Содержание:
ГЛАВА ВТОРАЯ
1
Я всегда был подвержен чему-то вроде легких, но
неизлечимых, галлюцинаций. Одни из них слуховые, другие
зрительные, а проку от них нет никакого. Вещие голоса,
останавливающие Сократа и понукавшие Жанну д'Арк, сводятся в
моем случае к тем обрывочным пустякам, которые -- подняв
телефонную трубку -- тотчас прихлопываешь, не желая
подслушивать чужой вздор. Так, перед отходом ко сну, но в
полном еще сознании, я часто слышу, как в смежном отделении
мозга непринужденно идет какая-то странная однобокая беседа,
никак не относящаяся к действительному течению моей мысли.
Присоединяется, иначе говоря, неизвестный абонент, безличный
паразит; его трезвый, совершенно посторонний голос произносит
слова и фразы, ко мне не обращенные и содержания столь
плоского, что не решаюсь привести пример, дабы нечаянно не
заострить хоть слабым смыслом тупость этого буб-нения. Ему есть
и зрительный эквивалент -- в некоторых предсонных образах,
донимающих меня, особенно после кропотливой работы. Я имею в
виду, конечно, не "внутренний снимок" -- лицо умершего
родителя, с телесной ясностью возникающее в темноте по
приложении страстного, героического усилия; не говорю я и о так
называемых muscae volitantes (Перелетающие мухи (лат.)
)--тенях микроскопических пылинок в стеклянистой жидкости
глаза, которые проплывают прозрачными узелками наискось по
зрительному полю, и опять начинают с того же угла, если
перемигнешь. Ближе к ним -- к этим гипногогическим увеселениям,
о которых идет неприятная речь,-- можно пожалуй поставить
красочную во мраке рану продленного впечатления, которую
наносит, прежде чем пасть, свет только что отсеченной лампы. У
меня вырастали из рубиновых оптических стигматов и Рубенсы, и
Рембрандты, и целые пылающие города. Особого толчка, однако, не
нужно для появления этих живописных призраков, медленно и ровно
развивающихся перед закрытыми глазами. Их движение и смена
происходят вне всякой зависимости от воли наблюдателя и в
сущности отличаются от сновидений только какой-то клейкой
свежестью, свойственной переводным картинкам, да еще тем,
конечно, что во всех их фантастических фазах отдаешь себе
полный отчет. Они подчас уродливы: привяжется, бывало,
средневековый, грубый профиль, распаленный вином карл, нагло
растущее ухо или нехорошая ноздря. Но иногда, перед самым
забытьем, пухлый пепел падает на краски, и тогда фотизмы мои
успокоительно расплываются, кто-то ходит в плаще среди ульев,
лиловеют из-за паруса дымчатые острова, валит снег, улетают
тяжелые птицы.
Кроме всего я наделен в редкой мере так называемой
audition coloree -- цветным слухом. Тут я мог бы невероятными
подробностями взбесить самого покладистого читателя, но
ограничусь только несколькими словами о русском алфавите:
латинский был мною разобран в английском оригинале этой книги.
Не знаю, впрочем, правильно ли тут говорить о "слухе":
цветное ощущение создается по-моему осязательным, губным, чуть
ли не вкусовым чутьем. Чтобы основательно определить окраску
буквы, я должен букву просмаковать, дать ей набухнуть или
излучиться во рту, пока воображаю ее зрительный узор.
Чрезвычайно сложный вопрос, как и почему малейшее несовпадение
между разноязычными начертаниями единозвучной буквы меняет и
цветовое впечатление от нее (или, иначе говоря, каким именно
образом сливаются в восприятии буквы ее звук, окраска и форма),
может быть как-нибудь причастен понятию "структурных" красок в
природе. Любопытно, что большей частью русская, инакописная, но
идентичная по звуку, буква отличается тускловатым тоном по
сравнению с латинской.
Черно-бурую группу составляют: густое, без галльского
глянца, А; довольно ровное (по сравнению с рваным R) Р; крепкое
каучуковое Г; Ж, отличающееся от французского J, как горький
шоколад от молочного; темно-коричневое, отполированное Я, В
белесой группе буквы Л, Н, О, X, Э представляют, в этом
порядке, довольно бледную диету из вермишели, смоленской каши,
миндального молока, сухой булки и шведского хлеба. Группу
мутных промежуточных оттенков образуют клистирное Ч,
пушисто-сизое Ш и такое же, но с прожелтью, Щ.
Переходя к спектру, находим: красную группу с
вишнево-кирпичным Б (гуще, чем В), розово-фланелевым М и
розовато-телесным (чуть желтее, чем V) В; желтую группу с
оранжеватым Е, охряным Е, палевым Д, светло-палевым И,
золотистым У и латуневым Ю; зеленую группу с гуашевым П,
пыльно-ольховым Ф и пастельным Т (всT это суше, чем их
латинские однозвучия); и наконец синюю, переходящую в
фиолетовое, группу с жестяным Ц, влажно-голубым С, черничным К
и блестяще-сиреневым 3. Такова моя азбучная радуга (ВЕЕПСКЗ).
Исповедь синэстета назовут претенциозной те, кто защищен
от таких просачиваний и смешений чувств более плотными
перегородками, чем защищен я. Но моей матери все это показалось
вполне естественным, когда мое свойство обнаружилось впервые:
мне шел шестой или седьмой год, я строил замок из разноцветных
азбучных кубиков -- и вскользь заметил ей, что покрашены они
неправильно. Мы тут же выяснили, что мои буквы не всегда того
же цвета, что ее; согласные она видела довольно неясно, но зато
музыкальные ноты были для нее, как желтые, красные, лиловые
стеклышки, между тем как во мне они не возбуждали никаких
хроматизмов. Надобно сказать, что у обоих моих родителей был
абсолютный слух: но увы, для меня музыка всегда была и будет
лишь произвольным нагромождением варварских звучаний. Могу по
бедности понять и принять цыгановатую скрипку или какой-нибудь
влажный перебор арфы в "Богеме", да еще всякие испанские спазмы
и звон,-- но концертное фортепиано с фалдами и решительно все
духовые хоботы и анаконды в небольших дозах вызывают во мне
скуку, а в больших--оголение всех нервов и даже понос.
Моя нежная и веселая мать во всем потакала моему
ненасытному зрению. Сколько ярких акварелей она писала при мне,
для меня! Какое это было откровение, когда из легкой смеси
красного и синего вырастал куст персидской сирени в райском
цвету! Какую муку и горе я испытывал, когда мои опыты, мои
мокрые, мрачно-фиолетово-зеленые картины, ужасно коробились или
свертывались, точно скрываясь от меня в другое, дурное,
измерение! Как я любил кольца на материнской руке, ее браслеты!
Бывало, в петербургском доме, в отдаленнейшей из ее комнат, она
вынимала из тайника в стене целую груду драгоценностей, чтобы
позанять меня перед сном. Я был тогда очень мал, и эти
струящиеся диадемы и ожерелья не уступали для меня в загадочном
очаровании табельным иллюминациям, когда в ватной тишине зимней
ночи гигантские монограммы и венцы, составленные из цветных
электрических лампочек -- сапфировых, изумрудных, рубиновых,--
глухо горели над отороченными снегом карнизами домов.
2
Частые детские болезни особенно сближали меня с матерью. В
детстве, до десяти что ли лет, я был отягощен исключительными,
и даже чудовищными, способностями к математике, которые
быстро потускнели в школьные годы и вовсе пропали в пору моей,
на редкость бездарной во всех смыслах, юности (от пятнадцати до
двадцати пяти лет). Математика играла грозную роль в моих
ангинах и скарлатинах, когда, вместе с расширением
термометрической ртути, беспощадно пухли огромные шары и
многозначные цифры у меня в мозгу. Неосторожный гувернер
поторопился объяснить мне--в восемь лет--логарифмы, а в одном
из детских моих английских журналов мне попалась статейка про
феноменального индуса, который ровно в две секунды мог извлечь
корень семнадцатой степени из такого, скажем, приятного числа,
как 3529471145760275132301897342055866171392 (кажется, 212, но
это неважно). От этих монстров, откормленных на моем бреду и
как бы вытеснявших меня из себя самого, невозможно было
отделаться, и в течение безнадежной борьбы я поднимал голову с
подушки, силясь объяснить матери мое состояние. Сквозь мои
смещенные логикой жара слова она узнавала все то, что сама
помнила из собственной борьбы со смертью в детстве, и каким-то
образом помогала моей разрывающейся вселенной вернуться к
Ньютонову классическому образцу.
Будущему узкому специалисту-словеснику будет
небезынтересно проследить, как именно изменился, при передаче
литературному герою (в моем романе "Дар"), случай, бывший и с
автором в детстве. После долгой болезни я лежал в постели,
размаянный, слабый, как вдруг нашло на меня блаженное чувство
легкости и покоя. Мать, я знал, поехала купить мне очередной
подарок: планомерная ежедневность приношений придавала
медленным вы-здоравливаниям и прелесть и смысл. Что предстояло
мне получить на этот раз, я не мог угадать, но сквозь
магический кристалл моего настроения я со сверхчувственной
ясностью видел ее санки, удалявшиеся по Большой Морской по
направлению к Невскому (ныне Проспекту какого-то Октября, куда
вливается удивленный Герцен). Я различал все: гнедого рысака,
его храп, ритмический щелк его мошны и твердый стук комьев
мерзлой земли и снега об передок. Перед моими глазами, как и
перед материнскими, ширился огромный, в синем сборчатом
ватнике, кучерской зад, с путевыми часами в кожаной оправе на
кушаке: они показывали двадцать минут третьего. Мать в вуали, в
котиковой шубе, поднимала муфту к лицу грациозно-гравюрным
движением нарядной петербургской дамы, летящей в открытых
санях; петли медвежьей полости были сзади прикреплены к обоим
углам низкой спинки, за которую держался, стоя на запятках,
выездной с кокардой.
Не выпуская санок из фокуса ясновидения, я остановился с
ними перед магазином Треймана на Невском, где продавались
письменные принадлежности, аппетитные игральные карты и
безвкусные безделушки из металла и камня. Через несколько минут
мать вышла оттуда в сопровождении слуги: он нес за ней покупку,
которая показалась мне обыкновенным фаберовским карандашом, так
что я даже удивился и ничтожности подарка, и тому, что она не
может нести сама такую мелочь. Пока выездной запахивал опять
полость, я смотрел на пар, выдыхаемый всеми, включая коня.
Видел и знакомую ужимку матери: у нее была привычка вдруг
надуть губы, чтобы отлепилась слишком тесная вуалетка, и вот
сейчас, написав это, нежное сетчатое ощущение ее холодной щеки
под моими губами возвращается ко мне, летит, ликуя, стремглав
из снежно-синего, синеоконного (еще не спустили штор) прошлого.
Вот она вошла ко мне в спальню и остановилась с хитрой
полуулыбкой. В объятиях у нее большой, удлиненный пакет. Его
размер был так сильно сокращен в моем видении оттого, может
быть, что я делал подсознательную поправку на отвратительную
возможность, что от недавнего бреда могла остаться у вещей
некоторая склонность к гигантизму. Но нет: карандаш
действительно оказался желто-деревянным гигантом, около двух
аршин в длину и соответственно толстый. Это рекламное чудовище
висело в окне у Треймана как дирижабль, и мать знала, что я
давно мечтаю о нем, как мечтал обо всем, что нельзя было, или
не совсем можно было, за деньги купить (приказчику пришлось
сначала снестись с неким доктором Либнером, точно дело было и
впрямь врачебное). Помню секунду ужасного сомнения: из графита
ли острие, или это подделка? Нет, настоящий графит. Мало того,
когда несколько лет спустя я просверлил в боку гиганта дырку,
то с радостью убедился, что становой графит идет через всю
длину: надобно отдать справедливость Фаберу и Либнеру, с их
стороны это было сущее "искусство для искусства". "О, еще
бы,--говаривала мать, когда бывало я делился с нею тем или
другим необычайным чувством или наблюдением,--еще бы, это я
хорошо знаю...". И с жутковатой простотой она обсуждала
телепатию, и сны, и потрескивающие столики, и странные ощущения
"уже раз виденного" (le deja vu). Среди отдаленных ее предков,
сибирских Рукавишниковых (коих не должно смешивать с известными
московскими купцами того же имени), были староверы, и звучало
что-то твердо-сектантское в ее отталкивании от обрядов
православной церкви. Евангелие она любила какой-то вдохновенной
любовью, но в опоре догмы никак не нуждалась; страшная
беззащитность души в вечности и отсутствие там своего угла
просто не интересовали ее. Ее проникновенная и невинная вера
одинаково принимала и существование вечного, и невозможность
осмыслить его в условиях временного. Она верила, что
единственно доступное земной душе, это ловить далеко впереди,
сквозь туман и грезу жизни, проблеск чего-то настоящего.
Так люди, дневное мышление которых особенно неуимчиво, иногда
чуют и во сне, где-то за щекочущей путаницей и нелепицей
видений,-- стройную действительность прошедшей и предстоящей
яви.
3
Любить всей душой, а в остальном доверяться судьбе --
таково было ее простое правило. "Вот запомни",-- говорила она с
таинственным видом, предлагая моему вниманию заветную
подробность: жаворонка, поднимающегося в мутно-перламутровое
небо бессолнечного весеннего дня, вспышки ночных зарниц,
снимающих в разных положеньях далекую рощу, краски кленовых
листьев на палитре мокрой террасы, клинопись птичьей прогулки
на свежем снегу. Как будто предчувствуя, что вещественная часть
ее мира должна скоро погибнуть, она необыкновенно бережно
относилась ко всем вешкам прошлого, рассыпанным и по ее
родовому имению, и по соседнему поместью свекрови, и по земле
брата за рекой. Ее родители оба скончались от рака, вскоре
после ее свадьбы, а до этого умерло молодыми семеро из девяти
их детей, и память обо всей этой обильной далекой жизни,
мешаясь с веселыми велосипедами и крокетными дужками ее
девичества, украшала мифологическими виньетками Выру, Батово и
Рождествено на детальной, но несколько несбыточной карте. Таким
образом я унаследовал восхитительную фатаморгану, все красоты
неотторжимых богатств, призрачное имущество--и это оказалось
прекрасным закалом от предназначенных потерь" Материнские
отметины и зарубки были мне столь же дороги, как и ей, так что
теперь в моей памяти представлена и комната, которая в прошлом
отведена была ее матери под химическую лабораторию, и
отмеченный --тогда молодой, теперь почти шестидесятилетней --
липою подъем в деревню Грязно, перед поворотом на Даймищенский
боль-шак,-- подъем, столь крутой, что приходилось
велосипедистам спешиваться,-- где, поднимаясь рядом с ней,
сделал ей предложение мой отец, и старая теннисная площадка,
чуть ли не каренинских времен, свидетельница благопристойных
перекидок, а к моему детству заросшая плевелами и поганками.
Новая теннисная площадка -- в конце той узкой и длинной
просади черешчатых дубков, о которых я уже говорил -- была
выложена по всем правилам грунтового искусства рабочими,
выписанными из Восточной Пруссии. Вижу мать, отдающую мяч в
сетку -- и топающую ножкой в плоской белой туфле. Майерсовское
руководство для игры в лоун-теннис перелистывается ветерком на
зеленой скамейке. С добросовестными и глупыми усилиями
бабочки-белянки пробивают себе путь к проволочной ограде вокруг
корта. Воздушная блуза и узкая пикейная юбка матери (она играет
со мной в паре против отца и брата, и я сержусь на ее промахи)
принадлежат к той же эпохе, как фланелевые рубашки и штаны
мужчин. Поодаль, за цветущим лугом, окружающим площадку,
проезжие мужики глядят с почтительным удивлением на резвость
господ, точно так же как глядели на волан или серсо в
восемнадцатом веке. У отца сильная прямая подача в классическом
стиле английских игроков того времени, и, сверяясь с упомянутой
книгой, он все справляется у меня и у брата, сошла ли на нас
благодать -- отзывается ли драйв у нас от кисти до самого
плеча, как полагается.
Мать любила и всякие другие игры, особенно же головоломки
и карты. Под ее умело витающими руками, из тысячи вырезанных
кусочков постепенно складывалась на ломберном столе картина из
английской охотничьей жизни, и то, что казалось сначала
лошадиной ногой, оказывалась частью ильма, а никуда не
входившая пупочка (материнское слово для всякой кругловатой
штучки) вдруг приходилась к крапчатому крупу, удивительно ладно
восполняя пробел -- вернее просинь, ибо ломберное сукно было
голубое. Эти точные восполнения доставляли мне, зрителю,
какое-то и отвлеченное и осязательное удовольствие.
В начале второго десятилетия века у нее появилась страсть
к азартным играм, особенно к покеру; последний был занесен в
Петербург радением дипломатического корпуса, но, по пути из
далекой Америки пройдя через сравнительно близкий Париж, он
пришел к нам оснащенный французскими названиями комбинаций, как
например brelan и couleur. Технически говоря, это был так
называемый draw poker с довольно частыми jack-pot'aми и с
джокером, заменяющим любую карту. Мать иногда играла до четырех
часов утра и впоследствии вспоминала с наивным ужасом, как
шофер дожидался ее во всю морозную ночь; на самом деле чай с
ромом в сочувственной кухне значительно скрашивал эти вигилии.
Любимейшим ее летним удовольствием было хождение по грибы.
В оригинале этой книги мне пришлось подчеркнуть само собою
понятное для русского читателя отсутствие гастрономического
значения в этом деле. Но, разговаривая с москвичами и другими
русскими провинциалами, я заметил, что и они не совсем понимают
некоторые тонкости, как например то, что сыроежки или там
рыжики, и вообще все низменные агарики с пластиночной бухтармой
совершенно игнорировались знатоками, которые брали только
классически прочно и округло построенные виды из рода Boletus,
боровики, подберезовики, подосиновики. В дождливую погоду,
особливо в августе, множество этих чудесных растеньиц вылезало
в парковых дебрях, насыщая их тем сырым, сытным запахом --
смесью моховины, прелых листьев и фиалкового перегноя,-- от
которого вздрагивают и раздуваются ноздри петербуржца. Но в
иные дни приходилось подолгу всматриваться и шарить, покуда не
сыщется семейка боровичков в тесных чепчиках или мрамористый
"гусар", или болотная форма худосочного белесого березовика,
Под моросящим дождиком мать пускалась одна в долгий поход,
запасаясь корзинкой -- вечно запачканной лиловым снутри от
чьих-то черничных сборов. Часа через три можно было увидеть с
садовой площадки ее небольшую фигуру в плаще с капюшоном,
приближавшуюся из тумана аллеи; бисерная морось на
зеленовато-бурой шерсти плаща образовывала вокруг нее подобие
дымчатого ореола. Вот, выйдя из-под капающей и шуршащей сени
парка, она замечает меня, и немедленно лицо ее принимает
странное, огорченное выражение, которое казалось бы должно
означать неудачу, но на самом деле лишь скрывает ревниво
сдержанное упоение, грибное счастье. Дойдя до меня, она
испускает вздох преувеличенной усталости, и рука и плечо вдруг
обвисают, чуть ли не до земли опуская корзинку, дабы
подчеркнуть ее тяжесть, ее сказочную полноту.
Около белой, склизкой от сырости, садовой скамейки со
спинкой она выкладывает свои грибы концентрическими кругами на
круглый железный стол со сточной дырой посредине. Она считает и
сортирует их. Старые, с рыхлым исподом, выбрасываются; молодым
и крепким уделяется всяческая забота. Через минуту их унесет
слуга в неведомое и неинтересное ей место, но сейчас можно
стоять и тихо любоваться ими. Выпадая в червонную бездну из
ненастных туч, перед самым заходом, солнце бывало бросало
красочный луч в сад, и лоснились на столе грибы: к иной красной
или янтарно-коричневой шляпке пристала травинка; к иной
подштрихованной, изогнутой ножке прилип родимый мох; и
крохотная гусеница геометриды, идя по краю стола, как бы двумя
пальцами детской руки все мерила что-то и изредка вытягивалась
вверх, ища никому неизвестный куст, с которого ее сбили.
4
Все, что относилось к хозяйству, занимало мою мать столь
же мало, как если бы она жила в гостинице. Не было
хозяйственной жилки и у отца. Правда, он заказывал завтраки и
обеды. Этот ритуал совершался за столом, после сладкого.
Буфетчик приносил черный альбомчик. С легким вздохом отец
раскрывал его и, поразмысливши, своим изящным, плавным почерком
вписывал меню на завтра. У него была привычка давать
химическому карандашу, или перу-самотеку, быстро-быстро
трепетать на воздухе, над самой бумагой, покуда он обдумывал
следующую зыбельку слов. На его вопросительные наименования
блюд мать отвечала неопределенными кивками или морщилась.
Официально в экономках числилась Елена Борисовна, бывшая няня
матери, древняя, очень низенького роста старушка, похожая на
унылую черепаху, большеногая, малоголовая, с совершенно
потухшим, мутно-карим взглядом и холодной, как забытое в
кладовой яблочко, кожей. Про Бову она мне что-то не
рассказывала, но и не пила, как пивала Арина Родионовна
(кстати, взятая к Олиньке Пушкиной с Суйды, неподалеку от нас).
Она была на семьдесят лет старше меня, от нее шел легкий, но
нестерпимый запах -- смесь кофе и тлена -- и за последние годы
в ней появилась патологическая скупость, по мере развития
которой был потихоньку от нее введен другой домашний порядок,
учрежденный в лакейской. Ее сердце не выдержало бы, узнай она,
что власть ее болтается в пространстве, с ее же ключничьего
кольца, и мать старалась лаской отогнать подозрение,
заплывавшее в слабеющий ум старушки. Та правила безраздельно
каким-то своим, далеким, затхлым, маленьким царством -- вполне
отвлеченным, конечно, иначе бы мы умерли с голоду; вижу, как
она терпеливо топает туда по длинным желтым коридорам, под
насмешливым взглядом слуг, унося в тайную кладовую сломанный
петн-бер, найденный ею где-то на тарелке. Между тем, при
отсутствии всякого надзора над штатом в полсотни с лишком
человек, и в усадьбе и в петербургском доме шла веселая
воровская свистопляска. По словам пронырливых старых
родственниц, заправилами был повар, Николай Андреич, да старый
садовник, Егор,--оба необыкновенно положительные на вид люди, в
очках, с седеющими висками -- словом, прекрасно загримированные
под преданных слуг. Доносам старых родственниц никто не верил,
но увы, они говорили правду. Николай Андреич был закупочным
гением, и, как выяснилось однажды, довольно известным в
петербургских спиритических кругах медиумом; Егор (до сих пор
слышу его черноземно-шпинатный бас, когда он на огороде пытался
отвести мое прожорливое внимание от ананасной земляники к
простой клубнике) торговал под шумок господскими цветами и
ягодами так искусно, что нажил новенький дом на Сиверской: мой
дядя Рукавишников как-то ездил посмотреть и вернулся с
удивленным выражением. При ровном наплыве чудовищных и
необъяснимых счетов, мой отец испытывал, в качестве юриста и
государственного человека, особую досаду от неумения разрешить
экономические нелады у себя в доме. Но всякий раз, как
обнаруживалось явное злоупотребление, что-нибудь непременно
мешало расправе. Когда здравый смысл велел прогнать жулика
камердинера, тут-то и оказывалось, что его сын, черноглазый
мальчик моих лет, лежит при смерти -- и все заслонялось
необходимостью консилиума из лучших докторов столицы.
Отвлекаемый то тем, то другим, мой отец оставил в конце концов
хозяйство в состоянии неустойчивого равновесия и даже научился
смотреть на это с юмористической точки зрения, между тем как
мать радовалась, что этим потворством спасен от гибели
сумасшедший мир старой ее няньки, уносящей в свою вечность по
темнеющим коридорам, уже даже не бисквит, а горсть сухих
крошек. Мать хорошо понимала боль разбитой иллюзии. Малейшее
разочарование принимало у нее размеры роковой беды. Как-то в
Сочельник, месяца за три до рождения ее четвертого ребенка, она
оставалась в постели из-за легкого недомогания. По английскому
обычаю, гувернантка привязывала к нашим кроваткам в
рождественскую ночь, пока мы спали, по чулку, набитому
подарками, а будила нас по случаю праздника сама мать и, деля
радость не только с детьми, но и с памятью собственного
детства, наслаждалась нашими восторгами при шуршащем
развертывании всяких волшебных мелочей от Пето. В этот раз,
однако, она взяла с нас слово, что в девять утра непочатые
чулки мы принесем разбирать в ее спальню. Мне шел седьмой год,
брату шестой, и, рано проснувшись, я с ним быстро посовещался,
заключил безумный союз,-- и мы оба бросились к чулкам,
повешенным на изножье. Руки сквозь натянутый уголками и
бугорками шелк нащупали сегменты содержимого, похрустывавшего
афишной бумагой. Все это мы вытащили, развязали, развернули,
осмотрели при смугло-нежном свете, проникавшем сквозь складки
штор,-- и, снова запаковав, засунули обратно в чулки, с
которыми в должный срок мы и явились к матери. Сидя у нее на
освещенной постели, ничем не защищенные от ее довольных глаз,
мы попытались дать требуемое публикой представление. Но мы так
перемяли шелковистую розовую бумагу, так уродливо перевязали
ленточки и так по-любительски изображали удивление и восторг
(как сейчас вижу брата, закатывающего глаза и восклицающего с
интонацией нашей француженки "Ah, que c'est beau!" ("Ах, какая
красота!" (франц.) )) , что, понаблюдавши нас с минуту,
бедный зритель разразился рыданиями, Прошло десятилетие. В
первую мировую войну (Пуанкаре в крагах, слякоть, здравия
желаем, бедняжка-наследник в черкеске, крупные, ужасно одетые
его сестры в больших застенчивых шляпах, с тысячей своих
частных шуточек) моя мать очень добросовестно, но довольно
неумело, соорудила собственный лазарет, по примеру других
петербургских дам,-- и вот помню ее, в ненавистной ей форме
сестры, рыдающей теми же детскими слезами над фальшью модного
милосердия, над мучительной, каменной, совершенно непроницаемой
кротостью искалеченных мужиков. И еще позже -- о, гораздо позже
-- перебирая в изгнании прошлое, она часто винила себя
(по-моему -- несправедливо), что менее была чутка к обилию
человеческого горя на земле, чем к бремени чувств, спихиваемому
человеком на все безвинно-безответное, как например старые
аллеи, старые лошади, старые псы.
Мои тетки критиковали ее пристрастие к коричневым таксам.
В фотографических альбомах, подробно иллюстрирующих ее молодые
годы, среди пикников, крокетов, это не вышло, спортсменок в
рукавах буфами и канотье, старых слуг с руками по швам, ее в
колыбели, каких-то туманных елок, каких-то комнатных
перспектив,-- редкая группа обходилась без таксы, с
расплывшейся от темперамента задней частью гибкого тела и
всегда с тем странным, психопатически-эвездным взглядом,
который у этой породы бывает на семейных снимках. В раннем
детстве я еще застал на садовом угреве Лулу и Бокса Первого,
мать и сына, столь дряхлых, что давно забылся кровосмесительный
их союз, озадачивший былых детей. Около 1904 года отец привез с
Мюнхенской выставки рыжего щенка, из которого выросла,
удивительной таксичьей красоты, Трэйни. В 1915 году у нее
отнялись задние ноги, и пока мать не решилась ее усыпить,
бедная собака уныло ездила по паркетам, как cul-de-jatte
(Безногий (франц ) ). Затем кто-то подарил нам внука или
правнука чеховских Хины и Брома. Этот окончательный таксик
(представляющий одно из немногих звеньев между мною и русскими
классиками) последовал за нами в изгнание, и еще в 1930 году в
Праге, где моя овдовевшая мать жила на крохотную казенную
пенсию, можно было видеть ковыляющего по тусклой зимней улице
далеко позади своей задумчивой хозяйки этого старого, все еще
сердитого Бокса Второго,-- эмигрантскую собаку в длинном
проволочном наморднике и заплатанном пальтеце.
Я жил далеко от матери, в Германии или Франции, и не мог
часто ее навещать. Не было меня при ней и когда она умерла, в
мае 1939 года. Всякий раз, что удавалось посетить Прагу, я
испытывал в первую секунду встречи ту боль, ту растерянность,
тот провал, когда приходится сделать усилие, чтобы нагнать
время, ушедшее за разлуку вперед, и восстановить любимые черты
по не стареющему в сердце образцу. Квартира, которую она делила
с внуком и Евгенией Константиновной Г., самым близким ее
другом, была донельзя убогой. Клеенчатые тетради, в которые она
списывала в течение многих лет нравившиеся ей стихи, лежали на
кое-как собранной ветхой мебели. Ужасно скоро треплющиеся
томики эмигрантских изданий соседствовали со слепком отцовской
руки. Около ее кушетки, ночью служившей постелью, ящик,
поставленный вверх дном и покрытый зеленой материей, заменял
столик, и на нем стояли маленькие мутные фотографии в
разваливающихся рамках. Впрочем она едва ли нуждалась в них,
ибо оригинал жизни не был утерян. Как бродячая труппа всюду
возит с собой, поскольку не забыты реплики, и дюны под бурей, и
замок в тумане, и очарованный остров,-- так носила она в себе
все, что душа отложила про этот серый день. Совершенно ясно
вижу ее, сидящую за чайным столом и тихо созерцающую, с одной
картой в руке, какую-то фазу в раскладке пасьянса; другой рукой
она облокотилась об стол, и в ней же, прижав сгиб большого
пальца к краю подбородка, держит близко ко рту папироску
собственной набивки. На четвертом пальце правой руки--теперь
опускающей карту -- горит блеск двух золотых колец: обручальное
кольцо моего отца, слишком для нее широкое, привязано черной
ниточкой к ее собственному кольцу.
Когда мне снятся умершие, они всегда молчаливы, озабочены,
смутно подавлены чем-то, хотя в жизни именно улыбка была сутью
их дорогих черт. Я встречаюсь с ними без удивления, в местах и
обстановке, в которых они никогда не бывали при жизни --
например, в доме у человека, с которым я познакомился только
потом. Они сидят в сторонке, хмуро опустив глаза, как если бы
смерть была темным пятном, постыдной семейной тайной. И конечно
не там и не тогда, не в этих косматых снах, дается смертному
редкий случай заглянуть за свои пределы, а дается этот случай
нам наяву, когда мы в полном блеске сознания, в минуты радости,
силы и удачи -- на мачте, на перевале, за рабочим столом... И
хоть мало различаешь во мгле, все же блаженно верится, что
смотришь туда, куда нужно.
|