поспешил в ванную
комнату.
Она стояла в ванне, волнообразно намыливая спину -- по крайности те
участки ее узкой, усеянной впадинками, отблескивающей спины, до которых
могла дотянуться, закинув руку за плечо. Волосы были зачесаны кверху и
покрыты косынкой или чем-то еще, накрученным. Зеркало отражало рыжеватую
подмышку и бледный пузырек соска. "Сичас иду!" -- пропела она.
Круг ахнул дверью, подчеркнуто выразив гнев. Он торжественно прошагал в
детскую и помог Давиду переобуться. Она была еще в ванной, когда человек из
Английского клуба принес мясной пирог, рисовый пудинг и ее подростковые
ягодицы. После ухода лакея она появилась, встряхивая волосами, и пробежала к
себе в комнату, где вскользнула в черную ряску, и через минуту выскочила и
принялась накрывать на стол. К концу обеда пришли газеты и послеполуденная
почта. Ну-с, и какие же новости?
--------
|