|
Памяти Елены Сикорской
I
Запуск
ракеты был четыре раза отложен и только на пятый “Атлас”, совместный
проект “Локхида Мартина” и русских, взлетел.
В брюках
хаки, оголяющих истонченные лодыжки с иссушенной веснушчатой кожей,
владелец спортивных машин и недвижимости в Сардинии, Монтре и Флориде,
мастерски владеющий басом и самолетным штурвалом пожилой джентльмен, из-за
размытого повышенной облачностью расписания взлета, запуск “Атласа”
пропустил.
Вместо
посещения летного поля состоялась встреча в “Тесте”, ресторане
итальянского толка, на престижном побережье Пальм
Бич.
Теста
- одна из наиболее распространенных фамилий итальянского города Турин.
Завсегдатай
Турина, итальянец, друг мужа1, с обвислыми усами, продающий свежие розы
Розарио невзначай говорит: “я помню благородную русскую даму в “Монтре-Паласе”2
- в отеле, где я работал в шестидесятых годах. Она разговаривала со своими
болонками на шести языках. Встречал ли я русского писателя, господина
с рампеткой? Возможно”.
Следующий
разговор происходит не в Турине или Флориде, но в Беркли. На лекции по
технике перевода Андреа заговаривает с Дмитрием (“Scusi, potrei chieder
Le una cosa?”) и тут же улавливает в произношении Дмитрия миланский
акцент. Профессора стягиваются в удивленный кружок - сначала сын писателя
обсуждал беговые дорожки, потом запуск ракеты, теперь он произносит слова,
из которых не выцедить смысл: “Рита”, “русса”, “аморе”.
- Вы
знаете
русский?
-
Нет, ни единого
слова.
- В
таком случае моя лекция о переводе показалась вам скучной?
- Она мне
понравилась.
-
Но почему Вы пришли - Вы интересуетесь моим
отцом?
-
Сюда меня привела моя спутница - чего не сделаешь ради любви, куда не
придешь, - и Дмитрий сочащимся черным фломастером ставит на книжке
автограф. На обложке прицеливаются взглядами в объектив Владимир, Елена...
“Снято в Италии - Дмитрий тычет пальцем в обложку - отец приехал, когда
меня награждали, я пел с Паваротти - сегодня же уважаемым профессорам,
увы, не смогу
спеть”.
Аудитория
состоит из двух-трех прыщавых пубертатных студенток, господина Карлинского3
с массивным золотым кольцом на левой руке и в отутюженном до
тошнотворности полосатом сером костюме, нескольких занимающихся
литературным кликушеством эмигрантов, еще не до конца освоивших английский
язык, и энергично стриженных дам, которые, не имели бы они в руке
двуязычную пачку листов, розданных Дмитрием, сошли бы за любительниц
сплетен.
Но кто
перед нами? Знакомый жест - рука к уху, обширный лоб, по надобности
надевает очки, лекцию читает, держась за перила собственных написанных
слов, так же медленно перебирает листы, так же гугнит и бубнит, шутит
блестяще и так же ушло вставляет
словечки...
“Мне предложили профессорство в Беркли”, говорит он, заказывая в
“Тесте”макаронное блюдо. “Отцу когда-то предлагали эту же должность. Он
отказался, я - нет”.
II
сын
и отец. Сын, В.В., беженец из России, получивший в Кембридже диплом за
счет государства; отец, В.Д., правозащитник, кадет, посылающий
пронзительные письма жене из петербургских “Крестов”, погибший в Берлине
от руки анархистов.
Отец,
Владимир Владимирович, запирающийся в ванной со стиральной доской поперек
худощавых колен, работая над одним из “отличных по силе и скорости
зеркального слога”4
романов; сын, Дмитрий Владимирович, будущий гонщик, переводчик, певец,
учившийся в Гарварде за счет гонораров отца.
В
“Переписке с сестрой” отец пишет Елене Набоковой, в замужестве Сикорской,
о сыне (о митюшенькиных школьных обедах, костюмчиках, драчливости,
способности к языкам) - пройдут годы, прежде чем “Митюшенька” твердо
встанет на тряскую почву издательских распрей, попытается вернуть и
отреставрировать фамильный дом на Морской, а сквозной набоковский мир
будет утеплять публикациями, отцовскими рисунками бабочек и находками
библиографов, переводить на английский и итальянский произведенья отца.
Сейчас
откроется дверь и в комнату войдет сын, постаревший, в кроссовках на босую
ногу, опираясь на палку, в небесного цвета футболке, с которой на нас
глядит Владимир Владимирович Набоков,
отец.
“Ожидание,
страх, мороз счастья, напор рыданий - все смешалось в одно ослепительное
волнение, и он стоял посреди комнаты не в силах двинуться, прислушиваясь и
глядя на дверь. Он знал, кто войдет сейчас, и теперь мысль о том,
как он прежде сомневался в этом возвращении, удивляла его: это
сомнение казалось ему теперь тупым упрямством полоумного, недоверием
варвара, самодовольством невежды. У него разрывалось сердце, как у
человека перед казнью, но вместе с тем эта казнь была такой радостью,
перед которой меркнет жизнь, и ему было непонятно отвращение, которое он
бывало испытывал, когда в наспех построенных снах ему мерещилось то, что
свершалось теперь наяву. Вдруг за вздрогнувшей дверью (где-то
далеко отворилась другая), послышалась знакомая поступь, домашний
сафьяновый шаг, дверь бесшумно, но со страшной силой открылась, и на
пороге остановился отец”5.
В
Рождествено на меня ощерился недостатком желтых обмусоленных клавиш рояль.
В доме была дверь, которая, судя по странному гулу за ней, никуда не вела.
Дом, как в “Машеньке”, вероятно, находился на пересеченье путей. Дверь,
как в рассказе “Музей”, вела из музея в Россию. Когда вы, на стоптанных в
иной стране каблуках, в ловком костюме от Зеньи, сойдете с дальнего
поезда в знакомо домашнюю придорожную пыль (откликаться будут каждому
шагу столбы) - вдруг выйдет из дома и пойдет вам навстречу, беспощадной
прозой своей отошедший в другие миры, пожилой человек с рампеткой в
руке.
“Он
сразу вспомнил, каким был этот мост летом. По склизким доскам, усеянным
сережками, проходил его сын, ловким взмахом сачка срывал бабочку, севшую
на перила. Вот он увидел отца. Неповторимым смехом играет лицо под
загнутым краем потемневшей от солнца соломенной шляпы, рука теребит
цепочку и кожаный кошелек на широком поясе, весело расставлены милые,
гладкие, коричневые ноги в коротких саржевых штанах, в промокших
сандалиях. Совсем недавно, в Петербурге, - радостно, жадно поговорив в
бреду о школе, о велосипеде, о какой-то индийской бабочке, - он умер, и
вчера Слепцов перевез тяжелый, словно всею жизнью наполненный гроб в
деревню, в маленький белокаменный склеп близ сельской церкви”6.
Будто
смотришь бессмысленный фильм - и вдруг запотевший росою экран
распахивается зеленым садом, свежестью и запоминающейся витиеватой
решеткой - а твой спутник взволнованно говорит: “смотри! смотри! я там
был”.
III
На
страже дома на Морской 47 сидела старуха-вахтерша. И вдруг: “Бабочки, -
сказала она. - Вы тоже интересуетесь бабочками? Недавно сюда приезжали
брат и сестра: Елена, Кирилл. Елена сразу же побежала к камину - они с
Володей рисовали там бабочек...” Да, бабочки были. Покинув берклевский
кампус и зайдя в книжный магазин “Cody’s”, вижу на полке журнал. Из него
узнаю, что Набоков, читающий в Корнеле лекции по европейской литературе,
хотел написать путеводитель по бабочкам Европейского континента, а также
исследование о мимикрии, но издатель испугался размаха набоковских крыл.
“There
comes for every caterpillar a difficult moment when he begins to feel
pervaded by an oddsense of dicomfort” (“и вот приходит для каждой
гусеницы трудный момент, когда она ощущает себя стесненной странным
неудобством”) - а это из лекции Владимира Набокова в Корнеле о
трансформациях в “Шинели”, “Метаморфозах” и “ДоктореДжекиле и Мистере
Хайде”. На лекции в Беркли Набоков, упоминая только что вышедшую книгу
“Набоковские бабочки”, сообщает, что отец, Владимир Владимирович, писал
продолжение “Дара”. Замысел продолжения, объясняет Дмитрий Набоков,
состоит в том, что герой “Дара” Федор Константинович Годунов-Чердынцев
применяет к литературе разработки своего знаменитого отца-исследователя по
эволюции. Перевод продолжения “Дара” назван Дмитрием Набоковым “Отцовские
бабочки”.
Изучая
научный труд, оставшийся от растворившегося в далекой экспедиции
Константина Кирилловича, Федор Константинович будто кивает отцу, о котором
к нему доходят те или иные небытийные невесомые вести, позволяющие
надеяться: отец жив. Владимир Владимирович Набоков, описывая потаенную,
сильную любовь сына к отцу, будто оглядывается на отца, бросившегося из
зала, где проходило заседание партии кадетов, на сцену, чтобы защитить
Милюкова (говорят, за несколько дней до смерти Владимир Дмитриевич был в
этом же зале на “Пиковой даме”). “Посмотрите, в каком виде текст дошел до
меня”, показывает Дмитрий Владимирович Набоков иероглифический, черканный
оригинал продолжения “Дара”. “Я долго трудился, - говорит Дмитрий, - и вот
готов перевод. Надеюсь, что отец - или, вернее, его дух, простит меня за
своеволие в обращении с его
текстами.”
На
опознание пришлось ехать кузену Николаю - об этом он расскажет позже в
своей книге “Багаж”.
Забавная
подмена: на аукционе в Интернете одно время была выставлена на продажу
“редкая фотография писателя Владимира Набокова”. Однако, открывая
страницу, вы видели, что Набоков - не тот. На фотографии был кузен
Владимира Николай, американский композитор Набоков, которому и пришлось
ехать на опознание Владимира Дмитриевича, пытавшегося обезоружить убийц,
которые на самом деле целились не в Набокова, но в Милюкова. Ошибка.
Вот и
Дмитрия от Владимира нелегко отличить - знакомый жест: рука к уху, так же
по надобности надевает очки, так же гугнит и бубнит, так же ушло
вставляет словечки... После лекции в Беркли Набоков выходит из
усложненного здания, похожего на лабиринт Цинцинната, и нам, уходящим от
него вдаль, спеша на перрон, в спину раздается сказанное сильным чистым
голосом оперного певца:
АРРИВЕДЕРЧИ!
Примечания
[1] Муж автора, Андреа.
[2] В шестидесятых годах в Монтре-Паласе в Швейцарии
жил Владимир Набоков.
[3] С.А. Карлинский - известный литературовед и профессор.
[4] Цитата из "Дара" В. Набокова.
[5] Цитата из "Дара" В. Набокова.
[6] Цитата из рассказа "Рождество" В. Набокова.
апрель 2000 © Маргарита Меклина,
2000
|